[169], подключив того к своим экспериментам. Херд воспринял опыты с еще большим энтузиазмом, чем Хаксли, сочтя психоделические переживания едва ли не первым этапом грядущей «психологической стадии» эволюции, о которой он писал уже более двух десятилетий.
Что писатель понимал под очищенным восприятием? Что, по его мнению, значило быть просветленным? Он полагал, что просветление – баланс между постоянным, ежесекундным знанием о таковости, об имманентной инаковости Вселенной и всех ее составляющих (внешнего и внутреннего ее миров), с одной стороны, и обычным психическим здоровьем, той нормальностью, что позволяет нам выживать как животное, и здраво и систематически рассуждать как человек, с другой. Он, разумеется, осознавал сверхсложность такой задачи. Хаксли мог мечтать о подобном балансе, но, будучи реалистом, понимал, что существование в озарении вряд ли возможно, если не воспитать человека нового типа, обученного преимущественно невербальному познанию. Осознавая, что реформа воспитания – дело будущего, писатель пока рассуждает лишь о временном просветлении, подчеркивая, что краткосрочные проникновения в «химические двери» являются даровой или дарованной благодатью. Тем не менее, Хаксли видел смысл и ценность такой благодати в том, что познавший ее человек уже никогда не будет точно таким же, как прежде: он будет более мудрым, но менее самоуверенным, более счастливым, но менее удовлетворенным собой.
Цель просветления – научиться смотреть на мир непосредственно, освободившись от написанного и произнесенного слова. Здесь важно подчеркнуть, что писатель ни в коем случае не приравнивал мескалиновое «озарение» к истинно религиозному преображению. Он вновь и вновь подчеркивает, что мескалиновый опыт является даровой благодатью, необязательной для спасения. Одно вовсе не приводит к другому.
Писатель полагал, что мескалиновый опыт особенно важен и актуален для интеллектуала, находящегося во власти слов и концепций и затрудняющегося от них освободиться. Разумеется, в «Дверях восприятия» проступают мечты и мучения самого О. Хаксли, мыслителя, обреченного вербализировать идеи, и писателя, стремящегося к адекватному и полнокровному словесному изображению. В стремлении О. Хаксли отойти от вербальности нельзя не заметить вопиющего парадокса и даже больше – отчаянного порыва к свободе от всего того, что составляло суть его жизни. В самом деле, не странно ли, что профессиональный писатель столь упорно и постоянно декларировал свое желание не только выйти за пределы литературы как таковой (в науку или мистику), но и избавиться от гнета вербального осмысления?
Писатель также усматривал еще один смысл в экспериментах с мескалином: собрав информацию о самых разнообразных переживаниях, можно попытаться найти механизмы развития эмпатии (вчувствования), преодоления границ личного сознания. Это дало бы возможность ощутить, «как именно видят нас другие». По мнению Хаксли, это был путь к победе над одиночеством. Вопросы, задаваемые им в то время – те же самые, что волновали и продолжают волновать любого из нас: Что происходит в моей голове? Что происходит в голове другого человека? Есть ли возможность получить об этом более или менее достоверные сведения? Является ли то, что мы воспринимаем, внешним или внутренним? Попадает ли человек под воздействием галлюциногенов в некую область пространства сознания? Получает ли он при этом допуск к каким-то сферам коллективного бессознательного? Чем отличается и отличается ли химический экстаз от мистического? Является ли визионерский опыт мистическим?
Судя по многочисленным свидетельствам, Хаксли рассчитывал справиться с большинством своих неврозов, зажимов и фобий не только с помощью духовных практик, но и с помощью «химического причастия». И действительно, так ему удалось познать такой главный космический факт, как любовь, очевидно прежде осознававшийся им лишь в теории, умозрительно. Он справился со страхом смерти, которая, как уже говорилось, была для него вовсе не абстракцией. В 1956 г. во время единственной мескалиновой сессии, Олдосу Хаксли открылись очередные тайны, которыми он спешил поделиться со своими корреспондентами:
Как странно, – замечает писатель, – это чувство незначительности смерти в сочетании с осознанием огромной важности жизни (Letters, 813).
Едва ли не более потрясающим откровением стала идея, точнее, чувственное переживание сострадания. Он описывает его как сострадание к тем, кто подчеркнуто добродетельны или несгибаемо интеллектуальны, кто живут в домашнем мирке собственной нравственной системы, «со своими излюбленными представлениями о том, “что есть что”; сострадание к тому, кто ослеплен избыточным эгоизмом, кто одурманен алкоголем, вечеринками и телевидением» (Letters, 812).
Как известно, состраданию суждено было стать одной из центральных тем и ключевым словом «Острова». «Каруна, каруна» («сострадание, сострадание»), – распевают райские птички на придуманном им острове Пала. Состраданию и благодарности учат несчастного Уилла Фарнаби, пришельца-невротика, просветленные островитяне.
Еще одним мескалиновым открытием Хаксли явилось понимание Правильности Мироустройства.
Хаксли до конца жизни придерживался убеждения, что человечество, состоящее из индивидуумов, осознавших – в том числе и благодаря «химическому просветлению» – непостижимое чудо бытия, будет проявлять больше понимания и заботы о биологических и материальных основах жизни на Земле. Расширение непосредственного, эмоционального восприятия реальности, свободного от слов и понятий, имело бы эволюционное значение, в особенности для западных людей с их гипертрофированной рациональностью.
Откуда же в 1953 г. Хаксли черпал уверенность в благополучном исходе своих небезопасных экспериментов? Писатель сам предоставил нам ответ. Во-первых, он утверждал, что человеку, который предупрежден о безвредности мескалина и о конечности психоделического пути, ничего не грозит, и он может смело отправляться в «путешествие». Иными словами, многое могло зависеть от мудрого наставника. Но, спрашивается, кто может с уверенностью оценить, не сломается ли психика испытуемого от переживаемого им во время сеанса страха распада личности, «под давлением реальности более огромной, чем может вынести разум, привыкший жить большую часть времени в уютном мире символов» (Двери, 48)? Неужели писатель был настолько уверен в гибкости своей психики, в том, что химическое воздействие не принесет вреда его душе?
Во-вторых, я нахожу объяснение бесстрашия или безрассудства Хаксли в его рассуждениях о сходстве пережитого им страха распада психики с теми описаниями, которые он читал в трудах теологов и мистиков, изобилующих ссылками на ужас встречи человеческого эго с Божественной Чистотой, Божественным Светом (с Чистым Светом Пустоты «Тибетской книги мертвых»). Видимо, эти примеры убедили писателя в том, что человек способен пережить подобный священный опыт без ущерба для психического здоровья. И вновь Хаксли говорит, что условием положительного опыта является непременное присутствие и участие «проводника» – того, кто рассказал бы «путешественнику», что к чему, не допуская расстройства разума.
Шизофреник же, полагал писатель, если исходит из страха и ненависти, непременно скатывается в бездну отчаяния. Рассуждая об огромной роли наставлений (подобно тем, которые дают буддистские монахи, денно и нощно инструктирующие душу умершего в ее путешествии по загробному миру), Хаксли предлагает современным психиатрам делать нечто подобное для душевнобольных:
Пусть будет голос, заверяющий их днем, и даже когда они спят, что, несмотря на весь ужас, все смятение и недоумение, предельная Реальность непоколебимо остается сама собой и состоит из той же субстанции, что и внутренний свет наиболее жестоко терзаемого разума. С помощью таких устройств как магнитофоны <…>, и встроенные в подушки громкоговорители, было бы очень легко постоянно напоминать обитателям лечебного заведения, даже страдающего от нехватки персонала, об этом изначальном факте[170].
И вновь возникают вопросы. Во-первых, откуда «проводник» в мескалиновый рай может знать, из чего конкретно будет исходить шизофреник во время опыта? Во-вторых, если испытатель осознает, насколько рискованно отправить душевнобольного по опасному пути (т. е. вполне вероятно в мескалиновый ад), то каковы основания для его решения использовать психотомиметическую терапию в лечении шизофрении? Странно не то, что Хаксли, не будучи профессиональным ученым, не увидел противоречия в психотомиметической проблематике. Удивительно то, что сами авторы методики явно игнорировали данный парадокс.
Третье объяснение риска, на который сознательно пошел писатель, принимая мескалин, состоит в изученном им религиозном культе пейотлизма. Священный кактус пейотль использовался индейскими племенами и «перешел по наследству» из традиционной, языческой религии в Native American Church, возникшую в результате контакта с христианством. Хаксли почерпнул нужную ему информацию, в частности, из монографии Дж. С. Слоткина «Пейотлизм у индейцев меномини» (Menomini Peyotism)[171]. Труд Слоткина, должно быть, успокоил Хаксли. Писатель руководствовался тем соображением, что пейотль, а также другие токсичные вещества, широко употребляемые в религиозных практиках различных цивилизаций, очевидно, не вызывает у участников церемоний серьезных и стойких психических расстройств[172].
Сразу после публикации «Дверей восприятия» у Хаксли нашлись серьезные оппоненты, в числе которых были и близкие друзья, говорившие, в частности, что Хаксли скатывается в пучину дешевого мистицизма, а то, что он пережил в мескалиновых видениях, нереально и не имеет никакого отношения к жизни