инсайт, озарение, спонтанное осознавание, сатори, к которому можно прийти в результате медитаций, направленных на познание и созерцание своей истинной природы и собственных скрытых возможностей. О скорейшем наступлении инсайта можно лишь мечтать. В большинстве случаев подобного молниеносного просветления добиваются годами, культивируя в своем успокоенном и смиренном сознании ясное представление о человеческой природе и скрытых в ней возможностях, а также тренируя тело и его связь с сознанием специальными методами. Второе действенное средство от тревожности – практика недеяния и безмолвия (состояния безмыслия и невмешательства в поток образов и внешних событий в дзен-буддизме и даосизме). Но Хаксли осознавал, что и этот второй путь также противоречит стилю жизни цивилизованного Запада.
Хаксли надеялся, что когда-нибудь психологи получат экспериментальные данные, объясняющие процесс медитации и действие упражнений, направленных на контроль сознания. Писатель сам изучал и практиковал различные психотехники и на собственном примере понимал, какие колоссальные трудности приходится преодолевать даже подготовленному западному сознанию – чего же ожидать от обыкновенного человека? Его главный совет: прежде, чем устремиться к трансцендентному, предпринять «путешествие в Страну Востока», человеку следует сначала стать полноценной личностью, здоровой физически и психически, полностью осознающей себя и окружающий мир, понимающей свои истинные цели. Кратчайший путь к себе для человека Запада – это даже не обретение адекватной жизненной философии через чтение и образование, а новейшая гуманистическая психотерапия.
Нельзя не заметить некоторой искусственности экзотики в романе. Ярче всего она проступает в сцене, описывающей посещение Уиллом Фарнеби кукольного спектакля[118]. Спектакль этот посвящен отнюдь не жизни Будды, Вишну или, скажем, Шивы. Постановка весьма своеобразной, экзотической и попросту анекдотической версии знаменитой трагедии Софокла называется «Эдип на Пале». Хаксли не удержался от того, чтобы, как и в «Дивном новом мире», представить в этой утопии фрейдовскую концепцию сексуальности в виде довольно схематичной сатиры. Назначение этой постановки – катарсически разрешить Эдипову проблему, интерпретированную режиссером как совершенно надуманную, и высмеять фрейдистское толкование истории Эдипа. Однако истинная прагматика этого театрального действа непонятна. В самом деле, большинство зрителей не имеет ни малейшего представления о том, что пьеса инсценирует Эдипов комплекс. Пожалуй, лишь Уилл да несколько профессиональных терапевтов способны рассмотреть этот сюжет сквозь психоаналитическую призму: «Доктор Фрейд полагал, что все маленькие мальчики жаждут жениться на своих матерях и убивать своих отцов. А девочки, наоборот, желают выходить замуж за своих отцов»[119]. Но какой может быть интерес у паланезийской публики к Фрейду и фрейдизму? Театр – не семинарское занятие, не мастер-класс по психоанализу!
Катарсис этой анекдотической постановки достигается переиначиванием сюжета, по ходу которого появляются актеры, изображающие паланезийских юношу и девушку. В самый напряженный момент они успешно убеждают Иокасту не вешаться, а Эдипа – не выкалывать себе глаза:
Эдип не знал, что старик – его отец. К тому же он первым затеял драку… А когда Эдипа сделали королем, ему пришлось жениться на старой королеве. Да. Она была его матерью, но ведь ни один из них этого не знал. Все, что им следовало сделать, когда они это узнали, – это разойтись, только и всего (Остров, 308–309).
Пьеса не только превращает глубочайшую трагедию в фарс, но и, по логике вещей, должна была бы провалиться. Однако неумудренные фрейдизмом и далекие от европейской традиции паланезийцы почему-то искренне веселятся, хотя вряд ли способны оценить такое представление по достоинству. Уилл, очевидно, задается вопросом об уместности Софокла и «Эдипа» в восточной среде. Однако ему объясняют, что это театральное действо призвано подтвердить преимущество паланезийского мировоззрения. Излишне говорить, что подлинная восточная мудрость интегральна и самодостаточна и, следовательно, в подобном самоутверждении не нуждается.
С точки зрения прагматики текста, этот спектакль «поставлен» Олдосом Хаксли в качестве инструмента арт-терапии для излечения Уилла Фарнеби. Проблема, однако, состоит в том, что, поскольку сам герой в представлении не участвует, то такая арт-терапия бьет мимо цели. Сцена кукольного спектакля наиболее очевидно демонстрирует один из провалов в экзотическом дискурсе романа[120].
Образы иного в двух романах отчетливо выявляют радикальные изменения во взглядах О. Хаксли на природу человека и общества. Если в «Дивном новом мире» картина тупиковой цивилизованности осложнена показом отталкивающего примитива, грубого натурализма индейской резервации, то 30 лет спустя в «Острове» писатель предложил привлекательный примитив – довольно обманчивый образ естественного, который при более пристальном рассмотрении оказывается комбинированным продуктом Востока и Запада.
Необходимо отметить, что ориентализм последней утопии Хаксли ни в коей мере не свидетельствует о какой бы то ни было колониальной подоплеке, о «колонизаторском» сознании писателя – на этом, скорее всего, настаивал бы верный последователь постколониальной или саидовской теорий. Напротив, «Остров» задуман как гимн Востоку. Но в определенном смысле роман все же вписывается в рамки «ориенталистской» парадигмы, ибо Восток прочитывается как весьма притягательная конструкция, однако получилась она искусственной вопреки писательскому намерению добиться правдоподобия. Как мы видим, «Остров» – не роман о подлинном Востоке, а фантазия о поисках такого Востока, который не отпугивал бы западных интеллектуалов своей закрытостью и был бы доступен их пониманию и подражанию. «Остров» рисует картину вполне возможной, отнюдь не фантастической утопии, в которой действительно хотелось бы жить. Экзотический примитивизм, по замыслу автора, должен был восприниматься как желанный. Но, как показывает приведенный нами пример, предложенное Олдосом Хаксли неудачное решение ряда прагматических задач делает этот текст неубедительным. Попытка создать восточную утопию, как прекрасно понимал и сам Хаксли, обречена. Думается, именно поэтому, а отнюдь не по политэкономическим причинам – таким, как борьба за власть и углеводороды, – лежащим в «Острове» на поверхности, Хаксли и не предусмотрел счастливого конца.
Возможно, писатель сознательно проигнорировал юнговское предостережение, решив, что сможет добиться чарующей достоверности в изображении восточной примитивности. Вероятно также, что он попросту не заметил или забыл следующий тезис Юнга «на полях» «Секрета золотого цветка»:
Нам не следует имитировать то, что является для нас органически чуждым <…>, наша задача – построить собственную западную культуру, которая пока обременена тысячей недугов. Делать это надо у себя дома. Эта работа должна быть проделана европейцем, таким, как он есть на самом деле – со всей свойственной западному человеку суетностью, с его семейными проблемами, неврозами, социальными и политическими иллюзиями и мировоззренческой растерянностью[121].
Уилл Фарнеби, отягощенный моральными, семейными и пр. проблемами, переживающий кризис среднего возраста, страдающий неврозом и почти до самого конца романного действия пребывающий в мировоззренческой растерянности, полностью соответствует юнговскому описанию европейца. Ориентализм «Острова» не предлагает европейцу путей разрешении подобных проблем. Все, что действительно оказывает терапевтическое воздействие на несчастного невротика – это реальные «продукты» западной культуры, экспортированные на остров Пала.
Как и предсказывал Юнг, европейцу не удастся достичь целостности, устроив себе каникулы в резервациях Нью-Мексико или на блаженных островах в южных морях. Такого рода естественность обернется искусственностью как в жизни, так и в текстах. Думается, что не в последнюю очередь именно по этой причине главные герои обеих руссоистских «эскапад», изображенных в двух романах Хаксли, оказываются не только незваными, но и в равной мере неуместными в экзотических пространствах, а их попытки обрести ориентиры обречены на провал.
2. Хаксли и наука
Ставя вопрос о том, насколько искренними были сатирические нападки О. Хаксли на науку в «Дивном новом мире», вспомним вначале собственные слова писателя, сказанные до публикации романа. В 1927 г., будучи к тому времени автором трех стихотворных сборников, многих рассказов и трех романов, получивших широкое признание, он пишет:
Если бы я мог родиться заново и выбрать, кем стать, я бы пожелал стать ученым – и стать им не по воле случая, а по природному предназначению. <…> Единственное, что заставило бы меня усомниться – это художественная гениальность, будь она предложена мне судьбой. Но даже если бы я мог стать Шекспиром, думается, я все равно предпочел бы стать Фарадеем[122].
Нельзя не учитывать того, что Хаксли в самом деле собирался стать ученым. Он, несомненно, выбрал бы эту стезю, не помешай ему серьезная болезнь глаз, порой почти полная слепота. Он отличался энциклопедическими познаниями, а также тем, что в целом интересовался науками гораздо больше, чем литературой и искусством, предпочитая участвовать отнюдь не в съездах писателей, а в научных конференциях. Характерно, что наиболее оригинальное определение роли писателя в век науки он дал не тогда, когда задумывал и писал «Дивный новый мир», а в докладе «Окончательная революция» (