В 1960-е гг. завтрашняя морская баталия обрела новую жизнь в философских журналах. Логика фатализма вызывала жаркие споры, и важной вехой в дебатах служил очерк «Фатализм» Ричарда Тейлора — метафизика и пчеловода из Брауновского университета. «Фаталист, — писал он, — думает о будущем примерно так, как все мы думаем о прошлом». Фаталисты воспринимают и прошлое, и будущее как заданное раз и навсегда, причем в равной степени. Такие взгляды они черпают, возможно, из религии или в последнее время из науки:
Не вводя в картину Бога, можно полагать, что все происходит в соответствии с неизменными законами, что все, что бы ни происходило в мире в любом будущем, есть единственное, что может тогда произойти, при условии, что определенные другие вещи происходили непосредственно перед этим и что они в свою очередь тоже единственное, что могло произойти в то время, при условии заданного полного состояния мира непосредственно перед тем и т. д., так что опять же мы ничего не можем с этим поделать.
Тейлор предлагал доказать фатализм при помощи исключительно философских рассуждений, «без обращения к какой бы то ни было теологии или физике». Он использовал формальную математическую логику, в которой различные заявления о морской баталии были представлены как P и Pʹ и как Q и Qʹ. Все, что ему было нужно, — это «некоторые допущения, делаемые почти повсеместно в современной философии». Что-то должно было уступить: либо фатализм, либо законы логики. Развернулась философская баталия. Одно из допущений Тейлора не было столь же очевидным для остальных: «Что время само по себе не „действенно“, то есть что простой ход времени не усиливает и не ослабляет возможности чего угодно». Иными словами, время само по себе не вершитель перемен, а скорее, непричастный зритель. Время ничего не делает. («Что такое простой ход времени? — возражал один из его критиков. — Может ли время, хотя бы в принципе, идти без того, чтобы что-то где-то менялось, — без тиканья каких-то часов, движения какой-то планеты, подергивания какой-то мышцы или вида какой-то вспышки?»)
Два десятилетия спустя в Амхерстском колледже Дэвид Фостер Уоллес, студент-философ и сын философа, заболел этой дискуссией, этими «славными и бесславными рассуждениями Тейлора». Он писал другу: «Если ты читал литературу по Тейлору, то знаешь, что это истинное зло». Тем не менее он погрузился в те старые дебаты с головой. Его увлечение переросло в курсовую работу, которая вполне могла бы позаимствовать название у воображаемой работы Боба Вилсона «Исследование некоторых математических аспектов жесткости метафизики» (An Investigation into Certain Mathematical Aspects of a Rigor of Metaphysics). Он рисовал диаграммы, классифицировал «мировые ситуации», выделял для каждой возможных «дочек» и «мам». Но как ни близка была Уоллесу формальная, аксиоматическая сторона философии — он неизменно получал от нее удовольствие и удовлетворение, — он никогда не принимал ее безоговорочно. Пределы логики и пределы языка сохраняли для него свое значение.
Слова обозначают вещи, но сами по себе слова — это не вещи. Мы знаем это, однако нам свойственно это забывать. Фатализм — философия, построенная из слов, и в итоге ее выводы применимы к словам, не обязательно к реальности. Выходя с работы, Тейлор, в точности как все остальные, вызывает лифт нажатием кнопки. Он не думает: «Не беспокойся, лифт выполнит то, что ему предопределено заранее». Он может подумать: «Когда я нажимаю на кнопку вызова лифта, то делаю это не по собственному свободному выбору — это предопределено». Но он все же делает это. Ему не придет в голову просто стоять у двери и ждать лифта.
Конечно, Тейлор и сам это прекрасно понимал. Несостоятельность его идей так просто не докажешь.
Фаталист — если таковые существуют — считает, что он не в состоянии как-либо повлиять на будущее. Он думает, что его не касается, что собирается произойти в следующем году, завтра или буквально в следующий момент. Он считает, что даже его собственное поведение совершенно не в его власти — не более чем движение небесных тел, события давней истории или политические процессы в Китае. Поэтому ему было бы бессмысленно размышлять о том, что он собирается делать, ибо человек размышляет только о таких вещах, сделать которые, по его мнению, в его власти.
Он добавлял: «А мы на самом-то деле даже не испытываем искушения размышлять над тем, что делаем и что оставляем несделанным».
Интересно, много ли читал Тейлор художественной литературы о путешествиях во времени, а также, если на то пошло, живет ли он со мной в одном мире, — ведь у нас сожаления о сделанном или несделанном встречаются достаточно часто, а иногда люди рассуждают даже о том, что могло бы произойти[75]. Куда бы мы ни посмотрели, люди везде нажимают кнопки лифтов, поворачивают дверные ручки, вызывают такси, подносят пищу к губам и вымаливают благоволение у своих возлюбленных. Мы ведем себя так, будто наше будущее если и не зависит от нас, то все же не определено до конца. Тем не менее Тейлор отбрасывает наши «субъективные ощущения». Наши иллюзии по поводу свободы воли естественны, потому что по счастливому совпадению о будущем мы знаем меньше, чем о прошлом.
Многие философы в последующие годы пытались опровергнуть Тейлора, но его логика оказалась поразительно устойчивой. Уоллес хотел защитить свойственное всем нам интуитивное представление о том, «что люди как действующие лица в состоянии повлиять на ход событий в своем мире». Он с головой погрузился в формальную логику. Возьмем лишь одно предложение для иллюстрации: «Очевидно, что Я при любом анализе должен сделать либо O, либо Oʹ (поскольку Oʹ — это не-O (отрицание О)), то есть поскольку (O ˅ Oʹ)[76], а при строгой дизъюнкции[77] невозможно, чтобы Я сделал O, или невозможно, чтобы Я сделал Oʹ, (~◊O ˅ ~◊Oʹ)[78], что эквивалентно (~◊~~O ˅ ~◊~O)[79], что эквивалентно (~O ˅ O)[80], мы остаемся в результате с (O ˅ ~O)[81]; так что необходимо, чтобы что бы я ни делал, O или Oʹ, я все же делал что-то и не мог поступить иначе». («Очевидно»!) В конце он добивал фатализм Тейлора тем, что отступал в сторону и рассматривал не только цепочки символов, но и уровни символьного представления — рассматривал их словно с высоты птичьего полета. Уоллес различал царство семантики и царство метафизики. Он утверждал, что, хотя на словесном уровне логика Тейлора, возможно, верна, перепрыгивать из владений семантики и аргументов к метафизическим выводам неправильно.
«Тейлор никогда не утверждал на самом деле, что фатализм реально „истинен“, а только что он навязан нам доказательствами на основе фундаментальных логических и семантических принципов, — делает вывод Уоллес. — Если Тейлор и фаталисты хотят навязать нам какой-то метафизический вывод, они должны заниматься метафизикой, а не семантикой». В метафизике мы находим доктрину детерминизма — мы с ней уже встречались, и лучше всех ее выразил Лаплас. Вот что такое детерминизм (по Уоллесу):
Идея, что при наличии точного и полного состояния дел в один момент и физических законов, управляющих причинно-следственными отношениями между состояниями дел, существует только одно, причем единственное, возможное состояние дел, которое можно получить в следующий момент.
Тейлор считает это самоочевидным. Если X, то Y в логике означает только одно. В физическом мире это означает нечто более сложное и всегда (нам следовало бы уже это понять) допускающее сомнение. В логике все жестко и однозначно. В физике всегда есть место ошибке. Случай тоже играет свою роль. Неожиданности случаются. Неопределенность возведена в принцип[82]. Мир намного сложнее, чем любая модель.
Тейлор лукавил. Чтобы доказать фатализм, он принимал на веру детерминизм. Многие физики тоже это делают даже сейчас. «Физикам нравится считать, что достаточно сказать: „Вот вам условия, а теперь скажите, что произойдет дальше“», — говорил Ричард Фейнман. Детерминизм встроен в огромное количество всевозможных физических формул, точно как в логике. Но формулы — это всего лишь формулы. Физические законы сформулированы людьми для удобства. Они не равны по протяженности и объему Вселенной.
Было ли то, что произошло, единственно возможно? Уоллес плавал в этой мутной воде не один год и в какой-то момент понял, что философии с него пока хватит. В его планах было другое будущее, и он его выбрал. «Я ушел оттуда, — сказал он позже, — и не возвращался».
6. Стрела времени
Главное во времени — то, что оно идет. Но именно этим аспектом времени физики иногда склонны пренебрегать.
Мы вольны прыгать во времени куда угодно — должен же этот опыт, заработанный тяжким трудом, для чего-то пригодиться, — но давайте вновь поставим часы на 1941 г. Два молодых принстонских физика, заранее договорившись о встрече, приезжают к белому щитовому домику номер 112 по Мерсер-cтрит, и их провожают в кабинет профессора Эйнштейна. Великий ученый встречает их в свитере, но без рубашки, в туфлях, но без носков. Он вежливо выслушивает их рассказ о теории, которую они готовят и которая должна описывать взаимодействия частиц. Эта теория необычна и полна парадоксов. Из нее явствует, что частицы должны оказывать влияние на другие частицы не только вперед во времени, но также и назад.
Джон Арчибальд (Джонни) Уилер, 30 лет от роду, приехал в Принстон в 1938 г. Прежде он работал с Нильсом Бором в Копенгагене — цитадели новой квантовой механики. Теперь Бор перебрался на Запад, и Уилер вновь начал с ним работать, на этот раз над возможностью ядерного распада атома урана. Ричард (Дик) Фейнман, 22 лет, был любимым аспирантом Уилера, порывистым и весьма сообразительным уроженцем Нью-Йорка. Джонни и Дик нервничали, и Эйнштейн постарался их подбодрить. Он не возражал, в принципе, против парадоксов