В этом, как и во многих других вещах, Борхесу, кажется, удалось заглянуть за горизонт[124]. Позже литература о путешествиях во времени расширилась, образовав жанры альтернативной истории, параллельных Вселенных и ветвящихся линий времени. Приключения с параллельностью начались и в физике. Проникнув глубоко в недра атома, туда, где частицы невообразимо малы и ведут себя иногда как частицы, а иногда как волны, физики натолкнулись на, судя по всему, вездесущую случайность, лежащую в основе вещей. Они продолжали разрабатывать проект, задачей которого было вычисление будущих состояний на основе известного, или заданного, начального состояния в момент времени t = 0. Только теперь они пользовались волновыми функциями[125]. Они решали уравнение Шредингера. Расчет волновых функций через уравнение Шредингера дает не конкретные результаты, а распределение вероятностей. Может быть, вы помните кота Шредингера: он либо жив, либо мертв, либо ни жив, ни мертв, либо, если кому-то так больше нравится (вообще говоря, это дело вкуса), одновременно и жив, и мертв. Его судьба представляет собой распределение вероятностей.
Когда Борхесу было 40 лет и он писал «Сад расходящихся тропок», в Вашингтоне рос мальчик по имени Хью Эверетт III, который запоем читал научную фантастику — Astounding Science Fiction и другие журналы. Пятнадцать лет спустя он был уже студентом в Принстоне, изучал физику и работал с новым руководителем — тем самым Джоном Арчибальдом Уилером, который просто обязан то и дело появляться, как этакий Зелиг, в рассказе о путешествиях во времени. Идет 1955 г. Эверетту не нравится идея о том, что простой факт измерения должен менять судьбу физической системы, он не готов ее принять[126]. Он делает у себя запись о семинаре в Принстоне, на котором Эйнштейн говорит, что «не в состоянии поверить, будто мышь могла бы вызвать кардинальные перемены во Вселенной, просто посмотрев на нее»[127]. Он также слышит со всех сторон отзывы от людей, недовольных различными интерпретациями квантовой теории. Он считает, что Нильс Бор «слишком осторожен». Осторожность работает, но не отвечает на трудные вопросы. «Мы не верим, что главная цель теоретической физики — построение „надежных“ теорий».
Итак, что если, спрашивает он, вдохновленный Уилером, который, по обыкновению, открыт всему необычному и парадоксальному, — что если каждое измерение — на самом деле развилка? Если квантовое состояние может быть либо A, либо B, то ни один из этих вариантов не находится в привилегированном положении: теперь существует две копии Вселенной, каждая с собственными наблюдателями. Мир на самом деле представляет собой сад расходящихся тропок. Вместо одной Вселенной мы имеем совокупность множества Вселенных. В одной из Вселенных кот определенно жив. В другой — мертв. «С точки зрения теории, — пишет Эверетт, — все элементы суперпозиции (все „ветви“) „актуальны“ и ни одна из них не более „реальна“, чем остальные». Сплошные предохранительные кавычки. Для Эверетта слово «реальный» подобно тонкому льду на поверхности темного пруда:
Когда пользуешься теорией, естественно, делаешь вид, что конструкты этой теории «реальны» или «существуют». Если теория очень успешна (то есть верно предсказывает то, что пользователь этой теории воспринимает органами чувств), то уверенность в такой теории возрастает и ее конструкты воспринимаются уже как «элементы реального физического мира». Это, однако, чисто психологическая особенность.
Тем не менее у Эверетта была теория, и эта теория утверждала: все, что может произойти, происходит в той или иной Вселенной. Получалось, что новые Вселенные создаются по желанию. Когда радиоактивная частица может распасться, а может и не распасться, а счетчик Гейгера, соответственно, зарегистрировать или не зарегистрировать этот распад, Вселенная вновь расщепляется. Его диссертация, кстати, тоже прошла трудный путь. Она существует в нескольких вариантах. Один черновик отправился в Копенгаген — и совершенно не понравился Бору. Другой, сокращенный и переработанный с помощью Уилера, превратился в статью, которую можно было опубликовать в журнале Review of Modern Physics, несмотря на очевидные возражения. «Некоторые корреспонденты», — писал Эверетт в послесловии к статье, возражают: их опыт свидетельствует, будто никакого ветвления нет, поскольку реальность у нас одна. «Этот аргумент терпит неудачу, когда оказывается, что сама теория тоже предсказывает: наш опыт будет таким, какой он есть», — писал он. А именно, что в нашей собственной маленькой Вселенной мы не замечаем никакого ветвления. Когда Коперник рассуждал о том, что Земля движется, критики возражали, что мы не чувствуем никакого движения, — и ошибались в точности по той же причине.
Опять же теория, постулирующая существование бесконечного числа Вселенных, — настоящее оскорбление для бритвы Оккама: не умножай сущностей без необходимости (то есть из всех возможных объяснений наиболее правильным будет самое простое).
В то время статья Эверетта не привлекла особого внимания — и стала для него последней. Больше он статей не публиковал. Эверетт бросил заниматься физикой и умер в возрасте 51 года страстным курильщиком и алкоголиком. Но, возможно, так произошло только в этой Вселенной. Во всяком случае его теория пережила своего автора. Она получила имя — стала многомировой интерпретацией квантовой механики — и приобрела значительное число последователей[128]. В крайней своей форме эта интерпретация вообще исключает время. «Время не течет, — говорит физик-теоретик Дэвид Дойч. — Другие времена — это всего лишь особые случаи других Вселенных». В наши дни, когда параллельные миры или бесконечные Вселенные используются как метафоры, им оказывается полуофициальная поддержка. Когда кто-то говорит об альтернативных вариантах истории, его темой может быть литература, а может и физика. Выражения «невыбранный путь» и «неизбранная дорога» получили широкое распространение в английском языке в 1950-е и 1960-е гг. — не раньше, несмотря на известнейшее стихотворение Роберта Фроста[129]. Теперь любой гипотетический сценарий можно начать знакомой фразой «В мире, где…». И становится все труднее помнить, что это всего лишь фигура речи.
Когда существует всего одна Вселенная — если, кроме нашей Вселенной, ничего нет, — то время убивает возможность. Оно стирает жизни, которые мы могли бы прожить. Борхес знал, что фантазирует. И все же, когда Хью Эверетту было десять лет, Борхес предсказал его многомировую интерпретацию восемью точными словами: El tiempo se bifurca perpetuamente hacia innumerables futuros — «Вечно разветвляясь, время ведет к неисчислимым вариантам будущего».
8. Вечность
Св. Петр весьма сдержан, когда говорит, что тысяча лет для Господа как один день; ибо, если говорить философски, все эти непрерывные мгновения времени, протекающие за тысячу лет, не составляют для Него и одного мгновения: то, что для нас еще только придет, для Его Вечности суть настоящее.
Что если бы такой штуки, как время, не было?
Обычно путешествия во времени не вызывают физических симптомов — дискомфорта или дурноты. Этим они отличаются от воздушных перелетов, при которых часто нарушается суточный ритм организма. Первоначально, у Уэллса, путешествия во времени все же вызывали некоторое недомогание:
Боюсь, что не сумею передать вам своеобразных ощущений путешествия по времени. Чтобы понять меня, их надо испытать самому. Они очень неприятны. Как будто мчишься куда-то, беспомощный, с головокружительной быстротой. Предчувствие ужасного, неизбежного падения не покидает тебя.
Эхо этого описания время от времени возникает в литературе. Возможно, нам просто не хочется, чтобы волшебство, настолько глубокое и чреватое последствиями, обходилось без телесных потрясений.
Урсула Ле Гуин в повести «Еще одна история, или Рыбак из Внутриморья» (Another Story; or, A Fisherman of the Inland Sea) идет еще на шаг дальше. Здесь путешественники повинуются законам физики в том виде, в каком мы как последователи Ньютона и Эйнштейна их знаем. Их космические корабли летают почти так же быстро, как свет. Путешествие на четыре световых года занимает чуть больше четырех лет. По сравнению с теми, кто остался на месте, путешественники почти не старятся. Если они слетают только туда и обратно, то по возвращении домой окажется, что они просто прыгнули на восемь лет в будущее. И как это ощущается?
«О самом путешествии, — пишет Хидео[130] после своего первого опыта, — у меня не осталось совершенно никаких воспоминаний. Мне кажется, я помню, как входил в корабль, но никаких подробностей вспомнить не могу, ни визуальных, ни кинетических. Я вообще не помню себя на корабле. Мое единственное воспоминание о том, как я покидал его, — ошеломляющее физическое ощущение, головокружение. Я шатался и боролся с тошнотой».
Но второе путешествие Хидео проходило иначе. Во время второго перелета он воспринимает происходящее более «обычно». Время как будто останавливается — как будто никакого времени не существует. Перелет представляет собой мгновение — период? интервал? — когда времени не существует:
…Цепенящий промежуток времени, когда трудно сосредоточиться, непросто разглядеть циферблат, никак не уследить за беседой. Речь и физические движения затруднены, а то и вовсе невозможны. Соседи по рейсу становятся как бы призрачными — то ли есть они, то ли нет. Это отнюдь не галлюцинации, просто все как-то смазано, помрачено. Похоже на ощущения при горячке: мысли