Ding an Sich[71]».
Позади себя он слышит голос: «Не трать попусту силы. Пустая болтовня, чушь собачья». Боб оборачивается и видит «типа примерно того же роста, что он сам, и примерно того же возраста» — или, может быть, чуть постарше, с трехдневной щетиной, подбитым глазом и распухшей верхней губой. Мужик, очевидно, явился из висящей в воздухе дыры: «Здоровенный диск пустоты того цвета, который глаз видит при плотно сомкнутых веках». Он открывает шкафчик, находит бутылку и наливает себе Бобова джина. Выглядит он как-то знакомо и определенно знает, где что лежит. «Называй меня просто Джо», — говорит он.
Мы видим, к чему все идет, — мы, люди грядущего XXI века, знающие все о времени, — но история-то происходит в 1941 г., и несчастный Боб не сразу понимает, в чем дело.
Гость объясняет, что дыра в воздухе — это ворота времени. «Время по обе стороны ворот течет параллельно, бок о бок… Просто шагнув в этот круг, можно попасть в будущее». Джо хочет, чтобы Боб отправился с ним через ворота в будущее. Боб сомневается, что это такая уж хорошая идея. Пока они обсуждают этот вопрос, передавая друг другу бутылку с джином, в комнате материализуется третий человек, с чертами фамильного сходства с Бобом с Джо. Он не хочет, чтобы Боб входил в ворота. Теперь это уже настоящий комитет. Раздается телефонный звонок: кто-то четвертый интересуется, как у собравшихся идут дела.
Философы — известные любители порассуждать, и читатели макулатурных журналов это предсказывали. Путешествуя во времени, можно встретить самого себя. Наконец это происходит, и происходит по-всякому. До конца рассказа у нас будет пятеро действующих лиц, и все они — Боб. Автора, кстати, тоже звали Боб: сочинил эту историю Роберт Энсон Хайнлайн под одним из своих литературных псевдонимов — Энсон Макдональд. Первоначально рассказ назывался «Боб и хлопотный день» (Bob’s Busy Day). Макулатурный журнал Astounding Science Fiction напечатал его в октябре 1941 г. под названием «По своим следам» (By His Bootstraps). Это был — и до сих пор остается — самый запутанный, сложный и тщательно продуманный сюжет про путешествия во времени.
Ни один дедушка в этом рассказе не умер, ни одна будущая мать не забеременела; герои лишь обмениваются остротами и ударами. Происходящие события описываются от лица рассказчика — одного из Бобов, а затем повторно излагаются с позиции старшего, более знающего Боба. Можно было бы ожидать, что «Джо» должен помнить свою первую встречу с Бобом, но изменение восприятия сбивает его с толку. Узнавание происходит постепенно и медленно. Всем Бобам приходится подниматься по лестнице растущего осознания себя.
На самом деле здесь, разумеется, несколько хронологических линий. Помимо линий всех Бобов, есть еще линия читателя — последовательность изложения событий. При этом главная здесь именно наша точка зрения. Автор мягко увлекает нас вперед. Он говорит о своем бедном герое: «Он понимал, что у него примерно столько же шансов разобраться в этих проблемах, как у колли — понять, как собачья еда попадает в банки».
Роберт Хайнлайн родился в городке Батлер (штат Миссури), в сердце «библейского пояса», а в Южную Калифорнию перебрался, поскольку между двумя войнами служил в Военно-морских силах США — мичманом и радиоофицером на «Лексингтоне», одном из первых авианосцев. Он считал себя хорошим артиллеристом и специалистом по управлению огнем, но после того как свалился с пневмонией, его списали с флота по здоровью. Первый свой рассказ он написал в 1939 г. для литературного конкурса. Astounding Science Fiction заплатил Хайнлайну за него 70 долларов, и тот начал с энтузиазмом стучать по клавишам. Он быстро стал одним из самых плодовитых и оригинальных авторов макулатурных журналов. By His Bootstraps был одним из более чем 20 рассказов и коротких романов, опубликованных Хайнлайном под разными псевдонимами только за два следующих года.
Его первое премированное произведение — рассказ «Линия жизни» (Life-Line) начинается знакомо: загадочный ученый объясняет группе скептически настроенных слушателей, что время есть, по-прежнему и навсегда, четвертое измерение. «Может быть, вы верите в это, может быть, нет, — говорит он. — Об этом рассуждали так часто, что фраза потеряла всякий смысл. Это теперь просто клише, которым пользуются всякие болтуны, чтобы произвести впечатление на глупцов». Затем он просит слушателей отнестись к этому буквально и зрительно представить, какую форму имеет человеческое существо в четырехмерном пространстве-времени. Что такое человеческое существо? Пространственно-временная сущность, измеримая по четырем осям.
Во времени за вами простирается значительная часть пространственно-временного объекта, берущего начало примерно в 1905 г. То, что мы видим сейчас, — поперечный срез этого объекта, сделанный перпендикулярно временной оси и имеющий определенное сечение. На одном конце объекта — младенец, пахнущий кислым молоком и срыгивающий завтрак на слюнявчик. На другом — в 1980-х, вероятно, — находится старик. Представьте себе этот пространственно-временной объект… в виде длинного розового червя, протянувшегося сквозь годы.
Длинный розовый червь. Культура медленно и опасливо переваривала пространственно-временной континуум. Моменты попроще уже не требовалось так долго объяснять, пришло время нюансов.
Основной интерес рассказа «По своим следам» заключается в комических встречах Бобов; это фарс одного актера, умножившегося пятикратно, с потерянными шляпами, запутавшейся и разгневанной подружкой (выражение «двойная игра» никогда не было настолько уместным), наконец с воротами времени — научно-фантастическим эквивалентом дверей, хлопающих в нужный для комизма момент. Шляпу бросают, находят и снова теряют, так что в конце концов она, кажется, начинает размножаться, как кролики. Боб напивается с Бобом. Бобу неприятен вид пьяного Боба, и Боб находит для Боба несколько отборных ругательств. Но Хайнлайн не забывает и о науке. Или о философии. Старший и мудрейший из Бобов, живущий через 30 тысяч лет после нас, в будущем, говорит одному из своих прошлых «я»: «Причинность в пространственно-временном континууме вовсе не должна подчиняться ограниченному человеческому восприятию времени и пространства». Юный Боб недолго размышляет об этом и выдает в ответ: «Секундочку! А как быть с энтропией?[72] Как ее обойти?» И так далее. При ближайшем рассмотрении все эти рассуждения оказываются столь же пустыми, как нарисованные фасады в декорациях какого-нибудь вестерна.
Сам Хайнлайн, судя по всему, поначалу был о рассказе не слишком высокого мнения и удивился, когда влиятельный редактор журнала Джон Кэмпбелл заверил его, что это нечто особенное. Этот рассказ, по существу, положил начало осмыслению двух философских проблем, возникающих, когда люди начинают возвращаться в прошлое и описывать петли в пространстве-времени. Одна из проблем заключается в сложности идентификации себя — непрерывность личности, назовем это так. Хорошо, конечно, говорить о Бобе номер один, Бобе номер два и т. д., но прилежному рассказчику откровенно не хватает слов, чтобы разобраться во всех этих людях: «Его второе, более молодое „я“, пристально смотрело на него, демонстративно игнорируя присутствие третьего экземпляра». Внезапно оказывается, что в английском языке недостает местоимений.
Память не подготовила его к тому, кем окажется этот третий тип.
Он открыл глаза и обнаружил, что его второе «я», то, которое пьяное, обращается к последнему изданию.
И Боб не просто смотрит на себя со стороны — хуже, ему не нравится, как он выглядит: «Вилсон решил, что ему совсем не нравится лицо незваного гостя». (Но для того чтобы воспроизвести этот опыт, нам не нужны путешествия во времени. Для этого есть зеркала.)
Что такое «я»? Над этим вопросом человечество билось весь ХХ век, от Фрейда до Хофштадтера и Деннета с отступлениями в сторону Лакана, и путешествия во времени создают базу для некоторых наиболее глубоких вариаций на эту тему. У нас расщепления личности и вторые «я» встречаются на каждом шагу. Мы научились сомневаться в том, что наши более молодые версии — это действительно мы, что к моменту, когда мы вновь встретимся, мы останемся теми же самыми личностями. Литература о путешествиях во времени (хотя Бобу Хайнлайну в 1941 г. в голову бы не пришло назвать свою работу литературой)[73] начинает предлагать подходы к вопросам, которые могли бы в противном случае принадлежать философам. Она смотрит на них инстинктивно и наивно — что называется, обнаженно.
Если вы с кем-то разговариваете, может ли этот человек быть вами? Когда вы протягиваете руку и касаетесь кого-то, можно ли сказать, что этот кто-то другой, отличный от вас, — человек по определению? Могут ли у вас быть воспоминания о некоем разговоре ровно в тот момент, когда вы произносите соответствующие слова?
У Вилсона снова начала болеть голова.
— Хватит! Не говори о том парне так, будто это я. Я стою здесь, рядом с тобой.
— Как хочешь, — не стал возражать Дектор. — Это тот парень, которым ты был. Теперь вспомнил, что с ним произойдет дальше?
Он приходит к выводу, что «эго — это и есть он сам. Я есть я — недоказанное и недоказуемое утверждение, которое можно испытать непосредственно». Анри Бергсон оценил бы эту историю по достоинству.
Вилсон стал думать о том, как это можно поточнее сформулировать: эго есть некая точка сознания, последнее слагаемое в постоянно расширяющейся последовательности воспоминаний… Ему было просто необходимо перевести слова в математические символы, прежде чем поверить в это. Слова содержали в себе такие странные ловушки.
Он принимает (поскольку помнит) тот факт, что его более ранние «я» тоже ощущали себя единственным и неповторимым цельным и непрерывным существом, Бобо