реке…
Беззаботно разлепляет он глаза, видит смутные мириады звезд, зыбкие очертания деревьев и снова ныряет в беспамятство сна, как в темную воду[117].
Борхес отмечает, что это «литературный, а не исторический» пример. Сомневающемуся читателю предлагается подставить сюда какое-нибудь личное воспоминание. Подумайте о случае из своего прошлого. Когда существует это воспоминание? Никогда — ни в какое конкретное время. Оно само по себе представляет мгновение, застывшее, отдельное от какого бы то ни было предполагаемого пространственно-временного континуума. Пространство-время? «Когда говорят о „пространстве“ и „времени“ вместе, я испытываю те же чувства, которые испытывал Ницше, когда ставили рядом имена Гете и Шиллера, — это непочтительно».
Борхес, как и Эйнштейн в свое время, отрицает одновременность, но при этом его не интересует скорость сигнала (скорость света), поскольку наше естественное состояние — одиночество и автономность, а наши сигналы реже и менее надежны, чем у знаменитого физика.
Влюбленный, думающий: «Я был счастлив и уверен в подруге, а она тем временем меня обманывала», — обманывает себя сам. Если любое наше переживание абсолютно, счастье и обман не одновременны[118].
Знание влюбленного неспособно изменить прошлое, хотя оно может изменить воспоминания о нем. Избавившись от одновременности, Борхес отрицает также и последовательность. Целостность времени — всего времени целиком — еще одна иллюзия. Более того, эта иллюзия или эта проблема — нескончаемые попытки собрать целое из последовательности мгновений — также проблема самоидентификации. Точно ли вы тот человек, каким были прежде? Откуда вы можете это знать? События существуют сами по себе: совокупность всех событий — это идеализация столь же фальшивая, как и сумма всех лошадей: «Мирозданье, вмещающее все события на свете, — такое же вымышленное множество, как все кони (сколько их было: один, несколько, ни одного?), которые приходили на ум Шекспиру между 1592-м и 1594 гг.»[119]. Ах, маркиз де Лаплас!
Мы склонны принимать собственные наши слова слишком всерьез, что происходит (парадоксально), когда мы их не осознаем. Язык предлагает удручающе скромный выбор слов для выражения того, что нам необходимо выразить. Рассмотрим такое предложение: «Одолжи мне эту книгу на [?] время». Судя по всему, пропущено здесь слово «короткое», не так ли? Тогда получается, что время похоже на линию или на расстояние — то есть на измеримое пространство. Кто первым сказал, что время «проходит» или «течет»? Мы редко осознаем, какое влияние оказывает язык на наш выбор метафор и какое влияние оказывают метафоры на наше ощущение реальности. Обычно мы вообще не задумываемся о словах. А когда задумываемся, то нередко удивляемся тому, что на самом деле говорим. «Я в ужасе от мысли о времени, которое проходит (или что там подразумевается под этой фразой), вне зависимости от того, „делаю“ я что-нибудь или нет», — писал Филип Ларкин своей возлюбленной Монике Джоунс. Эти слова ведут нас в определенном направлении.
В английском, да и в большинстве европейских языков, будущее находится впереди. Перед нами. Это то, что предстоит. Прошлое — позади, и когда мы что-то не успеваем, то говорим, что отстаем. Тем не менее такая ориентация (вперед-назад) не очевидная и не универсальная. Даже в английском мы, кажется, не можем договориться между собой, что означает перенести встречу на день назад. Некоторые уверены, что назад в данном контексте означает на более раннюю дату. Другие столь же уверены, что имеется в виду перенос на более позднюю дату. Во вторник среда для нас впереди, хотя вторник наступает перед средой. В других культурах геометрия может быть иной. Люди, говорящие на языке аймара, которым пользуются в Андах, указывают вперед (то есть туда, куда смотрят), когда говорят о прошлом, и за спину, когда говорят о будущем. Есть и другие языки, на которых вчера — это на день вперед, а завтра — на день назад. Психолог-когнитивист Лера Бородицки, изучающая пространственно-временные метафоры и концептуальные схемы, отмечает, что некоторые сообщества австралийских аборигенов ориентируют себя скорее по сторонам света (север, юг, восток, запад), чем по относительным направлениям (влево, вправо), и считают, что время бежит с востока на запад. (В сравнении с культурами, более привычными к жизни в городах и домах, у них сильно развито чувство направления.) Китайцы часто используют для времени вертикальные метафоры: (шан) означает сразу и «выше», и «раньше»; (ся) — и «ниже», и «следующий по времени». Верхний месяц — тот, что только что закончился. Нижний — тот, что подходит.
Или это мы идем? Бородицки и другие противопоставляют метафоры движения эго и хода времени. Один человек может чувствовать приближение дедлайна. Другой — приближение себя к этому самому дедлайну. Оба эти типа могут соединяться в одном человеке. Можно плыть вперед, а можно плыть по течению, и тогда река сама несет тебя.
Если время — река, то чем занимаемся мы: стоим на берегу или спешим за ней? «Говорить, что время проходит быстрее или что время течет, — значит представлять себе нечто текущее», — писал Витгенштейн[120].
Затем мы расширяем аналогию и говорим о направлении времени. Когда люди говорят о направлении времени, перед ними возникает именно аналогия с рекой. Конечно, река может изменить направление своего течения, но, когда начинаются разговоры об обратном ходе времени, появляется ощущение дурноты.
Вот она, дурнота путешественника во времени — как взгляд на лестницу Эшера[121]. Время проходит. «Часы медленно проходят». «Часы проходят быстро». Мы произносим эти слова — и прекрасно их понимаем[122].
Время не река. Что это может означать для путешествий во времени?
Человек лежит на спине на железной койке в запертой комнате и размышляет о своей неотвратимой смерти. В окно ему видны крыши и солнце, скрытое облаками. Он чувствует время: это «шестичасовое солнце». Человека зовут Ю Цун — а может, и нет. Мы понимаем, что это германский шпион. Человек владеет тайной. Тайна — это одно-единственное слово, название, «точное местоположение британского артиллерийского парка на реке Анкр». Но его обнаружили и собираются расстрелять. Оказывается, что человек склонен к философии.
Казалось невероятным, что этот ничем не примечательный и ничего не предвещавший день станет днем моей неотвратимой смерти… Но тут я подумал, что ведь и все на свете к чему-то приводит сейчас, именно сейчас. Века проходят за веками, но лишь в настоящем что-то действительно совершается: столько людей в воздухе, на суше и на море, но единственное, что происходит на самом деле, — это происходящее со мной[123].
Это рассказ Борхеса «Сад расходящихся тропок» (El jardín de senderos que se bifurcan), заглавное произведение его первого сборника — восемь рассказов, 60 страниц, — опубликованного в 1941 г. в модернистском журнале Sur в Буэнос-Айресе. До этого Борхес, прочитавший в юности «Машину времени» с огромным интересом, публиковал только стихи и критические статьи. Он активно переводил с английского, французского и немецкого языков, в том числе По, Кафку, Уитмена и Вулф. Для заработка он служил помощником в маленькой обшарпанной местной библиотеке, составлял каталоги и приводил в порядок книги.
Через семь лет «Сад расходящихся тропок» первым из рассказов Борхеса был издан в английском переводе. Его американским издателем стали не литературная организация и не журнал серьезной литературы, а детективный журнал Ellery Queen’s Mystery Magazine, выпуск августа 1948 г. Борхес любил загадки и тайны. Сегодня у него мировая известность, но в англоговорящих странах он не был особенно известен вплоть до 1960-х гг., когда разделил с Сэмюэлем Беккетом свою первую международную премию. Но тогда он был уже стар и слеп.
Эллери Куин (совместный псевдоним двух двоюродных братьев из Бруклина) был счастлив напечатать то, что едва ли можно было назвать настоящим детективом. Это был не детектив, но в рассказе присутствовали шпионские страсти, преследования, револьвер с одной пулей, противостояние и убийство. Это не просто загадка, это философская загадка — так нам говорят. Ю Цуну сообщают: «Философские контроверзы занимают немалое место и в его романе». Что же это за противоречие?
Я знаю, что ни одна из проблем не волновала и не мучила его так, как неисчерпаемая проблема времени. И что же? Это единственная проблема, не упомянутая им на страницах «Сада расходящихся тропок».
«Сад расходящихся тропок» и есть грандиозная шарада, притча, ключ к которой — время; эта скрытая причина и запрещает о нем упоминать.
Рассказ представляет собой, по существу, вложенную историю: «Сад расходящихся тропок» — это книга в книге. (А теперь еще и в макулатурном журнале.) Это извилистое повествование, написанное «уклончивым Цюй Пэном». Это книга и одновременно лабиринт. Это набор беспорядочных рукописей, «невразумительный ворох разноречивых набросков». Это лабиринт символов. Лабиринт времени. Он бесконечен — но как могут книга или лабиринт быть бесконечными? В книге говорится: «Оставляю разным (но не всем) будущим временам мой сад расходящихся тропок».
Тропки расходятся во времени, а не в пространстве.
Сад расходящихся тропок — это недоконченный, но и не искаженный образ мира, каким его видел Цюй Пэн. В отличие от Ньютона и Шопенгауэра, ваш предок не верил в единое, абсолютное время. Он верил в бесчисленность временных рядов, в растущую, головокружительную сеть расходящихся, сходящихся и параллельных времен. И эта канва времен, которые сближаются, ветвятся, перекрещиваются или век за веком так и не соприкасаются, заключает в себе все мыслимые возможности.