Семья не только отдает часть собранного урожая риса, ячменя и гречихи, но еще и поставляет в дзонг дрова; их заготовляют в больших лесах, принадлежащих государству. Крестьянин обязан поставить также в крепость три мешка «домашней земли» — так называют смесь жженой глины с золой из очага, идущую на изготовление бумаги для священных книг. Крестьяне обязаны привезти в дзонг некоторое количество коры.
В каждом доме над лампой-жирником подвешен камень, на котором собирается копоть. Раз в году треба должен принести в крепость полную меру этой копоти — из нее делают чернила. В некоторых районах крестьяне делают масло, но, как правило, оно поступает от кочевников, чьи налоги включают также молоко, мясо и. другие субпродукты, такие, как шерсть и кожа.
Налоги различны в каждой долине и зависят от величины надела и количества душ в семье. Ко всему добавляется «улаг», о котором мы уже рассказывали, — извозная повинность, когда крестьянин обязан предоставлять своих лошадей и мулов.
В Бутане нет профессиональных рабочих и специфической торговой прослойки. Таким образом, крестьяне вынуждены сами изготавливать для себя орудия труда и инструменты, ткать материю, делать бумагу и ковать мечи. В каждой семье кто-то специализируется на ремесле, при этом, разумеется, не выключаясь из крестьянской работы. Бутанцы поистине мастера на все руки — плотники, маляры, каменщики, кузнецы, резчики по дереву, красильщики и т. д. Раз в год из каждой семьи отряжается один мужчина для работ в дзонге; там он получает только пищу. Работы могут длиться до трех месяцев, и эта повинность считается наиболее тяжкой. Крестьяне строят крепости, расширяют монастыри, возводят мосты и красят здания, принадлежащие государству.
Согласно народной традиции, все отцовское состояние наследует старший сын. Младшие дети поэтому остаются без крова и средств к существованию. Они могут стать монахами, как и поступают многие, поселяясь в деревенском или крепостном монастыре; в крепости, кстати сказать, они могут рассчитывать на определенную карьеру, ибо обители играют активную роль в управлении районом. Второй выход — сделаться там же, в дзонге, солдатом, чиновником или кладовщиком. Как и монахи, они получают из крепости питание и одежду, больше ничего.
Существует еще и третий путь для сыновей, лишенных прав первородства: они могут жениться на единственной дочери требы, которой после смерти отца отойдет земельный надел; таким образом, зять сам со временем становится требой.
Младший брат может также войти в дом на правах второго супруга. Обычай полиандрии, с которым я столкнулся в Мустанге, распространен в тибетском мире, но в Бутане он менее популярен. Старший брат, хотя и делит свою жену с младшим, остается хозяином в доме и отцом всех родившихся от такого «тройственного» союза детей.
Наряду с полиандрией в Бутане встречаются и случаи полигамии, когда мужчина заводит двух-трех жен*.
На первый взгляд семейная организация в Бутане, за исключением полиандрии, во многом напоминает средневековую Европу: младший сын становится священником, средние — солдатами или слугами в господском замке, а старший наследует отцовское дело.
При желании человек волен покинуть монастырь или оставить службу в дзонге: они не связаны пожизненным обязательством. К тому же хозяин их — не конкретная личность, а дзонг, то есть государственное учреждение, руководимое, как мы уже видели, выборными лицами крестьянского происхождения. Именно в этом заключена неповторимая оригинальность общественного устройства в гималайском королевстве.
Естественно, как и всюду, здесь есть исключения. В Бутане это запы и ку, как еще называют рабов. Слово «зап» в переводе означает «работник»; они не могут уйти по своей воле из крепости или владеть имуществом. Запы составляют незначительное меньшинство в Бутане. Среди них много выходцев из Дуара. Их нельзя купить или продать, поскольку хозяином является не конкретное лицо, а дзонг, то есть государство. У них есть свои дома, семьи, и они получают пищу вне зависимости от того, заняты работой или нет, больны или здоровы. Ежегодно им выдается по новому кхо.
Одетые в парчу запы танцевали на изумрудной траве под солнцем. Окрестные горы голубели вдали. Пели птицы. Монахи, чиновники, властитель закона, треба, траба, детишки, старики, женщины и сам я — все смотрели и восхищались ими.
На луг выскочил шут-аттара с красным лицом, его комические движения вызывали дружный смех. Он подтрунивал над божествами, вышучивал властителя закона, а потом вдруг подошел и на радость всем присутствующим дернул меня за нос. Да, рабство здесь облечено в яркие краски…
Что, если дать немного воли воображению? Попробуем представить над лавчонками чудовищный дирижабль с рекламными лозунгами, прожектора и ревущие громкоговорители, выровненный бульдозерами луг, срубленные деревья — они «мешают»… Так выглядел бы праздник у нас. И слово «деньги» было бы на устах у всех.
…Фестиваль продолжался. Как и накануне, маски смерти пялились на зрителей, а танцоры кружились вокруг символов всеобщего страха.
Словно в шекспировских трагедиях, шуты разряжали напряжение. Они корчили рожи позади помпезных демонов и передразнивали их походку. Знатные господа смеялись над тем, как шуты пародировали их жесты и манеру держаться, постепенно они становились центром затянувшегося представления. Шуты показали карикатуру на похороны, а под конец изобразили шарж на тримпона. Народ хохотал до слез.
Смех достиг апогея, когда властителю закона, главному интенданту, четверым другим важным лицам и мне пришлось составить ансамбль и исполнить танец. Особенно нелепо выглядел я в бутанском кхо и сапогах фирмы «Моррисон и Таттл».
— Вам не следует надевать кхо, — предупредил Тенсинг, когда я советовался с ним по поводу своего праздничного облачения.
— А что, это шокирует?
— Нет, нисколько, им понравится, что вы будете в бутанской одежде.
— Тогда почему же?
— Потому что, — ответил Тенсинг, — вы знатный господин, а ваш кхо слишком дешевый и короткий!
Я не обратил тогда внимания на это соображение. Откуда мне было знать, что длина кхо должна соответствовать рангу человека? Кроме того, мне не хотелось говорить Тенсингу, что у меня нет денег на роскошное одеяние, достойное «знатного господина». Лучшее платье делают в Бумтанге из шелка энди, теплого, как мех, и стоит такой халат столько же, сколько мул, — 150 долларов. В среднем женщине требуется полгода, чтобы выткать сложные ярко-желтые, красные и зеленые полосы с белыми значками, символизирующими долголетие…
Наши артистические потуги сменила программа тибетских танцев. Их исполнили торговцы по просьбе властителя закона: тот считал, что коммерсантам тоже должно быть весело, тогда они почаще станут приходить в Тонгсу и базар расцветет.
Со стороны гор поползли тени, пора было заканчивать праздничный день ритуальным танцем, посвященным счастью; его исполнили вместе юноши и девушки. Затем на луг вынесли столик и водрузили на него деревянный чан с ячменным пивом. По краям лежали нарезанные огурцы: в Бутане их едят, как у нас конфеты. Весь фестивальный день тримпон раздавал кружочки огурцов детишкам, усевшимся на земле у ног почетных гостей.
Первую кружку пива под мелодичную песню расплескали по земле — для богов. Следующую поднесли властителю закона: дотронулись медной ручкой до его лба и нацедили несколько капель в ладонь, чтобы он попробовал. Затем пивом обнесли всех присутствующих, танцоров в первую очередь; слуги прикатили еще несколько бочонков с чангом.
Последние звуки смолкли, упала темнота. Лошадей и мулов, прибывших из дальних мест, пустили пастись на луг. Все смотрели на тримпона. Наконец он поднялся и двинулся своим степенным шагом в сторону дзонга.
Тьма сгустилась настолько быстро, что никто не успел зажечь факелов. Властителю закона освещали путь мощным керосиновым фонарем, привезенным из Индии. Он коротко приказал слугам держать его повыше — спуск был крутой и практически невидим в ночи. Тримпон отечески следил за тем, чтобы ребятишки не потерялись и не упали вниз. Он самолично за руку сводил их по ступеням.
Мне вдруг стало ясно, что величественная цитадель, обоюдоострые мечи и все прочее существуют не как институты устрашения, а как символы покоя. Они призваны вселять уверенность и покой в человека, когда над горами спускается непроглядная тьма и холодный мир внезапно становится враждебным. Человеку нужно надежное пристанище, когда он остается один на один с безбрежностью природы…
Наступил рассвет пятого дня моего пребывания в Тонгсе. С четырьмя пони и четырьмя носильщиками мы сделали еще один шаг в глубь времени: выступили в Бумтанг (Сто тысяч долин), сердце Бутана.
Туман стыдливо прикрывал вершины. Дозорные башни исчезли из виду, едва мы перевалили через первый гребень. Впереди был Донгла, один из высочайших перевалов на территории страны. Дорогу жидкая грязь, прихваченная холодом, превратила в самый настоящий каток. К тому же сверху частенько ссыпались любопытные камни.
Наконец я с облегчением увидел трепетание флагов на ветру— перевал.
Вокруг, насколько хватало глаз, тесным строем стояли горы. Каньоны и ущелья, образованные эрозией в районе Тонгсы, уступили место альпийским лугам — никакого намека на близкие джунгли. Это край снегов и долгой-предолгой зимы.
По спине пробежал озноб: неужели придется одолевать все эти кручи? Сумеем ли? Меня предупреждали, что Восточный Бутан — грозный противник, но такого нагромождения я не представлял.
Однако необитаемых мест на земле нет. В сумерках мы с Тенсингом увидели дымки и бледные силуэты трех монастырей. Вблизи оказалось, что каждый окружен пятью крестьянскими домиками. С той стороны неслись крики, восклицания и какое-то тягучее пение. Легкая пелена поднималась над розовым гречишным полем. На краю его целая армия мужчин — человек сто, не меньше, — мотыжила землю. Они шли развернутой цепью и пели в такт. Это были рабы королевского имения.