(Зангвилл, очевидно, читал По: колебания, бесконечно расширяющиеся в атмосфере — «ни одна мысль не может пропасть», — и это описание тоже плывет в вечность.)
…Но лишь движется вперед и вперед от точки к точке, навечно внесенная в сумму вещей, сохраненная от уничтожения бесконечностью пространства и вечно видимая и слышимая глазу или уху, которым выпало путешествовать параллельно с ней.
Несмотря на все претензии, Зангвилл не мог не восхититься «блестящим повествованием» Уэллса. Он проницательно заметил, что в «Тысяче и одной ночи» тоже используется своего рода предтеча машины времени: волшебный ковер-самолет, преодолевающий пространство. При этом Зангвилл даже в 1895 г., кажется, лучше, чем сам Уэллс, понимал некоторые занятные последствия путешествий во времени — парадоксы, как вскоре станут говорить.
«Машина времени» направлена в одну сторону — вперед. Подразумевается, что машина Уэллса могла путешествовать и в прошлое — достаточно было повернуть рычаг в обратную сторону, — но Путешественника во Времени прошлое не интересовало. И это хорошо, замечает Зангвилл. Представьте только, какие сложности с этим связаны. По нашему прошлому не шатались никакие путешественники во времени. Прошлое, в котором был бы Путешественник во Времени, было бы другим прошлым, новым прошлым. Все это было достаточно трудно выразить словами:
Если бы он отправился назад во времени, то воспроизвел бы прошлое, которое, по крайней мере в том, что касается его собственного в нем появления с новоизобретенной машиной, было бы ex hypothesi[46], недостоверным.
Да, и еще проблема встречи с самим собой. Зангвилл был первым, кто это заметил, но, безусловно, не последним:
Если бы он вернулся к собственной прошлой жизни, ему пришлось бы существовать одновременно в двух видах, разных по возрасту, — подвиг, который даже сэру Бойлу Рошу показался бы трудным.
(Его читателям Рош был знаком как ирландский политик, который сказал: «Мистер спикер, невозможно, чтобы я мог находиться в двух местах одновременно, разве что я был бы птицей»[47].)
Рецензенты пришли и ушли, и вскоре в игру вступили философы. Обратив впервые внимание на путешествия во времени, эти достойные люди почувствовали себя неловко, как может чувствовать себя симфонический дирижер, завороженно слушающий шарманку, не в силах оторвать глаз от шарманщика. «Поверхностный пример, извлеченный из современной художественной литературы», — писал профессор Колумбийского университета Уолтер Питкин в 1914 г. в Journal of Philosophy. Какие-то события назревали в физике — царстве, где время было измеримой и абсолютной величиной, которую все фамильярно именовали t, — и философов это тревожило. В первые годы нового века, когда они только обратились к теме времени, у них был по существу всего один противник, с которым нужно было бороться: молодой француз Анри Бергсон[48]. Уильям Джеймс в США, который в других обстоятельствах мог бы спокойно почивать на лаврах «отца психологии», нашел в Бергсоне источник новой энергии. «Именно чтение его работ придало мне храбрости, — сказал Джеймс в 1909 г. — Если бы я не читал Бергсона, то, вероятно, и сейчас еще марал бы втайне от всех бесконечные страницы в надежде свести концы с концами там, где они вообще не должны сходиться». (К этому он добавил: «Должен признаться, что оригинальность Бергсона настолько велика, что многие его идеи ставят меня в совершенный тупик».)
Бергсон просит нас припомнить, насколько искусственно представление о пространстве как о пустой однородной среде — то самое абсолютное пространство, которое ввел Ньютон. Это создание человеческого интеллекта, замечает он: «С тем же успехом мы можем сказать, что человек обладает особой способностью восприятия или постижения пространства без этого качества». Возможно, физикам это абстрактное пустое пространство полезно для расчетов, но давайте не будем делать ошибки и путать его с реальностью. В случае времени это еще более важно. Когда мы измеряем время механическими часами, когда строим графики, откладывая время по оси, то легко можем попасть в ловушку и решить, что время — это всего лишь другая версия пространства. По Бергсону, время t — время физиков, порезанное на часы, минуты и секунды, — превращало философию в тюрьму. Он отвергал все незыблемое, абсолютное, вечное и приветствовал движение, процесс, превращение. Для Бергсона философский анализ времени был неотделим от нашего человеческого опыта в нем: от наложения психических состояний, переходов от одного состояния к другому, которые мы воспринимаем как протяженность во времени — la durée.
Он всегда разделял время и пространство, не смешивая одно с другим: «Время и пространство начинают переплетаться, только когда то и другое становятся выдуманными». Он видел во времени, а не в пространстве, самую суть сознания; а в протяженности, в гетерогенном притоке мгновений — ключ к свободе. Философам вот-вот предстояло вслед за физиками ступить на новый путь — и оставить Бергсона позади, но пока он был невероятно популярен. Его лекции в Коллеж де Франс собирали толпы народа, на его свадьбе присутствовал Пруст, а Джеймс называл его волшебником. «Нырни тогда обратно в поток, — восклицал Джеймс. — Обратись к ощущению, этой плотской вещи, которую рационализм всегда подвергал поношению». В этом его путь разошелся с физикой.
Реально существует не то, что сделано, но то, что делается. Сделанное мертво… Философия должна искать именно такое живое понимание движения реальности, а не следовать за наукой в тщетных попытках склеить воедино фрагменты их мертвых результатов.
Питкин, похоже, чувствовал, что должен спасти несчастных физиков от неистовых атак Бергсона. Журнал Time однажды, в краткий миг славы, охарактеризовал Питкина как «человека множества идей, в том числе нескольких крупных». Он был членом-основателем недолго просуществовавшего движения, называвшего себя новым реализмом. В очерке 1914 г. Питкин заявил, что ему нравятся некоторые «выводы» Бергсона, облил презрением «весь его метод», в особенности отказ от научного прогресса в пользу психологического самоанализа. Питкин предложил разобраться в головоломке пространства-времени средствами логического доказательства. Он готов был принять все эти любимые физиками t, tʹ и tʹʹ, но при этом доказать раз и навсегда, что время отличается от пространства. Обратите внимание: мы можем двигаться туда и сюда в пространстве, но не во времени. Или, скорее, мы можем двигаться во времени, но не свободно: «нечто движется во времени только вместе со всем остальным». И как он собирался это доказывать? Самым неожиданным образом:
Чтобы доказательство было как можно проще, я представлю его в форме серьезного критического разбора одного из дичайших полетов литературной фантазии, которой предается известный специалист по таким полетам Г. Дж. Уэллс. Я говорю, конечно, о его забавной миниатюре, о «Машине времени».
Это был первый, но не последний случай, когда «забавная миниатюра» мистера Уэллса навязчиво обратила на себя внимание этого досточтимого журнала.
«Невозможно прыгнуть назад в XIII столетие, как и человек того периода не может прыгнуть в наше, — писал Питкин. — Мистер Уэллс предлагает нам вообразить человека, который покоится в пространственных измерениях, но движется относительно времени этого пространственного поля. Очень хорошо! Попробуем сыграть в эту игру всерьез. Что мы обнаруживаем? Нечто весьма и весьма тревожное. Нечто такое, что, как я опасаюсь, сделает путешествия во времени очень непопулярными среди здравомыслящих людей».
Путешественник летит не сквозь абстрактное время (подобное чистому пространству геометра). Он летит сквозь реальное время. Но реальное время — это история, а история — это ход физических событий. Это последовательность действий, физических, физиологических, политических и прочих.
Хотим ли мы действительно пойти по этому пути? Нужно ли искать логические ошибки в фантастических выдумках?
Да, нужно. Авторам, описывающим путешествия во времени, хотя бы и в макулатурных журналах, предстояло в скором времени выработать правила и обоснования, которые сделали бы честь заправскому талмудисту. Что позволительно, что возможно, что вероятно — правила развивались и изменялись, но логику надо уважать. Мы вполне можем начать с профессора Питкина, человека множества идей, в том числе нескольких крупных, и его статьи в Journal of Philosophy.
Его аргументация не показалась бы слишком сложной типичному подростку — знатоку и поклоннику научной фантастики годов этак примерно 1970-х. Объективно говоря, он признает, что обычная человеческая интуиция при восприятии мира частенько не в состоянии до конца осознать странность реальности. Наука не устает удивлять нас. К примеру, что такое направление вверх? «Считалось невозможным „по самой природе вещей“, — отмечает он, — что Земля может представлять собой шар, так что люди на обратной стороне ходили бы вниз головами». (Он мог бы добавить, что Аристотелев здравый смысл открыл три, и никак не более трех, пространственных измерения: «Величина, делимая в одном измерении, есть линия, в двух — плоскость, в трех — тело, и, кроме них, нет никакой другой величины, так как три [измерения] суть все [измерения]».) Может ли быть, задается он вопросом, что путешествия во времени просто кажутся нам невозможными «из-за определенных предрассудков, которые мы питаем, или определенных фактов и приемов, с которыми мы пока безнадежно незнакомы?» Отбросим предрассудки. «Ответ, каким бы он ни был, несет с собой неизмеримые последствия для метафизики».
Поэтому Питкин применяет инструменты логики. Приведем его основные доводы.