Вот так! Ни больше, ни меньше! На вопрос, не считает ли он, что препараты извращают реальность и не думает ли, что гораздо лучше достигать этих состояний без наркотиков, Хаксли решительно заявляет в заключительных словах интервью:
Большинству людей интеллект не позволяет в полной мере осознать богатство обыденного существования[192].
Писатель, разумеется, имел в виду вовсе не недостаток интеллекта, а, напротив, его избыток. Более того, он говорил о том, чего ему, по всей видимости, не хватало самому.
После бурного начала гарвардского психоделического проекта, к которому приложил руку и Хаксли, наркотическую революцию было уже не остановить. Никакие увещевания писателя, призывы к коллегам ни в коем случае не популяризировать чудо-вещь не помогли. Никакие меры не смогли остановить стремительного распространения ЛСД, равно как и моды на наркотики в целом. Джин уже был на воле. Книги Хаксли «Двери восприятия» и «Рай и ад», несмотря на то, что сам писатель меньше всего хотел войти в историю как «мистер ЛСД», стали настольной книгой студентов, аспирантов и многих профессоров. В итоге тексты Хаксли (как и труды Уоттса и Лири) стали восприниматься как инструкции по применению «научного» мистицизма. Пользуясь инструкциями, «вычитанными», в частности, у Хаксли, хиппи сочли, что их наконец-то подпустили к источнику тайного знания. Двери открылись без предварительных условий: самодисциплины, многолетнего и углубленного образования, духовных упражнений, о необходимости которых неоднократно говорил Хаксли. В массовом сознании укоренилась мысль о том, что сому и последующее просветление можно получить по сходной цене. Психоделическая революция, как и всякая революция, извратила серьезность психосоматической и религиозной проблематик, вылившись в массовый перформанс, в карнавал, демонстрацию, эпатаж, стала экзистенциальной программой целого поколения, его образом жизни.
Только по официальным данным министерства здравоохранения США, в 1960-е гг. общее число наркоманов и тех, кто хотя бы пробовал курить марихуану, по самым скромным подсчетам, достигло 20 миллионов. Много позже стали известны факты, раскрывающие особый интерес ЦРУ к ЛСД как средству «промывания мозгов». ЦРУ впоследствии призналось, что испытывало ЛСД на заключенных, пациентах психиатрических больниц и на обыкновенных, ничего не подозревающих гражданах. Так, в Америке стали стремительно сбываться прогнозы Хаксли, которые сам он считал хоть и вероятными, но все же принадлежащими далекому будущему или иной политической реальности. Он полагал, что лишь при диктатуре можно заставить фармацевтов химически регулировать поведение людей в политических целях. Писатель не подозревал, что и сам стал одной из тех фигур, что привлекли внимание ЦРУ к психоделикам[193]. Без сомнения, Хаксли оказался бы в числе самых страстных борцов против гарвардских экспериментов, если бы знал, что синтезированный наркотик, хотя и далек от совершенства придуманной им самим «сомы» «Дивного нового мира», уже используется для манипулирования сознанием.
Умирание стало очередным, завершающим актом в экспериментальной драме его жизни. Автор «Дверей восприятия» предпочел совсем не тривиальный переход в иное бытие. 22 ноября 1963 г., когда Соединенные Штаты узнали о гибели президента Джона Ф. Кеннеди, Олдос Хаксли с трудом писал свои последние слова. Рука умирающего гения вывела: «Попробуй LSD 100 mm внутримышечно». Лаура, почти не колеблясь, ввела ему препарат отнюдь не с целью обезболивания или облегчения страданий. Никто из них не был наркоманом. Оба понимали значение этой просьбы. ЛСД был для них мокшей, средством прояснения сознания, проводником в тайну сущего. Это был жест не страха и отчаяния, но мужественного приятия смерти как начала важнейшей трансформации души на ее пути к свободе, к вечной красоте и радостному блаженству, к слиянию с трансцендентным. Отходящий в иной мир в ясном сознании, писатель продемонстрировал стоическую верность не только убеждениям, но и слову, почти буквально воспроизведя сцену из Главы 14 своего последнего романа, в которой умирающую героиню убеждают не впадать в забытье.
Утопическим психофармакологическим идеям Олдоса Хаксли была уготована печальная судьба любых профанируемых радикальных концепций. Последующий крах гарвардского проекта и во многом фатальные события психоделической революции и на этот раз доказали справедливость слов Николая Бердяева, использованных в эпиграфе «Дивного нового мира»):
Утопии осуществимы. <…> Жизнь движется к утопиям. И открывается, быть может, новое столетие мечтаний <…> о том, как избежать утопий <…>
Однако Хаксли, автор «сомы», относился к психофармакологической проблематике с неизменной серьезностью. Сома в «Дивном новом мире» выглядит как чудо-средство для идиотов именно потому, что ее потребляют идиоты. По крайней мере, так, на мой взгляд, должен прочитываться этот образ в романе.
6. Человеческий инкубатор: эволюция и утопия
Обратимся к вопросу о контроле над качеством и количеством человеческой популяции в том виде, в каком он представлен в утопии Хаксли. Действительно ли неомальтузианство и евгеника представлялись Олдосу Хаксли столь безнравственными?
Сопоставление «Дивного нового мира» с публицистическими текстами, написанными Хаксли до, во время и после выхода в свет этого романа, показывает, что и в отношении этих наук он производит обманчивое впечатление.
Протоевгенисты
Мальтузианство и евгеника как этапы развития социальной мысли и биологической науки заслуживают внимания историка литературы по многим причинам, главная из которых – колоссальное и не всегда осознаваемое влияние, оказанное ими на общественную мысль, на утопическую литературу и на проекты обустройства некоторых государств, часть из которых была осуществлена. Евгеника, демография и расовая теория в ряде случаев выступают в качестве ключевых тем произведений.
Фантасты были первыми, кто задолго до появления научных оснований для конкретных прогнозов, задумались над тем, к каким качественным изменениям психики и мировоззрения приведут сдвиги в демографии и биологии планеты. Авторы утопических текстов еще в начале XX в. предсказали, что успехи генетики приведут к созданию качественно новых людей. Их облик, психофизиология, заложенные или выработанные качества будут существенно отличаться от наших. Их рождение и смерть вряд ли будут похожи на начало и конец, присущие обычной человеческой жизни. Последствия таких изменений неисчислимы. Такие категории, как «свобода», «необходимость», «здоровье», «счастье» и «красота», вполне вероятно, изменятся до неузнаваемости. Сейчас фантастам не требуется исключительного прогностического дара для предвидения и изображения биологического будущего homo sapiens, ибо подобные фантазии ученых и публицистов на эти темы публикуются как в специальных журналах, так и в средствах массовой информации. Однако сто лет назад такие вопросы, хотя и входили в разряд важнейших, еще не столь широко обсуждались. Так чем же конкретно, кроме безудержной фантазии, руководствовались такие литераторы, как Герберт Уэллс и Олдос Хаксли, когда прогнозировали эволюцию или революцию в области демографии и наследственности?
Демографические идеи, явленные в утопиях XX в., имели в том числе и литературные истоки. Демография и евгеника в той или иной мере были представлены в большинстве социальных и литературных утопических конструкций. Начиная с платоновских сочинений «Республика» и «Государство», авторы утопий обсуждали проблемы семьи. Так, планирование семьи правящего класса построено в «Республике» на принципах, почерпнутых из животноводства: правильное деторождение зиждется на тщательной селекции родительских пар. Детей с момента рождения забирают из родительской семьи и воспитывают в некоем сообществе. Эти обстоятельства помогают им не подхватить типичные для традиционной семьи недуги – такие, как соперничество и ревность. Нетрудно заметить, что эта модель Платона сыграла важнейшую роль в организации как вымышленных утопий (у Герберта Уэллса и Олдоса Хаксли и др.), так и реальных коммун (как, например, коммуны Твин Оукс, созданной по модели Б. Ф. Скиннера, в подробностях изложенной им в романе-трактате «Уолден Два» (Walden Two)).
В «Утопии» Томаса Мора, в отличие от платоновской, акцент сделан не столько на качестве, сколько на количестве людей. Количественное ограничение может рассматриваться как протомальтузианская концепция стабильности: при отсутствии контроля над рождаемостью уже имеющееся население распределяется у Мора между городами, т. к. наиболее благоприятным для отдельного города считается население, не превышающее 6000 людей. В Утопии любое семейство должно состоять не менее, чем из 10 и не более, чем из 16 взрослых. Число детей не определено. Такая численность соблюдается путем присоединения «излишних членов» слишком крупных семейств к маленьким семействам. Хотелось бы посмотреть на то, как именно осуществлялось бы подобное «присоединение», и как определялись те, кого следует считать «излишними членами»! Нетрудно усмотреть в этом демографическом усовершенствовании обычную моровскую «волю к порядку», к разумности и ренессансной симметрии. В самом деле, разве можно найти какое-либо прагматическое, практическое основание для подобного размера семей или конкретно для этих цифр?
Семья в Утопии имеет традиционный уклад, но формируется она с учетом протоевгенической идеи: как невеста, так и жених, вместе с представителями каждой стороны имеют возможность селекции, ибо до брака оценивают физическую стать будущего спутника жизни. Подлинно евгеническим компонентом социально-биологического контроля в «Утопии» может считаться лишь контроль над смертью, а именно, эвтаназия тяжелобольных пожилых людей. Да и та проводится после длительных увещеваний несчастного больного и практически с его согласия. Напомним, что эвтаназия в системе Платона должна была применяться и для уничтожения дисгенических детей, рождавшихся от неразрешенных связей.
Протоевгенические предложения звучат и у Томмазо Кампанеллы: в его Городе Солнца ведется наблюдение за тем, чтобы «сочетание» мужчин и женщин давало наилучшее потомство. Сравнивая деторождение с выведением лучших пород лошадей, Кампанелла рекомендует не пренебрегать человеческой породой, следя за тем, чтобы мужчины соединялись с подходящими им по строению тела женщинами: например, полные с худыми. Как и у Мора, производство потомства находится в сфере интересов государства. Интерес частных лиц соблюдается постольку, поскольку они являются частью государства.
Мальтузианский пояс
Обращение писателей с центральными идеями философии Томаса Мальтуса (1766–1834), автора всемирно известной формулы, описывающей соотношение темпов роста населения и темпов увеличения производства средств существования как соотношение геометрической и арифметической прогрессий, было достаточно вольным. Доказательством такой вольности служит и «Дивный новый мир» Хаксли. Там, как мы знаем, практикуются внушенные с младых ногтей мальтузианские приемы. Женщинам детородного возраста предписано носить мальтузианские пояса – противозачаточные «патронташи»[194].
Среди многочисленных откликов на роман обращает на себя внимание рецензия Шарлотты Холден, писательницы, которая в то время была женой Дж. Б. С. Холдена. Она пишет о том, что невозможно представить реального современного ученого, способного плодотворно работать в Новом мире, что текст Хаксли – бесспорно, пародия на «научную точку зрения». Шарлотте Холден гораздо больше импонирует то, с каким блеском писателю удалось передать психологию новых людей, чье главное удовольствие состоит в беспорядочном безопасном сексе. Автор рецензии указывает и на маленькое несоответствие изображаемого будущего и настоящих открытий в области биохимии: «Спустя шестьсот лет ни одна юная особа не будет носить столь примитивную деталь одежды, как мальтузианский пояс, начиненный контрацептивами, в то время как периодические инъекции подходящих гормонов дадут ей надлежащее предохранение»[195]. В данном вопросе и Хаксли, и Шарлота Холден ошиблись в своих прогнозах.
А между тем сам Мальтус, несмотря на тот факт, что некоторые виды контрацепции практиковались задолго до того, как были написаны его «Эссе о принципах народонаселения» (An Essay on the Principle of Population, первая редакция опубликована в 1798 г.), категорически возражал против любых известных в его время методов контрацепции. Вместо них он предлагал главный принцип – нравственный, сдерживающий метод, а именно строгую моногамию или целибат! Только таким образом, по убеждению Мальтуса, человек может уменьшить долю зла и тягот, к которым в противном случае неминуемо приведет рост населения. Однако Олдос Хаксли, как и другие авторы утопий, никогда бы не согласился с формулой моногамии и воздержания.
Герберт Уэллс, в свою очередь, предлагал свои методы регулирования, настаивая на необходимости государственной поддержки официального брака, и на том, чтобы государство обеспечивало лишь законнорожденных детей, т. е. вводя экономический ограничитель бездумного размножения. Таков один из центральных тезисов его исключительно риторичной «Современной утопии» (А Modern Utopia, 1905): «Без решимости и возможности ограничивать численность населения <…> никакая Утопия невозможна. Это было окончательно и бесповоротно доказано Мальтусом»[196].
Но, проповедуя целомудрие, он одновременно говорил, что не верит в «отрицательные добродетели», ибо лишь смерть как абсолютное небытие может быть непорочной[197]. В «Современной утопии» Уэллс объявил, что верит в социальную необходимость традиционной семьи, состоящей из отца, матери и детей, и что лишь благотворная атмосфера такой семьи способствует воспитанию ребенка в любви и заботе. Впрочем, Уэллс не отвергал и иные варианты, справедливо отмечая, что они могут быть продиктованы различиями в темпераменте:
Как здравомыслящий социальный организатор я хотел бы иметь как можно больше законопослушных граждан, но я не стремлюсь заставлять потенциально полезных граждан бунтовать, скрываться в темноте и тайно предаваться пороку, ибо по закону они не должны влюбляться и жениться согласно своему темпераменту Потому-то я и хочу, чтобы рамки закона были максимально расширены <…>. Полигамия, которая представляется оскорбительной и нелепой в одном доме, видится в совсем ином свете людям, чьи привычки не основаны на жизни изолированной семьи[198].
Олдос Хаксли был известен более чем либеральными взглядами на вопросы пола. Концепция свободной любви, не будучи декларируемой, составляла основу его семейной жизни. Известно, что его первая жена Мария не просто снисходительно смотрела на кратковременные романы Олдоса, но и сама искусно подстраивала его романтические отношения с другими женщинами, очевидно, исходя из соображения собственной незаменимости, с одной стороны, и из необходимости поддерживать поэтическое вдохновение мужа, с другой. Судя по документам, оказавшимся в последнее время в руках биографов Хаксли, обе его жены были бисексуальны, что, вероятно, не только не мешало семейной жизни, но и, возможно, служило дополнительным эротическим стимулом. В связи со сказанным невозможно представить, что могло бы заставить Хаксли согласиться с требованиями моногамии.
С точки зрения Хаксли, главным достижением Мальтуса является концепция, впервые связавшая вопросы демографии и, в частности, проблемы семьи, с экономикой, политикой и моралью. Хаксли полагал бесспорным тезис Мальтуса о неизменно присутствующих нежелательных и желательных факторах, сдерживающих рост населения, как то: войны, эпидемии, с одной стороны, или добровольный отказ от воспроизводства, с другой. Формула Мальтуса, с его точки зрения, позволявшая прогнозировать рост населения, также не вызывала у Хаксли ни малейшего сомнения.
Во второй половине 1920-х гг. стала заметной некоторая растерянность в рассуждениях писателя на демографические темы. В статье «Упадок семьи» (The Decline of the Family, 1928) Хаксли ставит, на первый взгляд, неожиданный вопрос: будут ли по-прежнему рождаться дети? Очевидно, Хаксли прекрасно осознавал, что семья является едва ли не главным стабилизирующим фактором социальной напряженности. Ответ на этот вопрос, как ему казалось, очевиден – они будут появляться на свет, но во все меньшем количестве, пока не будет достигнут удовлетворительный минимум. Его предсказание оказалось точным: средняя семья в период между двумя мировыми войнами уменьшилась до самых скудных размеров – отец, мать и ребенок. Через два года в статье «Дети – государственная собственность» (Babies – State Property, 1930) он подтвердит свои опасения по поводу упадка семьи в результате новых приоритетов как отдельной личности, так и государства – предпочтений, приводящих к очевидному преобладанию малодетных семей.
Хаксли прекрасно понимал, что отказ от деторождения может быть связан отнюдь не только с экономической необходимостью, диктующей воспроизводить столько граждан, сколько способно прокормить государство. Как явствует из «Дивного нового мира», причины ограничительной демографической политики могут иметь классовый или евгенический характер. Впрочем, в конечном итоге это означает, что выбор количества и качества пригодных для донорства женщин, добровольно отдающих яичник для последующего искусственного оплодотворения и клонирования зародыша в пробирках, как экономически, так и политически целесообразен для Мирового Государства, бесперебойно обеспечивающего счастье всех и каждого. Роман также изображает последствия искусственного воспроизводства: обезличивание рождения (равно как и смерти) несет не меньшую опасность для личности и психики, чем тоталитаризм. Возможно, именно поэтому о «личности» как таковой в Мировом Государстве вспоминают исключительно тогда, когда происходит сбой в программе, т. е. когда индивид проявляет асоциальные наклонности.
Идея Мальтуса о необходимости в кратчайшие сроки сократить численность населения планеты представлялась Хаксли бесспорной. Так, в статьях «Границы утопии» (Boundaries of Utopia, 1931) и «О прелестях истории и о будущем в прошедшем» (On the Charms of History and the Future in the Past, 1931) говорится, что непрерывный прогресс человечества возможен лишь при сокращении численности населения. Будучи безусловным сторонником научного прогресса, писатель, разумеется, не мог согласиться с идеей оставить человечество на произвол судьбы. Следовательно, он понимал, что требуется разумное – научное! – регулирование.
Нелишним будет напомнить, что в придуманном Хаксли Новом мире проблема соотношения численности населения планеты с запасами природных ресурсов эффективно решена. Производство бутилированных младенцев строго подчинено нуждам народного хозяйства. Придуманный Хаксли процесс Бокановского – искусственное почкование яйца, что позволяло производить в Инкубатории до 96 близнецов – подчинен целям планового хозяйства, гарантирующим экономическую и социальную стабильность[199].
Несмотря на то, что ошибочность мальтузианской формулы прогрессий была доказана при жизни Олдоса Хаксли (как известно, в те или иные моменты истории по разным причинам рост населения вовсе прекращался, а иногда показатели оказывались отрицательными), писатель до конца своих дней остался убежденным приверженцем этой концепции[200]. В этом вопросе, как и во многих других, он оказался противником коммунистов, которые вслед за К. Марксом и Ф. Энгельсом возмущенно отвергали саму идею необходимости сокращать рост населения и считали, что подобная политика на руку лишь правящим классам.
Пути сокращения населения и в последующие годы оставались темой, привлекавшей особое внимание Хаксли. В этом контексте написано его «Предисловие» к книге Норманна Хэра «Методы регулирования рождаемости: Контрацепция, абортация, стерилизация» (Birth-Control Methods: Contraception, Abortion, Sterilization, 1936). Это «Предисловие» писателя, неизменно выступавшего за любые методы предохранения, преимущественно посвящено обсуждению этических проблем, как это ни удивительно, и по сей день не утративших актуальности в контексте современного клерикального дискурса. Так, например, основной довод протестантизма против контрацепции основан на следующем соображении: противозачаточные средства и методы побуждают к беспорядочным половым связям.
Пуритане рассуждают так, словно секс – это неизменно опасное пристрастие, что само по себе абсурдно. Тот, кто считает милосердие важнее целомудрия, а одержимость целомудрием – извращенной моралью, сочтет вздорными пуританские возражения против предохранения[201].
Хаксли, известный, как мы уже говорили, своим весьма свободным сексуальным поведением, разумеется, считал, что целомудрие – самое неестественное из всех сексуальных извращений.
Полной неожиданностью, однако, в свете всех предшествующих демографических текстов писателя выглядит аргумент самого Хаксли против контрацепции, позволяющей обладателям хорошей наследственности и достатка оставаться при желании бездетными. Хаксли говорит в этой связи о физиологических и психологических последствиях такой «добровольной стерильности» для женщин. Но не только фрустрированность женщин является поводом для его беспокойства. Контрацепция приводит к тому, что «<…> не рождаются дети, чье появление на свет могло бы улучшить наш мир»[202]. Этот прискорбный факт, с точки зрения писателя, все же не является достаточно сильным аргументом против дальнейшего усовершенствования методов регулирования рождаемости.
В другом «Предисловии», написанном Хаксли примерно два десятилетия спустя, к книге Альвы Саллоуэя «Регулирование рождаемости и католическая доктрина» (Birth Control and Catholic Doctrine, 1959)[203], Хаксли критикует доводы католицизма и подвергает аргументы Ватикана против контрацепции логическому анализу и беспощадной критике. Вслед за автором книги Хаксли искренне потешается над несостоятельностью теологических доводов:
Все эти разговоры о контрацептивах как о надругательстве над дарами Господними, о тонкой грани, разделяющей простительный грех секса исключительно в «безопасные периоды» и смертный грех секса с презервативом, меж тем как цель того и другого одна и та же, – пустопорожняя болтовня на фоне пожара Рима! <…> Неконтролируемая рождаемость угрожает миллиардам жителей планеты <…>, а вся помощь, поступающая от теологов, сводится к разговорам об ужасах онанизма[204].
Хаксли горько шутит, сравнивая бездумно размножающихся людей с марсианами, прилетевшими, чтобы завоевать планету (прозрачный намек на уэллсовскую «Войну миров»). Интересно, что вскоре богословы стали находить самые разные оправдания контрацепции. А именно, например, такое: супружеские пары поступают аморально, если позволяют появиться на свет ребенку, которого они не способны содержать.
Отношения человека и природы должны, как считает Хаксли, войти в сферу теологической мысли. Нарушая природный баланс, мы неминуемо навлекаем на себя беду в виде эрозии почв, пыльных бурь и бесплодных земель. (Хаксли и вообразить не мог таких последствий нашей жизнедеятельности, как истончение озонового слоя и парниковый эффект!) Его прогнозы таковы: неограниченный прирост населения приведет к недоеданию миллионов, бесчисленным голодным смертям, густонаселенным трущобам, массовым беспорядкам, войнам и, как неизменно подчеркивал писатель, к порабощению народов тоталитарными правительствами.
Статью «Прирученный секс» (Domesticating Sex, 1956) О. Хаксли посвятил современному, неудовлетворительному, состоянию теории и практики контрацепции, перечисляя наиболее часто использующиеся методы[205]. Надо заметить, у него были основания для того, чтобы вновь и вновь обращаться к вопросу планирования семьи. В самом деле, даже в конце 1940-х гг. в США, где второе десятилетие жил писатель, большинство докторов поддерживало идею планирования семьи. Однако, согласно законодательствам тридцати штатов, практика предохранения и продажа контрацептивов признавались нелегальными.
Никакие доводы против мальтузианства, в особенности возражения католической церкви против контрацепции, писателя не убеждали:
Запрещая контрацептивы и защищая два метода планирования семьи, один из которых не работает, а другому, эффективному, способу не обучают систематически, прелаты, очевидно, стремятся добиться, во-первых, того, чтобы доля человеческого страдания возросла, и, во-вторых, победы Мирового коммунизма через пару поколений (CE. Vol. V. Р. 456).
Рассуждая о контроле рождаемости, Хаксли напоминал, что и церковь, точно так же, как государство, посягает на телесность, ограничивая свободу конкретного человека выбирать то, как именно ему поступать с собственным телом.
В 1956 г. Хаксли, как никогда прежде, много писал на демографическую тему. Возможно, он был осведомлен о прорыве в области фармакологической контрацепции и стремился всячески подчеркивать, какое глобальное значение приобретет будущее открытие волшебной противозачаточной таблетки. В тот год выходит новое издание романа «Дивный новый мир», к которому он пишет предисловие под названием «Снова в дивном новом мире» (Brave New World Revisited), где в очередной раз предупреждает читателя обо всех опасностях, таящихся на пути решения проблемы перенаселенности. Оценивая точность своих прогнозов 1930-х гг., Хаксли признается, что был наполовину прав, и это вызвало в нем чувство печального удовлетворения. Придуманные им обитатели Нового Мира решили проблему перенаселенности и освоили методы поддержания баланса между числом людей и количеством доступных природных ресурсов. Пожалуй, несколько неожиданным выглядит признание автора в том, что он, хотя и не исключает возможности того, что детей будут выращивать в пробирках, все же не верит, что женщины перестанут рожать потомство:
Не стоит опасаться, что День Матери станет Днем Пробирки. Мое предсказание было сделано исключительно в художественных целях, а не в качестве продуманного предвидения будущего. В этом смысле я заранее знал, что окажусь неправ[206].
И все же у нас есть основания для того, чтобы обвинить автора в некотором лукавстве или забывчивости, ибо, как мы уже говорили, у писателя были «источники вдохновения», предопределившие выбор способов размножения в романе «Дивный новый мир».
В том же 1956 г. Хаксли написал текст музыкальной комедии «Дивный новый мир», которая так и не была поставлена. В мюзикле, в отличие от романа, появляется «Зал Бокановского» в добавление к процессу Бокановского, т. е. клонирования, описанного в романе. Писатель дал этому персонажу имя Богослав, которое, по его замыслу, должно было звучать как русское. Он также наградил его лаврами изобретателя клонирования.
Мюзикл был отвергнут Бродвеем. Мнения рецензентов – среди них был Чарли Чаплин, с которым писатель приятельствовал – остались неизвестными. Не узнал их и сам писатель. Однако некоторые художественные, точнее, поэтические, эксперименты Хаксли нельзя не признать исключительно забавными. Посмотрим в качестве примера на первые два куплета Песенки Ипсилонов:
No more Mammy, no more Pappy:
Ain’t we lucky, ain’t we happy?
Everybody’s oh so happy,
Everybody’s happy now!
Sex galore, but no more marriages;
No more pushing baby carriages;
No one has to change a nappy —
Ain’t we lucky, ain’t we happy:
Everybody’s happy now[207].
Предложу свой перевод:
Нету пап и нету мам,
Нет следа семейных драм.
Разве нам не повезло?
Победили это зло!
Мы сейчас живем счастливо,
Каждый счастлив всем на диво!
Секса вдоволь. Нет колясок.
Браков нет – есть песни, пляски.
Мы сейчас живем счастливо,
Каждый счастлив всем на диво!
В 1958 г. Хаксли отвел вопросам демографии отдельную главу книги «Возвращение в дивный новый мир». Похоже, что насчет сокращения численности населения у Хаксли почти не осталось иллюзий. Он предсказывает, что, в отличие от Нового Мира, в мире реальном все события будут происходить на «удручающем биологическом фоне», ибо по многочисленным причинам, проанализированным им по очереди, «контроль над смертностью легко достижим, а контроль над рождаемостью – с большим трудом». «Наш мир уже сейчас ведет себя, как пьяный матрос, без оглядки пускающий на ветер накопленный заработок»[208]. Ничто пока не противоречит очевидному: этот биологический фон будет все больше определять события истории, характер политических и экономических перемен. Отнюдь не космические полеты и открытия будут занимать человечество. Перенаселенностью и ее последствиями – вот чем будет озабочена планета. Писатель и здесь не преминул напомнить о кошмаре тоталитаризма. В самом деле, при таком положении, когда на Земле будут проживать миллионы недокормленных и при том беспрерывно размножающихся людей, сложится ситуация, при которой свобода личности и благопристойность, характерная для демократического уклада жизни, станут невозможными, практически немыслимыми.
Даже развитые страны, предсказывал Хаксли, не смогут избежать опасности. В самом деле, для них существует косвенная угроза со стороны перенаселенных и потому в конечном итоге тоталитарных слаборазвитых стран:
…Как известно, свобода не может процветать в стране, постоянно находящейся на военном положении или в шаге от него. Кризис дает право правительству контролировать все и всех. А перманентный кризис – то, к чему мы вынуждены готовиться в мире, где перенаселенность создает ситуацию, в которой установление диктатур под покровительством коммунистического режима практически неизбежно[209].
Очевидно, что в восприятии Хаксли картина Нового мира, сама по себе достаточно удручающая, виделась едва ли не желанной по сравнению с коммунистическим кошмаром.
Ил. 12. «Евгеническое древо», эмблема Евгенического общества. 1921 г.
Предопределение
Известно, что Олдос Хаксли считал необходимым противопоставить научно-обоснованные методы естественному отбору, который осуществляет сама Природа, иррациональная и безразличная к человеку. Такие методы предлагала евгеника, наука, названная так ее создателем Фрэнсисом Гальтоном в 1883 г.
Гальтон понимал под евгеникой «изучение и социальный контроль тех факторов, что способны улучшить или ухудшить расовые, физические и интеллектуальные качества будущих поколений»[210]. Говоря о необходимости избрать путь искусственно управляемой эволюции, Гальтон, по существу, предложил коррективную утопию, противоположную утопии эгалитаристской, а по ряду соображений противопоставленную и абстрактно-гуманистической установке. Ведущие авторитеты евгенических обществ, многие из которых занимались в свое время растениеводством или животноводством, выдвинули, на первый взгляд, непротиворечивую концепцию, основанную на следующей аналогии: поскольку цивилизация зародилась тогда, когда человек занялся разведением и селекцией, то для дальнейшего развития и сама человеческая порода может и должна быть подвергнута биологическому окультуриванию. Сложность, однако, состояла в том, что человеческую природу и предназначение можно было трактовать по-разному.
Заметим, что вопросы, поставленные евгеникой, ничуть не утратили актуальности и в наши дни. Вот какие вопросы задают себе те, кто не считает, что «после нас – хоть потоп!»:
Для чего нужны люди?
Какое число людей целесообразно иметь в отдельно взятом государстве и на всей планете?
Какие физические и психические качества следует считать благоприятными?
Гуманно ли принятое отношение к рождению, болезни и смерти? Имеет ли любой человек право рожать детей? и пр.
Некоторые из этих вопросов приобретают болезненную остроту из-за опасности некорректного использования новейших открытий биологии и генной инженерии. Предложенные Гальтоном пути, такие, как подбор удачных родительских пар, их государственная финансовая поддержка, искусственное оплодотворение и др., получили название положительного контроля.
Методы отрицательного контроля, сформулированные, во-первых, как критика гальтоновских предложений и, во-вторых, как попытка снизить рождаемость среди «генетических неудачников», были изначально следствием наивных и ошибочных представлений о том, что человечество будет производить все больше здоровых людей, если прибегнет к сегрегации, стерилизации, кастрации или эвтаназии «носителей нездоровой наследственности». К таковым в разных странах причислялись не только слабоумные и психически больные, но и люди с различными физическими пороками, эпилептики, слепые, слабовидящие, глухие, алкоголики, наркоманы, преступники, сексуальные извращенцы, нищие и бродяги. Перед всяким, кто приступал к решению этических вопросов, поставленных евгеникой, возникала и по-прежнему возникает проблема приоритета: что ценней – конкретная, уже существующая человеческая жизнь, потребности отдельной личности или судьба человечества, глобальные интересы будущих поколений? Евгенисты исходят из того, что наши моральные обязательства относятся ко всем грядущим поколениям, и что дети – не собственность родителей. В большинстве же случаев родители вовсе не задумываются над своей биологической ответственностью перед ребенком и его потомством[211]. В таких координатах евгенисты предлагают рассматривать смысл индивидуальной жизни.
С 1907 г. в США были впервые приняты законы, предписывающие стерилизацию определенных категорий неугодных обществу граждан. Первыми СМИ, отреагировавшими на опасные тенденции государственной евгенической политики, были издания Синдиката Херста, предупреждавшие о грядущей насильственной стерилизации 14 миллионов граждан Америки. В те же годы многие интеллектуалы, в том числе фабианцы (например, Бернард Шоу), искренне полагали, что лишь евгеническая религия способна спасти нашу цивилизацию от участи, постигшей все предшествующие цивилизации. Называя евгенику религией, Шоу подчеркивал ее мессианский характер. Вот что заявил британский драматург в лекции, прочитанной на заседании Лондонского общества евгенического просвещения:
Некоторые аспекты евгенической политики неизбежно приведут нас к необходимости прибегнуть к газовой камере. Великое множество людей придется убрать просто потому, что другим приходится тратить свое время на то, чтобы о них заботиться[212].
Часть британских газет осудила Шоу, а вместе с ним и евгенику в целом, ибо с его легкой руки она предстала опороченной образом газовой камеры.
Предтечи Дивного нового мира. Уэллс и анти-Уэллс
Одним из первых произведений, затронувших евгеническую тему, был роман Роберта Чэмберса «Король в желтом» (Chambers R. W. The King in Yellow, 1895). В фантазии о городе будущего – Нью-Йорке 1920-х, Чэмберс поместил Правительственную газовую камеру на Вашингтон-Сквер. Никаких пояснений относительно назначения данного устройства не требовалось – читателю и так должно было быть понятно, что камера предназначалась для устранения как неугодных, так и непригодных. (В Америке 1910-х споры об эвтаназии «дисгенических» граждан были особенно жаркими.)
Очередным произведением, где евгеническая тема играет не последнюю роль, стал самый главный утопический текст Америки – «Глядя назад: 2000–1887» (Looking Backward: 2002–1887, 1898). В романе Эдварда Беллами демографические проблемы решены с помощью евгеники. В представленном автором мире 2000 г. браки заключаются только между теми, кто проявил исключительные способности на общественном поприще. Остальное население представляет собой низшие классы, обреченные на целибат и стерильность – они никогда не произведут на свет потомство. Так, впервые в истории литературы Новейшего времени утопия получила не только защиту от внешнего врага, но и внутренние, биологические механизмы самосохранения.
Нельзя не отметить роль Г. К. Честертона – единственного английского писателя, выступившего с убедительной и пространной критикой евгенических идей и евгенической политики в книге «Евгеника и другое зло: Аргумент против научно-организованного общества» (Eugenics and Other Evils: An Argument Against the Scientifically Organized State, 1922).
Что касается Америки, то с 1914 г. крупнейшие университеты, в том числе и университеты Айви Лиг (Лиги Плюща), ввели в учебную программу курсы евгеники, которая стала пониматься как прикладная генетика и как область экспериментальной биологии. Она нашла сильную поддержку не только в ученой среде, в частных и общественных фондах, но и в правительственных структурах множества штатов, в особенности в Калифорнии. Евгеническая мода подогревалась, кроме всего прочего, спецификой политической риторики того времени. Так, с начала века в США, как и в Британии, велась активная пропаганда тезиса, согласно которому восточноевропейская иммиграция оказывала деградирующее влияние на общее качество населения. Евреи также представлялись «паршивыми овцами» в общенародном стаде.
В итоге Америка приняла долгосрочную программу евгенического контроля над иммиграцией, определив, представителям каких национальностей будет позволено поселиться в США, а также какие психофизические и интеллектуальные качества потенциальных иммигрантов будут являться основанием для отказа в разрешении на постоянное место жительства.
Евгенические программы, впрочем, коснулись не только иммиграции, но и всех сфер жизни Америки, будь то школьные программы, содержание умственно отсталых или набора в армию. Так, в период между двумя мировыми войнами применялись два теста, с помощью которых оценивались умственные способности новобранцев – Армейский альфа-тест для грамотных и Армейский бета-тест для тех, кто не знал английского[213]. (Возможно, в том числе и эти названия предопределили то, как Хаксли назвал касты, населившие его «Дивный новый мир» – альфы, беты, гаммы, дельты и ипсилоны.) Оба теста, как стало ясно впоследствии, не могли объективно показать уровень интеллекта, а выявляли лишь уровень осведомленности тестируемых о культуре и среде, в которой им предстояло жить и работать, т. е. демонстрировали лишь результаты влияния среды.
В 1922 г. знаменитая американская феминистка Маргарит Санджер, пропагандировавшая планирование семьи и новейшие методы контрацепции и организовывавшая неомальтузианские конференции, опубликовала книгу «Стержень цивилизации» (Pivot of Civilization). В ней, подобно многим другим евгенистам, Санджер высказала возмущение тем фактом, что страна вынуждена тратить значительную часть государственного бюджета, а также средства из частных фондов, на содержание всякого рода «мертвого груза человеческих отбросов». Полностью соглашаясь с ее доводами, Герберт Уэллс написал в предисловии к труду Санджер:
Детей должно быть меньше, но они должны быть лучше <…>, с обузой невоспитанных, необученных толп недоброкачественных граждан нам не удастся создать ту общественную жизнь и мир на земле, которые мы задумали[214].
Популярности евгеники, науки об улучшении человеческой наследственности, способствовали факты социальной реальности – неуправляемый рост населения и увеличение доли «дефектных субъектов», как тогда называли людей с серьезными врожденными физическими или психическими недостатками, которые были бы обречены на гибель, не вмешайся в их жизнь как социальные программы, так и передовая медицина. Привлекательность евгеники объяснялась еще и тем, что она, как тогда представлялось, строилась на строго научном базисе, т. е. на достигнутых к тому времени успехах в понимании механизмов наследственности. Пространные статистические выкладки, сравнительные результаты IQ и составленная на их основе картина общей деградации населения смогли убедить в верности евгенических концепций несколько поколений граждан: кроме ученых евгеникой увлеклись фабианцы, политики-консерваторы, врачи, педагоги и социальные работники. Все они делали ставку на то, что именно евгеника с помощью особых профилактических мер, осуществляемых государственными структурами и системой здравоохранения, повлияет на качество генофонда, исправит демографическое положение в стране, уменьшит преступность и, как это ни странно, повысит общий уровень благосостояния, решительно расправившись с бедностью.
Социал-дарвинистские и евгенические идеи были с энтузиазмом восприняты ведущими учеными и литераторами Британии и США. Среди последних – Бернард Шоу, Джек Лондон, Уинстон Черчилль и многие из тех, кто находился под сильным воздействием неопозитивизма Герберта Спенсера и Томаса Гекели.
В 1898 г. Герберт Уэллс написал «Когда спящий проснется» (When the Sleeper Wakes), впоследствии переделанный в роман «Спящий пробуждается» (The Sleeper Awakes, 1910). В речи одного из отрицательных героев романа, диктатора Острога, Уэллс, как это ни странно, озвучивает идеи социал-дарвинизма и ницшеанства, которые сам писатель в то время находил вполне здравыми. Осуждая деградирующую, праздную аристократию, Острог пророчествует:
Все они умрут, не оставив потомства. Такие типы заранее обречены на вымирание <…>. Убогим, слабоумным выродкам нет места в этом мире. Их прямой долг, святая обязанность – умереть. Смерть неудачникам! Лишь этим путем вымирания слабых могла инфузория дорасти до человека, и этот же путь, надо надеяться, поможет человеку дорасти до существа высшего порядка[215].
Острог не испытывает симпатии и к несчастным угнетенным:
Но ведь трудящиеся классы – это рабочий скот, и если они опустились так низко, значит, на лучшее они не способны. <…> Пришествие аристократии – фатальная необходимость <…>. И сколько там не протестуй глупое человечество, в конце концов мы придем к сверхчеловеку[216].
Очевидно, Уэллс имел в виду новую, жизнеспособную аристократию. Данная идея также осмыслялась первыми читателями Уэллса как весьма актуальная, ибо соответствовала популярной в то время риторике «выживания сильных» и «вырождения слабых».
В «Спящем», как и в «Машине времени», описаны «кастовые расы». Так, например, рабочие женщины «невзрачны и плоскогруды», что явилось результатом двухсот лет эмансипации, городской жизни и отсутствия каких-либо «нравственных стеснений». Они давно «дифференцировались в отдельный класс, имевший свои физические и нравственные особенности и даже свой собственный диалект»[217].
Возникающий в «Спящем» образ Веселых Городов – вероятный источник Нового Мира Олдоса Хаксли, где люди, так же как в уэллсовских городах, «живут, веселятся и умирают бездетными». Веселые Города – не единственное, что в дальнейшем «позаимствует» Хаксли из текста Уэллса. Например, в «Спящем» описываются кормилицы-автоматы и дети, которые с колыбели выращиваются «искусственным способом, точно растения в парниках». Такое искусственное выращивание детей, как известно, стало центральной темой утопии Хаксли. Читаем мы в романе Уэллса и об «Эвтаназии» – компании, организующей последнее дорогое удовольствие в жизни и безболезненный из нее уход. Эвтаназии также посвящен отдельный эпизод «Дивного нового мира».
Роман Уэллса «Первые люди на Луне» (The First Men in the Moon, 1901), хотя и является «инопланетной» фантазией и формально к утопиям причислен быть не может, все же внес вклад в тематический банк утопий, ибо изображенные в нем профессиональные расы лунариев стали одним из источников идеи кастового размежевания и воспитания в «Дивном новом мире» Олдоса Хаксли.
На Луне <…> каждый гражданин знает свое место. Он рожден для этого места и благодаря искусной тренировке, воспитанию и соответствующим операциям в конце концов так хорошо приспосабливается к нему, что у него нет ни мыслей, ни органов для чего-либо другого[218].
Так, селенитов предназначенных стать математиками, с рождения ведут к этой цели. В результате целенаправленного воздействия их мозг вырастает, а все прочие части тела, напротив, съеживаются или атрофируются. Пастухи лунных коров приобретают необыкновенную ловкость и подвижность. Но главное – они любят свою работу и радостно ее выполняют. Тех, кому предстоит стать машинистами, запечатывают в бочки, из которых высовываются только их верхние конечности – этим способом их приучают к сжатию в узком пространстве.
Уэллс принимал самое живое участие в евгенических дискуссиях. Так, в 1904 г. он выступил на заседании Лондонского социологического общества после речи Гальтона, в которой тот постулировал важность положительной евгеники. Уэллс резко критиковал Гальтона и призывал использовать отрицательные евгенические методы, заявляя, что именно в стерилизации непригодных, а вовсе не в селекции пригодных с целью их разведения, заключается возможность улучшения человеческого рода. В «Современной утопии» (1905) Уэллса, которая заслуживает здесь отдельного комментария, ибо также явилась одним из источников «Дивного нового мира», евгенике уделено большое внимание. В этой художественно-публицистической книге Уэллс делает особый акцент на том, что человечество будущего должно быть заинтересовано в устранении инвалидов, умственно-отсталых, психически больных, алкоголиков и прочих бесполезных в социальном отношении индивидуумов. Писатель особо подчеркивает тот факт, что человечество представляет собой биологический вид и, следовательно, должно быть, прежде всего, обеспокоено физическим выживанием. «Дурная порода не должна множиться, если мы не хотим, чтобы ее представители страдали и гибли, а вместе с ними и весь род человеческий»[219].
Решение этой проблемы, по мнению Уэллса, должно заключаться в «социальной хирургии», т. е. в изоляции евгенически неблагополучных, и в устранении малейшего шанса их размножения. При этом, настаивает писатель, утопическое правительство должно быть столько же милосердным и осмотрительным, сколь властным и решительным. Он открещивается от тех, кто легко впадает в панику, воображая скорейшую гибель от якобы «стремительного размножения непригодных», и успокаивает читателей: «не будет ни смертоубийства, ни газовых камер». Однако в отношении детей с врожденными уродствами и тяжело больных закон гуманной Современной Утопии (в которой, вероятно, даже убийц не будут казнить) должен неукоснительно выполняться: такие младенцы будут уничтожаться, ибо «идеал научной цивилизации состоит в том, чтобы предотвращать появление на свет слабых»[220].
Что же до защиты расы и расового превосходства, то Уэллс полагал подобные разговоры чистейшим вздором. Напоминал он и о том, что в XX в. невозможно всерьез говорить о чистых, несмешанных расах. Глава «Раса в Утопии» подробно рассматривает различные точки зрения на расовую проблему, учитывая позднейшие публикации. Сам Уэллс защищает тезис полного равенства рас, обращая внимание читателей на предвзятость многих антропологов. Смехотворными ему казались и шовинистические рассуждения о превосходстве арийской крови.
Столь же нелепыми представлялись Уэллсу утверждения тех, кто видел в размножении «полукровок» евгенический тупик, равно как и тех, кто видел за ними будущее. Особенно досталось от писателя Бенджамину Кидду (1858–1916), ставшему весьма популярным еще в конце XIX в. натуралисту-любителю, популяризировавшему идеи социальной эволюции. Особое внимание публики привлекла его монография «Контроль над тропиками» (Control of the Tropics, 1898)[221]. В ней Кидд защищает идею превосходства белой расы, по сравнению с которой все прочие представляются наивными, недоразвитыми младенцами. Бремя белого человека, стоящего на недосягаемой для остальных рас ступени цивилизации и гуманизма, заключается, согласно Кидду, в том, чтобы управлять неразумными аборигенами. В том случае, если белые люди решат, что имеют право на присутствие в тропиках (Кидд не считал, что это право безусловно принадлежит белой расе) то им ни в коем случае не следует вставать на ложный путь снисхождения до местного уровня развития или снижения стандартов, выработанных их собственной превосходной цивилизацией.
Уэллс отверг в «Современной утопии» платоновскую идею селекции удачных родительских пар ради улучшения породы. Таким образом, и в этом случае Уэллс опровергал действенность положительных методов, проповедуя методы отрицательные: люди с наследственными заболеваниями или олигофренией не имеют право заводить потомство.
Интересно, что Уэллс предлагал не лишать класс «подлых людей» (the base, в кастовой классификации «Современной утопии») счастья продления рода:
Законы наследственности слишком загадочны, и потому следует дать отпрыскам таких людей равный шанс деторождения, хотя сами по себе они не пригодны ни для работы, ни для руководства Государством[222].
Многодетные браки – особая привилегия, которую, по Уэллсу, получают биологически и финансово благополучные семьи. Дети, рожденные вне брака, лишаются какой бы то ни было поддержки государства.
В 1923 г. Уэллс написал очередную утопию – «Люди как боги» (Men Like Gods), ту самую, которая вызвала в Хаксли раздражение и заставила его взяться за анти-уэллсовскую сатиру, по крайней мере, на предварительном этапе работы над «Дивным новым миром». В фантазии о параллельном мире Уэллс изобразил расу сверхлюдей, совершенных как физически, так и нравственно. Утопия – так называется их мир – в свое время прошла через тяготы Веков Хаоса, в которых пришельцы-земляне без труда узнают свою эпоху. Утопийцы утверждают, что главным злом, от которого проистекают все остальные беды несчастного человечества, является перенаселенность. Вот каким, в частности, образом утопийцы достигли такого высокого уровня развития:
Уже несколько столетий назад утопийская наука научилась управлять наследственностью и чуть ли не каждый ныне живущий утопиец принадлежит к типу, который в далеком прошлом именовался деятельным и творческим. В Утопии почти нет малоспособных людей, а слабоумные отсутствуют вовсе. Лентяи и люди, склонные к апатии и наделенные слабым воображением, постепенно вымерли: меланхолический тип уже давно забыт <…>. В подавляющем большинстве утопийцы энергичны, инициативны и изобретательны, восприимчивы и доброжелательны. <…> В Утопии нет ни полиции, ни тюрем, ни сумасшедших, ни уродов[223].
Таковы результаты селекции, отбора родителей при безошибочном научном прогнозированию. Нетрудно заметить, что отношение Уэллса к селекции изменилось. Двумя десятилетиями раньше он полагал, что лишь сегрегация и стерилизация обеспечат правильный генетический отбор. Нет никаких сомнений, в том, что приведенный отрывок представляет собой идеальную для Уэллса 1920-х гг. демографическую картину. Итак, альтернативному человечеству в романе удалось избежать, во-первых, дегенерации, во-вторых, кастовости. Для сравнения вспомним самураев «Современной утопии» и элоев с морлоками «Машины времени». Утопийцы достигли равенства не только социального, но и биологического. В их мире совершенен каждый. Полностью искоренена преступность, иначе чем объяснить отсутствие правоохранительных и пенитенциарных заведений? Но ведь это означает, что утопийская наука подтвердила наследуемость криминальных наклонностей! Данная идея имела широкое хождение в евгенических кругах. Отсутствие уродов и слабоумных можно объяснить не только удачной селекцией родительских пар, но и успехами генной инженерии, хотя таковые никак не конкретизированы Уэллсом. С психическими заболеваниями и отклонениями в Утопии решительно покончено. Куда подевались шизофреники и параноики (думается, писатель именно их называет сумасшедшими)? Интересно, как утопийцы справились с неврозом («апатией») и депрессией («меланхолией»)? К каким методам прибегли утопийские медики? Стояли ли они на позициях отрицательной евгеники или ограничились положительными методами? Думаю, мы не ошибемся, если предположим, что утопийцы комбинировали неомальтузианство с отрицательной и положительной евгеникой.
Генетическая связь между утопиями Уэллса и научными фантазиями Хаксли в «Дивном новом мире» очевидна. В романе Хаксли, как и в книге Уэллса «Люди как боги», Золотой век наступил. Хаксли сам в конце жизни признался, что начинал писать «Дивный новый мир» как пародию на данное произведение Уэллса, но «постепенно все вышло из-под контроля и превратилось в нечто совершенно отличное от того, что было изначально задумано»[224]. Посмотрим, какие именно соображения Хаксли вызвали те существенные изменения, что произошли в ходе работы над романом. Мы найдем объяснения, в частности, в текстах Хаксли, посвященным евгенике.
«Одинаковость»: евгеника, расы, касты
Насколько приемлемой, научной и перспективной представлялась автору «Дивного нового мира» евгеника? Ответ на этот вопрос может быть дан после проверки реальными фактами, то есть всей совокупностью его собственных текстов, равно как и чужих, известных ему текстов, посвященных действительному положению в биологии, а также социально-биологическим прогнозам.
Евгеника стала ключевой темой романа Хаксли 1932 г., а также многочисленных статей, глав и предисловий, написанных им с 1925 по 1963 гг. Как мы уже не раз продемонстрировали, Хаксли имел серьезный «роман с наукой» и весьма основательно разбирался в довольно внушительном количестве дисциплин. Нетрудно показать, что «Дивный новый мир» практически не содержит прогнозов или оценок, которые не вытекали бы непосредственно из того, что было известно биологии в конце 1920-х гг.
Прежде всего, разберемся в том, как автор «Дивного нового мира» относился к идее биологического равенства. Очевидно, что слово «одинаковость» – один из краеугольных камней его романа 1932 г., помещенный писателем в его фундамент взамен «равенства» из французской триады – в русском переводе не передает многозначности английского identity в тексте оригинала. А между тем, IDENTITY обозначает не только тождественность, но и индивидуальность, самобытность. Считал ли Хаксли, что «все равны»? Ничего подобного! Он провозглашал необходимость интеллектуальной селекции. Весьма характерен, например, следующий пассаж из статьи «Будущее прошедшего» (The Future in the Past, 1927):
Результаты, достигнутые психологией и генетикой, подтверждают сомнения, к которым привел практический опыт. Мы более не верим в равенство и возможность совершенствования. Мы знаем, что воспитание (nurture) не может изменить природу (nature), и что никакое образование или доброе правление не сделают человека полностью добродетельным или разумным и что они не приведут к устранению животных инстинктов. В Будущем, как мы его себе представляем, будет применяться евгеника, чтобы улучшить человеческую природу, а инстинкты, вместо того чтобы безжалостно подавляться, будут, насколько возможно, сублимироваться так, чтобы проявляться в социально безвредных формах. Дети разных типов будут получать различное воспитание[225].
Общество счастливого будущего представлялось ему организованным в виде иерархии по интеллекту. На основе интеллектуального естественного отбора образуется кастовая система. Форма правления должна быть аристократической в том смысле, что править должны лучшие.
Трудно усмотреть иронию в приведенных выше словах писателя. А значит, в 1927 г., т. е. за четыре года до написания «Дивного нового мира», Хаксли полагал необходимым применять евгенику как способ улучшения человека и общества. Аристократизм не был отличительной чертой мировоззрения исключительно Хаксли. Вспомним, например, что «Философия неравенства» (написана в 1918 г., опубликована в 1923 г.) Николая Бердяева провозгласила торжество демократического мировоззрения величайшей опасностью для человеческого прогресса, величайшим обманом, ведущим к порабощению человеческой природы. Он говорит, в частности, и о биологических основах аристократизма – о том, что возвышение человечества достигается именно свободной борьбой, отбором и ни в коем случае не равенством. Бердяев предупреждал, что, уничтожив аристократизм, человечество обречет себя на «серое бескачественное существование». Другой русский философ, С. Л. Франк, в «Духовных основах общества» (1930) утверждал иерархизм как качество, онтологически присущее обществу. Упразднение иерархии, по Франку, равносильно упадку общества. Социальная иерархия как «господство лучших», практически, выводится им из иерархии природной.
Идея равенства, как мы видели, вызывала у Хаксли не просто сомнения, а активные возражения. Мысль о равенстве, говорил писатель, может в наше время прийти в голову разве что буйнопомешанному. Как видим, Олдос придерживался таких же взглядов, как его знаменитый предок, Томас Гекели, утверждавший, что «доктрина, согласно которой люди есть или когда-либо были хоть в чем-то равными, является безосновательной выдумкой»[226].
Начавшиеся в 1920-х разговоры об уравнительных возможностях воспитания привели к раздраженному выпаду со стороны писателя в адрес бихевиористов, казалось, возродивших идею Гельвеция относительно бесспорной эффективности воспитания и малой значимости наследственности. Бихевиорист Джон Уотсон отвергал роль наследственных способностей, утверждая, что при равном наборе эмбриональных качеств и при равных условиях контролируемой внешней среды он сможет вырастить – по заранее намеченному плану – богача, бедняка, нищего или вора. Хаксли находил это утверждение смехотворным в виду новейших доказательств теории наследственности:
Согласно бихевиористам <…> поскольку дети неразличимы при зачатии, именно среда может превратить оплодотворенную яйцеклетку в индианку или английского гения, а, может быть, и в умственно отсталого негра[227].
Что думал Хаксли о расовых теориях?
Он откликнулся и на дискуссии о расах и национальностях, их смешении и чистоте. Споры эти стали особенно ожесточенными вследствие дисгенических результатов Первой мировой войны и последующего спада рождаемости. Уже в 1925 г. он пришел к выводу о смехотворности споров о наследственности и превосходстве нордической крови над дегенерирующей средиземноморской кровью[228]. Хаксли разбивает в пух и прах доводы евгениста-фанатика Хьюстона Чемберлена, утверждавшего, что не только Наполеон, но и Иисус Христос были тевтонского происхождения. Чемберлен (1855–1927), немец английского происхождения, еще в 1899 г. в книге «Основы девятнадцатого столетия» (Foundations of the Nineteenth Century) выступил с проповедью и псевдонаучными доказательствами превосходства арийской крови[229].
Надо отметить, что в 1920-е гг. многие интеллектуалы, ничуть не смущаясь, утверждали, что потомки итальянских гениев Возрождения деградировали столь заметно, что, например, квота на их иммиграцию в США не должна превышать нескольких сотен человек в год. Отвечая на этот модный тезис, Хаксли указывал на ошибочность рассуждений о наследуемых признаках вырождения, обращаясь к известным фактам эволюционной теории: в животном мире ничего подобного не наблюдается. В весьма остроумной статье «Как важно быть нордическим» (The Importance of Being Nordic, 1925) – первоначально заголовок был «Как важно быть нордическим: мысли, вызванные некоторыми нелепыми теориями наших доморощенных антропологов», – написанной для журнала Vogue, Хаксли подвергает расистскую риторику блестящему критическому анализу:
Нордические народы вообразили нынче, что заняли место древних греков и римлян. Все добродетельное и разумное – их достояние, а все дурное относится к средиземноморским и альпийским народам. На это историки могут возразить, что афинянам было ума не занимать, что Юлий Цезарь и Наполеон – великие люди, что итальянцы эпохи Возрождения тоже кое-чего добились. «Это все потому, что они были нордического происхождения», – возражают антропологи. «Откуда вам это известно?» – спрашиваем мы с некоторым недоумением. «А кем же еще они могли быть, – отвечают эти философы, – раз уж они достигли таких выдающихся результатов?». Мы склоняемся под грузом этого аргумента[230].
Писатель предложил два варианта объяснения феномена «дегенерации»: либо факт вырождения является продуктом фантазии ученых расистского толка, либо следует уточнить, что речь идет о вырождении как о приобретении негативных признаков в результате патологического влияния среды. В то время Хаксли были уже известны сильные аргументы против ламаркизма, так как в научном мире тогда возобладала точка зрения, согласно которой приобретенные свойства и черты не наследуются. Не углубляясь пока в эту тему, он, тем не менее, весьма близко подводит читателя к таким выводам.
Через три года в статье «Современная доктрина прогресса» (The Modern Doctrine of Progress), также написанной по заказу журнала Vogue в 1928 г., Хаксли не подвергает сомнению тезис о том, что приобретенные признаки не передаются по наследству[231]. Необходимо сказать, что в дальнейшем, несмотря на осведомленность относительно новейших генетических концепций, Хаксли периодически склонялся к ламаркизму.
Но вернемся к статье «Как важно быть нордическим», в которой писатель настаивает: ни о каком наследственном вырождении не может быть и речи. Что касается оценки способностей, то они, во-первых, могут оставаться непроявленными в зависимости от благоприятных или неблагоприятных факторов среды. Во-вторых, врожденные способности могут оказаться проявленными лишь частично, т. е. не столь полно, как они могли бы реализоваться, например, в эпоху Леонардо да Винчи. Именно поэтому Хаксли призывал не делать поспешных выводов до того, как законы наследственности будут тщательно изучены. Статья завершается следующими словами:
Многочисленным последователям Хьюстона Чемберлена следовало бы попридержать языки. А то исходящий от них шум отвлекает серьезных исследователей[232].
В 1934 г. Хаксли написал статью «Расовая история» (Racial History) – по существу, рецензию на бестселлер Мэдисона Гранта «Завоевание континента, или Экспансия рас в Америке» (The Conquest of a Continent or The Expansion of Races in America, 1933). Писатель, отмечая очевидную нелепицу в рассуждениях Гранта относительно качественного отличия европейских (особенно «нордических») рас и провозглашая бесспорным то, что «ни одна из ветвей белой расы не имеет монополию на интеллект», тем не менее соглашается с тезисом Гранта о дегенеративных последствиях смешения различных рас (Хаксли на сей раз имел в виду как расы, так и национальности) и, следовательно, оправдывает сегрегационные законы. Но, так или иначе, эти рассуждения целиком повторяют те идеи, что муссировались в евгенических, расистских кругах США, обеспокоенных проблемой «вырождения». Приверженцам мальтузианства пришлось отражать атаки борцов за чистоту расы, утверждавших, что мальтузианских принципов придерживаются как раз те, кому, напротив, следовало бы поднимать рождаемость.
В «Расовой истории» Хаксли вполне авторитетно оспаривает тезис Гранта о том, что иммигранты обеспечили «приток низкой породы» и что власти совершили ошибку, не предпочтя нордическую кровь средиземноморской и альпийской. Хаксли пишет:
Сейчас почти не вызывает сомнения тот факт, что большинство новых иммигрантов было весьма низкого качества. Но было ли это расовым дефектом? (СЕ. Vol. III. P. 378).
Ссылаясь на исследования Эрнеста Лидбеттера, автора монографии «Наследственность и проблемная группа населения» (Heredity and the Social Problem Group, 1933), Хаксли сделал два вывода: 1) евгеническая неудовлетворительность новой иммиграции объясняется не расовыми, а классовыми причинами: иммигранты новой волны происходили из низших, самых неблагополучных слоев населения Европы; 2) существует определенная корреляция между способностью добиваться материального успеха и качеством интеллекта. Таким образом, по мнению Хаксли, по логике вещей, дискриминация со стороны иммиграционных властей должна быть направлена не против расы (за исключением тех случаев, когда смешение рас привело бы к биологически нежелательным результатам), а против недостатка интеллекта:
Страна, прежде всего, нуждается в мозгах, а не в голубых глазах (СЕ. Vol. III. P. 378).
Как мы видим, Хаксли с 1920-х гг. отметал все доводы расистов в пользу доводов евгенистов-социологов.
Вернемся к годам, непосредственно предшествовавшим публикации «Дивного нового мира». Статьи Хаксли «Заметки о евгенике» (A Note on Eugenics, 1927), «Будущее прошедшего» (The Future in the Past, 1927) и «Современная доктрина прогресса: Как успехи цивилизации окончательно погубят мир» (The Modern Doctrine of Progress, 1928) доказывают, что когда Хаксли писал этот роман, он полагал необходимым применять евгенику как способ улучшения человека и общества.
В «Заметке о евгенике» Хаксли, под влиянием популярной риторики «вырождения», как будто предав забвению собственные возражения двухлетней давности, упрямо твердит об опасности для демократии со стороны – кого бы вы думали? – тех, кто рождены умственно неполноценными, ибо их количество, по его мнению, вскоре превзойдет число «сильных, умных и активных». Какова же, на его взгляд, основная причина «вырождения»? Оказывается, в различных показателях рождаемости в этих условных группах населения. В самом деле, с одной стороны, физически и умственно неполноценным предоставлена возможность размножаться, так как этому способствуют благоприятные санитарно-гигиенические условия и процветающий в общественной жизни гуманизм. С другой стороны, представители высших социальных и профессиональных слоев населения не склонны воспроизводить себе подобных в таких же количествах, как и люди «без определенных занятий». Более того, поднявшись из низов в верхи, эти последние
<…> как правило, не сохраняют способности к размножению, характерные для тех слоев, из которых они произошли, а перенимают привычки к контролю над рождаемостью, принятые среди представителей своего нового класса. Иными словами <…> высшие индивиды становятся все более стерильными по мере продвижения наверх[233].
Писателю представлялся столь же неоспоримым тот факт, что вырождающееся население одной страны не сможет противостоять евгенически благополучной стране-сопернице. Таким образом, евгенический дискурс постепенно перешел в план геополитики, а в следующем абзаце статьи – и вовсе в план расистской демагогии: «Белые расы окажутся во власти цветных рас, а высшие белые люди окажутся во власти низших белых»[234].
В «Заметке о евгенике» обсуждаются различные евгенические проекты тех лет. Хаксли сравнивает идеи известного неодарвиниста Дж. Б. С. Холдена (1892–1964), своего приятеля и в дальнейшем создателя синтетической теории эволюции, с идеями двух родственников Чарльза Дарвина – Эразмуса и Леонарда[235]. Наиболее интересен отклик Хаксли на книгу «Необходимость евгенической реформы» (The Need for Eugenic Reform) Леонарда Дарвина, сына Чарльза Дарвина, с 1912 г. президента, а затем вице-президента Британского евгенического общества[236]. Труд Л. Дарвина был опубликован в 1926 г. Его автор, прежде всего, отмечает тот факт, что четкое представление о «евгенической норме» пока не выработано, указывая, вместе с тем, на доказательства явной корреляции между «евгеническим уровнем человека», т. е. его физическими и интеллектуальными показателями, с одной стороны, и его способностью зарабатывать деньги, с другой. Олдос Хаксли, не подвергая ни малейшему сомнению справедливость такой концепции, соглашается с тем, что это важное качество и что государству следовало бы материально поддерживать «евгенически перспективных» граждан. Судя по всему, писатель имел в виду, что государству следует субсидировать тех, кто в дальнейшем прекрасно обойдется без государственного финансирования. Данная идея со всей очевидностью противоречит гуманистической и либеральной установкам. Таким образом, нам приходится признать, что во второй половине 1920-х г. Хаксли придерживался крайне консервативной точки зрения на вопросы демографии, на национальный вопрос и на права человека. Увлекшись фантазиями на тему социального строительства, писатель, подобно многим интеллектуалам той поры, мало задумывался над тем, как воплощение подобных социальных проектов отразится не только на массах и народах, но и на отдельно взятом «маленьком человеке».
По всей видимости, тогда писатель, подобно большинству мыслителей, общественных деятелей и ученых, не задумывался о безнравственности идеи и практики стерилизации неудачников и олигофренов. Как ни странно, не смущала Хаксли и неподтвержденность гипотезы о наследовании таких черт характера, как целеустремленность и честолюбие. Единственное, что волновало его тогда – так это последствия такой евгенической политики.
Ил. 13. Джулиан и Олдос Хаксли
Самое непосредственное отношение к роману «Дивный новый мир» имеют рассуждения Хаксли о том, что в евгеническом, т. е. правильном обществе исключительно сильные, здоровые и «удачливые особи» оказались бы перед необходимостью постоянно бороться за место под солнцем с себе подобными, т. е., как он выразился, пребывали бы в состоянии хронической гражданской войны: «Если евгенисты слишком ревностно подойдут к вопросу улучшения расы, они лишь добьются того, что погубят ее»[237]. Поэтому Хаксли предусмотрительно настаивал на необходимости установления разных каст. Не может же население состоять исключительно из почтенных мудрецов, занятых решением математических задач и размышляющих о структуре Вселенной, как придумал Бернард Шоу в пьесе «Назад к Мафусаилу» (Back to Methuselah, 1921), или из сверхлюдей, как в утопии 1923 г. «Люди как боги» Г. Уэллса!
Рассуждая об устройстве евгенического будущего, Хаксли вспомнил и предложения Уэллса, видевшего выход в следующей организации труда: представители высшей касты будут по очереди выполнять работы, не предполагающие ни высокой квалификации, ни творческих усилий. Хаксли счел такой прогноз малоправдоподобным. Касты, с его точки зрения, лучше. При кастовой структуре общества большая часть населения не отличалась бы особым интеллектуальным потенциалом, избегала ответственности и, что самое главное, стремилась бы к подчинению. Хаксли отверг и пророчество Бернарда Шоу, возразив:
Лишь продолжительное разведение и селекция особой породы homo sapiens может породить популяцию математиков и логиков; и, хотя, возможно, евгеника и будет широко применяться, никакой евгенист не будет настолько глуп, чтобы вывести лишь один вид людей, особенно такой, который окажется неспособным справляться с обыкновенными каждодневными делами[238].
В статье «Паскаль» (Pascal, 1929) Хаксли, возвращаясь к концепции Леонарда Дарвина, пришел к выводу о том, что, избавившись от больных и всякого рода неудачников (какова бы ни была причина их неудач – ничтожный или мощный интеллект, слабость характера или эксцентричность), мир окажется населенным исключительно Бэббитами и полностью исключит возможность появления Мышкиных. Хаксли также настораживала все еще популярная риторика Макса Нордау («Вырождение», Entartung, 1895) и его последователей, не видевших совершенно особой роли болезни в творчестве и озарении и, следовательно, отрицавших, например, значение эпилепсии в творчестве Достоевского. Сторонники такого утилитарного подхода, с точки зрения Хаксли, приравнивали «безумных гениев» к «тривиальным сумасшедшим» и «банальным невротикам».
Но даже если можно было бы доказать правоту этих людей и то, что все гении были невротиками, сифилитиками и туберкулезниками, это бы ровным счетом ничего не значило; возможно, Шекспир относился к тем, кого праведный евгенист кастрировал бы немедленно, однако это вовсе не помешало написанию «Антония и Клеопатры» и «Макбета». <…> Обвинения медицинского характера со стороны слишком нормальных людей не имеют никакого отношения к вопросу, они были бы и вовсе смехотворными, если бы те, кто их выдвигает, не составляли опасное и влиятельное большинство[239].
Тот факт, что евгенисты, следуя за Леонардом Дарвином, очевидно, стремились направить свои усилия на создание мира Бэббитов, чья наследственность предрасполагала к финансовому успеху, вызывал у Хаксли серьезную тревогу. Евгеника вновь представлялась писателю внутренне противоречивой, а значит, не вполне научной теорией. В самом деле, стремясь культивировать высшую расу и не принимая во внимание биологическое и психологическое разнообразие человеческих типов, евгеника готова была отказаться от того самого материала, который порождает гениальность и одаренность. Некоторые генетики-евгенисты, в том числе родной брат писателя Джулиан Хаксли, также постепенно пришли к выводу о бесценности разнообразия как источника внутренней силы эволюции.
Великая депрессия: естественное неравенство или девяносто шесть тождественных близнецов
В 1930-е гг. под влиянием Великой депрессии некоторые видные евгенисты вновь заговорили о непосильном бремени, которое лежит на государстве, вынужденном поддерживать дисгенических, неблагополучных граждан. Шокирующе звучат сейчас слова, произнесенные тогда будущим президентом ЮНЕСКО Джулианом Хаксли, членом Британского евгенического общества:
Низший слой общества…<…>, менее одаренный генетически <…> не должен иметь слишком легкий доступ к пособиям и бесплатному больничному лечению, чтобы удаление последнего барьера естественного отбора не слишком облегчило этому слою деторождение и выживание потомства. Затянувшаяся безработица должна служить основанием для возможной стерилизации[240].
В тот же период его брат Олдос вновь заявляет о своей вере в евгеническую предестинацию, в природное предопределение, влияние которого намного сильнее воздействия среды и воспитания. Все это, как он писал в статьях «Границы утопии» (The Boundaries of Utopia, 1931)[241] и «О прелестях истории и о будущем в прошедшем» (On the Charms of History and the Future in the Past, 1931), хотя и не вселяет оптимизм, но все же приводит к логическому заключению о том, что непрерывный прогресс человечества возможен лишь при выполнении двух условий: во-первых, улучшения наследственных характеристик населения путем целенаправленного «разведения» (breeding), (т. е. применения положительных евгенических методов), во-вторых, сокращения численности населения. Очевидно, в то время интенсивно «обустраивая» свой Новый мир, обдумывая его основания, Олдос Хаксли говорит о том, что, скорее всего, в будущем будет преобладать вера в естественное неравенство:
<…> Новая кастовая система основана на врожденных характеристиках и подкреплена макиавеллевской системой воспитания, согласно которой представители низших каст будут воспитываться в соответствии с интересами общества в целом, а высшие касты – в соответствии со своими потребностями[242].
В Новом мире Хаксли предусмотрел генетическое формирование каст и соответствующую им питательную среду. Касты отличаются и по физическим характеристикам. Гаммы и дельты «подобны тлям и муравьям», а альфы и беты по сравнению с ними более корпулентны (я уже отмечала влияние уэллсовских кастовых фантазий). Обязательная кастовость получает социально-биологическое обоснование:
Общество, целиком состоящее из альф, обязательно будет нестабильно и несчастливо. Вообразите вы себе завод, укомплектованный альфами, то есть идивидуумами разными и розными, обладающими хорошей наследственностью и по формовке своей способными <…> к свободному выбору и ответственным решениям… Это же абсурд. Человек, сформированный как альфа, сойдет с ума или примется крушить все вокруг. <…> Оптимальный состав народонаселения… смоделирован нами с айсберга, у которого восемь девятых массы под водой, одна девятая над водой[243].
Кроме того, приводится поучительный исторический пример: еще до наступления Золотого века демократы будущего Нового мира оказали противодействие введению каст. Тогда же был проведен так называемый кипрский эксперимент, когда Кипр был заселен одними альфами, что привело к массовым беспорядкам и гражданской войне.
Ил. 14. Дж. Б. С. Холден
Один из центральных и, несомненно, самых известных образов «Дивного нового мира» – «дети в бутылях» – появился в романе под влиянием небольшой книжки «Дедал, или Наука и будущее» (1923) хорошего приятеля Олдоса Хаксли, Дж. Б. С. Холдена (Daedalus: от Science and the Future), который был не только крупным биологом, но к тому же великолепным популяризатором научных идей. Холден писал о «ребенке в пробирке»[244]. Идея INF (in vitro fertilization), т. e. искусственного оплодотворения, получила реальное воплощение полвека спустя, в 1970-е гг. В «Дедале» Холдена, как впоследствии и в «Дивном новом мире» Хаксли, дело этим не ограничивается. В обоих сочинениях речь идет не просто об INF, а об эктогенезе, т. е. о развитии плода вне тела матери[245]. (В Новом мире идея эктогенеза принадлежит вымышленным ученым Пфицнеру и Кавагучи, чье предложение по сюжету поначалу было отвергнуто правительством из-за сопротивления, оказанного христианской церковью.) По всей видимости, Холден поделился с Хаксли этой идеей еще до публикации своего «Дедала». В противном случае трудно объяснить, каким образом в романе «Желтый кром» (Crome Yellow, 1921) мог появиться эпизод, в котором мистер Скоуган – в нем читатели безошибочно узнавали Бертрана Рассела – произносит следующие слова:
<…> Богиня прикладных наук преподнесла миру <…> ценный дар – средство отделения любви от размножения. <…> В течение нескольких следующих столетий <…> мир может стать свидетелем еще более полного разрыва. Я ожидаю этого с полным оптимизмом. <…> Место ужасной системы, которую дала нам природа, займет обезличенное размножение. Громадные государственные инкубаторы, в которых бесконечные ряды колб с зародышами дадут миру то население, какое будет ему потребно. Институт семьи исчезнет. <…> И Эрос, прекрасный в своей свободе и не скованный ответственностью, будет порхать, словно пестрый мотылек, от цветка к цветку над залитой солнцем землей[246].
Если же не Холден подсказал идеи эктогенеза и клонирования Олдосу Хаксли, то авторство, очевидно, принадлежит либо самому писателю, либо Бертрану Расселу. Последний в дальнейшем сетовал на то, что Хаксли (устами Скоугана) вполне серьезно изложил мысли, которые сам Рассел лишь шутя обсуждал с друзьями в Гарсингтоне.
В 1932 г., когда вышел в свет «Дивный новый мир», Холден опубликовал «Причины эволюции» (The Causes of Evolution)[247]. Как в романе-утопии, так и в научном труде явственно звучит идея генетического неравноправия. Тогда же Холден, который, в отличие от своего коллеги Рональда Фишера, не приветствовал евгенические идеи, написал о том, что очевидная ему как ученому идея изначального генетического неравенства людей будет в свое время отвергнута эгалитаристскими государствами. Он предсказал, что рано или поздно идея генетического неравенства будет признана еретической в Советской России. Поразительно, что, рассуждая о вероятных последствиях идеологического руководства наукой, ученый точно предугадал развитие событий в СССР и даже указал направление главного удара партии по науке: «Проверка верности СССР науке, думается, наступит тогда, когда станет необходимым собрать воедино результаты исследований человеческой генетики, демонстрирующие то, что я полагаю фактом природного неравенства»[248]. Точно такие прогнозы делал и Рассел, описывавший в конце 1920-х гг. тоталитарную советскую идеологию, насаждавшуюся партийными функционерами от науки. Так и случилось. В конце 1930-х гг. в СССР начались гонения на генетиков и евгенистов. Вторая волна пришлась на конец 1940-х, когда сторонники Т. Д. Лысенко, придерживавшиеся антинаучных ламаркистских взглядов и исходя из идеологических соображений, с садистским восторгом разгромили генетику.
«Дивный новый мир» в мельчайших деталях изображает кастовый мальтузианский евгенический рай, в котором лишь единицы помнят о существовании «матерей» и «отцов», а все женщины еще в процессе инкубации поделены на «плод» и «неплод». Причины такого подхода к размножению являются одновременно мальтузианскими и евгеническими:
В большинстве случаев плодоспособность является только помехой… Но хочется иметь хороший выбор. Поэтому мы позволяем целым тридцати процентам женских зародышей развиваться нормально. Остальные же получают дозу мужского полового гормона <…> В результате к моменту раскупорки они уже являются неплодами – в структурном отношении вполне нормальными особями… но неспособными давать потомство. Гарантированно, абсолютно неспособными. Что наконец-то позволяет нам <…> перейти из сферы простого рабского подражания природе в куда более увлекательный мир человеческой изобретательности (ДНМ, 315–316).
«Неплоды» в течение жизни получают несколько курсов псевдобеременности с целью оздоровиться и помолодеть. В этом мире нет семей, нет полноценного детства в окружении родителей и других родственников. Нет и стариков в нашем понимании старости. Так как все проходят курсы омоложения половыми гормонами, солями магния и получают вливание молодой крови, то телесные недуги не проявляются, а вместе с ними не видны и признаки сенильности.
Конечно, самой радикальной демографической идеей Хаксли стало клонирование. Близнецы уже давно находились в зоне особого внимания евгенистов. А логика стандартизации и фордовской конвейеризации, массового производства и потребления, примененная к биологии человека, привела к фантазии о массовом изготовлении людей «по государственному заказу», так, что любая «убыль кадров» могла бы восполняться незамедлительно, а государственная статистика определяла бы точное количество профессиональных работников, требовавшихся в той или иной отрасли промышленности.
Конечно, клонированию или обработке по методу Бокановского в Мировом Государстве подвергаются лишь низшие, неинтеллектуальные касты – гаммы, дельты и ипсилоны:
Одно яйцо, один зародыш, одна взрослая особь – вот схема природного развития. Яйцо же, подвергаемое бокановскизации, будет пролиферировать – почковаться. <…> Получаем девяносто шесть человек, где прежде вырастал лишь один <…>. Девяносто шесть тождественных близнецов, работающих на девяноста шести тождественных станках! (ДНМ, 309)
Немало идей, касающихся репродукции, из которых вырос «Дивный новый мир», Хаксли почерпнул еще из одного источника – из книги Бертрана Рассела «Научное мировоззрение» (The Scientific Outlook, 1931)[249].
Книга Рассела, как уже было сказано, послужила источником множества идей и мотивов «Дивного нового мира», например, таких, как гипнопедия. Поскольку эта работа Рассела вышла в свет всего лишь за несколько месяцев до появления «Дивного нового мира», то, скорее всего, Хаксли проникнулся некоторыми расселовскими фантазиями в ходе их личных бесед[250]. Как и в случае с Холденом, разговоры и с этим ученым, очевидно, послужили толчком к развитию невероятных, как тогда казалось, фантазий писателя.
Рассел, в частности, предсказывал такое положение вещей, при котором евгеника, а точнее, генетическая манипуляция, может привести к рождению высокоодаренных детей, а в некоторых случаях – детей с идиотией и физическими уродствами. Рассуждая об утопических конструкциях в главе «Искусственные общества», Рассел характеризовал строительство утопий как проявление воли к творчеству. А воля к творчеству, в свою очередь, – это разновидность воли к власти, и потому всегда найдутся люди, стремящиеся воспользоваться данной им властью там, где сама природа добилась бы наилучшего результата безо всякого вмешательства человека. И все же, успокаивал себя Рассел, даже отрицательные эксперименты с наследственностью в конце концов приведут к созданию нового интеллектуального человечества. Впрочем, Рассел подозревал, что биологи и политики, скорее всего, не будут стремиться осчастливить высоким интеллектом всех поголовно. Напротив, по всей видимости, будет создана кастовая система, и интеллектуальная аристократия станет наследственной:
Несколько поколений спустя лишь немногие будут менять один класс на другой. Это особенно вероятно, если эмбриологические методы улучшения породы будут применяться лишь в отношении правящего класса. Таким образом, в интеллектуальном смысле пропасть между двумя классами, возможно, будет расширяться. Это не приведет к исчезновению менее интеллектуального класса, ибо правители не захотят заниматься неинтересным ручным трудом, не откажутся они и от возможности проявлять милосердие и испытывать гражданские чувства, управляя чернорабочими[251].
Рассел пишет, что евгенические методы отбора соответствующих наследственных характеристик, химическое и термическое воздействие на плод, особая диета в первые годы жизни – все будет нацелено на гарантированно безукоризненное пре- и постнатальное развитие особей высшей касты.
«Научное мировоззрение» также содержит прогноз относительно насильственного регулирования численности населения. Автор вполне допускал такое положение вещей, при котором будет практиковаться детоубийство ради сохранения постоянной численности. Как можно заметить, многие прогнозы Рассела получили воплощение в романе «Дивный новый мир».
В связи с этим, конечно, небезынтересно знать, как же откликнулся сам Бертран Рассел на роман Олдоса Хаксли. Рукопись рецензии была озаглавлена «Рай манипулятора» (Manipulators Paradise). Но в New Leader текст появился под заголовком «Мы не хотим быть счастливыми» (We Dont Want to Be Happy). Рассел поднимает исключительно важный вопрос о причинах нашего отвращения к упорядоченному, хорошо организованному миру. Одна из причин, по его мнению, состоит в том, что человек не в той степени ценит счастье, в какой об этом принято думать. Люди любят приключения, авантюры, преданность делу и власть гораздо больше счастья. Рассел признает, что он, как и всякий читатель, шокирован методами обусловливания людей в Новом мире. Однако, поясняет он, мы напрасно столь сильно возмущаемся, ибо нам лишь кажется, что без такого манипулирования мы предоставлены сами себе, т. е. свободны, в то время как на самом деле нас формирует наше окружение, родители и педагоги. Разница состоит в том, что пока это все делается из рук вон плохо. Что же до Нового мира, то в нем «формовка» (moulding) безупречна, ибо построена на научных методах.
Получается, следовательно, что мы не возражаем против формовки человека, при условии, что она делается плохо; мы лишь возражаем против нее, если она делается хорошо. То, за что мы так отчаянно цепляемся, это иллюзия свободы, иллюзия, которая замалчивается и игнорируется в любых нравственных проповедях и в любой пропаганде. В наших глазах человеческая жизнь была бы невыносима без этой иллюзии. В «Дивном новом мире» м-ра Хаксли люди довольно удобно существуют без нее[252].
Перед человечеством, согласно Б. Расселу, стоит альтернатива. Первый путь – погибнуть, продолжая подчиняться чувствам, главным из которых является ненависть к «чужому». Второй путь – согласиться с манипуляцией и научиться с помощью научных методов не испытывать никаких сильных чувств, подчинившись Мировому правительству. Так человечество избавится от ненависти и только таким образом избежит гибели от ядовитых газов, бактериологических бомб. По его прогнозам, в результате мировой войны и нового кровавого варварства с лица земли исчезнут 95 % населения. Рассел считает, что из двух зол следует выбрать меньшее, т. е. второй путь – установление Мирового правительства. Таким образом, он изящно избегает дискуссии на тему «цели и средства», считая, по всей видимости, что человечество стоит на грани катастрофы и, следовательно, о моральности манипулирования говорить поздно. Интересно, что Рассел ни словом не обмолвился о биологических прогнозах своего приятеля. Он лишь отметил, что «несмотря на то, что м-р Хаксли создавал фантастическое пророчество, скорее всего, оно окажется точным»[253].
Через несколько месяцев после выхода в свет романа Хаксли известный ученый Джозеф Нидэм, в то время признанный авторитет в области биохимии и автор книги «Химическая эмбриология» (Chemical Embryology, 1931), в интервью журналу Scrutiny ответил тем, кто отказывался верить в вероятность биологических прогнозов писателя[254]:
<…> Люди <…>, которые не одобряют его «утопию», скажут: мы всему этому не верим, все, что касается биологии, неверно, такого быть не может. К сожалению, дело в том – и потому биолог печально ухмыляется, читая роман, – что с биологией там все в порядке, и что м-р Хаксли не включил в свою книгу ничего такого, что нельзя было бы считать правомерным умозаключением на основе тех знаний и тех возможностей, которыми мы уже располагаем. Уже сейчас ведутся успешные эксперименты по выращиванию эмбрионов небольших млекопитающих in vitro, и одно из наиболее жутких предсказаний м-ра Хаксли, производство многочисленных недоразвитых рабочих абсолютно идентичной генетической конституции из одного яйца, весьма вероятно. Армадиллы, насекомые, паразиты и даже морские ежи при определенных условиях так и делают. Это лишь вопрос времени – когда это будет возможно проделать с млекопитающими[255].
Нидэм ужасается, представив себе, что каждый неприятный субъект, которого мы видим на улице – а таких, по его признанию, девять из десяти, будет воспроизведен еще 60 раз! В конце интервью Нидэм напоминает ученым, в особенности своим коллегам биологам, что Наука в свое время была частью Философии, и потому может сохранять свою гуманистическую функцию, если вновь обретет статус особой формы Философии. В противном случае она будет лишь Мифологией, обслуживающей Технику. Именно поэтому ученый рекомендует всем, кто считает, что лишь Наука способна спасти мир, читать «Дивный новый мир», очевидно трактуя этот роман как предупреждение.
Неспециалисты тоже воспринимали биологические прогнозы О. Хаксли как вполне реалистичные. Так, например, писательница Ребекка Уэст заявила в рецензии, напечатанной в Daily Telegraph, что читатели уже сейчас достаточно легко могут себе представить, что подобные эксперименты по «выведению» детей в пробирках и бутылях, а также по «разведению» специфических видов или классов людей, могут быть проведены в уже существующих обществах, подобных США и Советскому Союзу, одержимых бихевиоризмом и большевизмом[256].
Однако, как мы уже показали, идеи «выведения» рас и типов людей имели вовсе не советское и не американское происхождение, а возникли на европейской почве. Эти идеи, и в самом деле, могли бы приобрести жарких сторонников в тоталитарном обществе СССР и нацистской Германии.
Ил. 15. Герман Мёллер
Мёллер, братья Хаксли и СССР
Возвращаясь к эктогенезу, развитию плода вне тела матери, следует сказать, что эта фантастическая идея Холдена пробудила фантазию не одного только Олдоса Хаксли. Эктогенез, по признанию выдающегося американского генетика, евгениста и в будущем нобелевского лауреата Германа Мюллера (его фамилию писали в СССР как Мёллер) (1890–1967), позволяет отбирать эмбрионы, наиболее подходящие для формирования «превосходной наследственности». Эктогенез, а также другие новейшие евгенические идеи, рассматривается в книге Мёллера «Из мрака: взгляд биолога на будущее» (Out of the Night: A Biologists View of the Future, 1935), написанной в Москве, где он проработал в Медико-генетическом институте с 1933 по 1937 гг. Взгляды столь знаменитого ученого-генетика и сама эта работа рано или поздно должны были стать известными Хаксли[257]. В дальнейшем Хаксли и Мёллер несколько раз встречались на конференциях, а их выступления публиковались под одной обложкой.
«Из мрака» содержит важную для нас информацию о том, как некоторые генетики рассматривали перспективы евгенических методов. Прежде всего, Мёллер развенчал псевдонаучную аргументацию приверженцев отрицательной евгеники, объясняя, что «тотальная стерилизация умственно отсталых ни в коем случае не предотвратит появление такой наследственности в следующем поколении»[258]. И даже при условии стерилизации всех умственно отсталых в последующих 20 поколениях, утверждал ученый, мы не добьемся искомого результата, ибо носителями рецессивных генов, ответственных за такую патологию, являются миллионы совершенно нормальных людей. Мёллер неоднократно выступал против рекомендаций, направленных на ограничение воспроизводства «неполноценных» людей, дисгенических социальных или национальных групп. Но, как показала дальнейшая история евгеники, данный аргумент не встретил единодушной поддержки в евгенических кругах.
В отличие от негативной евгеники, программа Мёллера «позитивна»: он предлагал обеспечить расширенное воспроизводство «лучших» вместо того, чтобы ограничивать размножение «худших». Он был абсолютно убежден в том, что метод селекции – единственный действенный метод усовершенствования биологического процесса. Позиция Мёллера в дальнейшем подверглась критике: проблема генетики состояла и по-прежнему состоит в невозможности точно указать, какой именно ген или комбинация генов отвечает за «гениальность». Следовательно, невозможно и определить, кто мог бы стать наилучшими «производителями». Вместе с тем, в книге Мёллера «Из мрака» провозглашен весьма умеренный взгляд на евгенику:
Позвольте соображениям воспроизводства диктовать условия выражения любви, и вы разрушите духовный центр индивидуума. Вот почему «евгенические браки» в целом не могут быть успешными. С другой стороны, позвольте любви возобладать над воспроизводством в условиях цивилизации, и вы испортите генофонд будущих поколений. Найдите компромисс между этими двумя подходами, и вы нанесете урон и духу и генам. Есть лишь один выход – развести их[259].
Это и есть обоснование «положительной», селективной евгеники. Мёллер считал, что все усилия надо направить на создание банка спермы с тем, чтобы зародышевая плазма «сознательных» женщин (ученый был увлечен советской риторикой) соединилась с семенем мужчин столь же выдающихся, как Дарвин и Ленин. (Мёллер был достаточно прозорлив, чтобы предположить, что могут найтись заинтересованные в создании Аль Капоне, а вовсе не Ньютонов.)
Надо заметить, что и до Мёллера идея селекции имела широкое хождение в советских евгенических кругах. Даже И. П. Павлов, не имевший непосредственного отношения к Русскому евгеническому обществу, надеялся в 1920-е гг., что его опыты по исследованию высшей нервной деятельности помогут евгенистам наделить сверхчеловека, полученного в результате селекции, наиболее совершенной стрессоустойчивой нервной системой.
Предложения по «контролю над наследственным материалом» с целью создать сверхлюдей Мёллер изложил в письме к Сталину, которое он направил ему в 1936 г. вместе с экземпляром «Из мрака» (в книге эти методы названы «третьей стадией эволюции»). Одержимый левыми идеями Мёллер призывал ученых, «организованных при социализме», взять на себя роль творцов и «завоевать с большевистским энтузиазмом» неприступную крепость, в которой находится ключ к «собственному внутреннему существу» человека[260]. Письмо осталось без ответа. Очевидно, идеи Мёллера не только пришлись не ко времени, но и направили огонь высочайшего гнева на евгенистов и генетиков. В те же годы Мёллер активно критиковал неоламаркистские и, как он полагал, по существу нацистские бредни Лысенко на сессиях ВАСХНИЛ. После окончательной победы «лысенковщины» Мёллер прислал в президиум Академии наук СССР письмо на русском языке, в котором отказывался от членства в Академии, запятнавшей себя «предательством науки ради политических целей».
Что касается оценки «новой биологии» СССР, то брат Олдоса, Джулиан Хаксли, в тот момент уже генеральный директор ЮНЕСКО, посетив Страну Советов второй раз после войны, написал книгу «Наследственность. Восток и Запад: Лысенко и мировая наука» (Heredity. East and West: Lysenko and World Science, 1949), в которой постарался объяснить поразивший его феномен мракобесия в советской биологии. Мёллер помогал ему собирать факты и трактовать ситуацию, сложившуюся тогда в генетике.
Остановлюсь несколько более подробно на книге Джулиана Хаксли, ибо, очевидно, она в дальнейшем стала известна его брату, писателю. Рассуждения ученого о тоталитарных практиках не могли в дальнейшем не отразиться на понимании этого феномена Олдосом Хаксли. Кроме того, писатель, разумеется, не оставил без внимания разъяснения брата относительно советской генетики. Итак, в главе «Тоталитарная регламентация мысли» ученый предваряет анализ положения в генетике и эволюционной теории в СССР весьма подробной характеристикой культурной и общественной обстановки. Автор прибегает не только к примерам, известным ему из собственного опыта. Он также анализирует публикации в советской прессе и новейшие книги западных русистов. Вывод о победе тоталитарной политики и единомыслия во всех областях жизни сделан автором на конкретных и хорошо нам известных примерах жесткого партийного контроля в любой сфере жизни. При этом ученый счел необходимым отметить:
Если я критикую и обличаю некоторые методы, то делаю это не потому, что я настроен враждебно по отношению к СССР <…> а потому, что я считаю их плохими: они плохи как таковые, они плохо влияют на прогресс человечества и, в конечном итоге, плохи для самого СССР[261].
Главный вопрос, озадачивший как этого выдающегося генетика, так и научные круги Запада, сводился к следующему: почему Советы защищают ламаркизм и нападают на менделизм? Объяснение Дж. Хаксли полностью подтверждает основной тезис его книги: тоталитаризм в политике неизменно приводит к тоталитаризму в мышлении. Следовательно, наука не может быть независимой в тоталитарном государстве. Признавая, что в целом советская наука находится на высоком уровне, ученый ищет логику в том, каким образом Академия наук дошла до того, что заклеймила менделевскую генетику и благословила Лысенко и Мичурина, чьи теории не имеют к науке никакого отношения. Логика такой метаморфозы, во-первых, обнаруживается в следующей идеологической посылке:
<…> Менделевская наследственность <…>, похоже, оказывает слишком сильное сопротивление стремлению человека изменить природу <…>. Ламаркизм же, со своей стороны, дает обещание быстрого контроля. Методы, которые он защищает, просты и легки для понимания, в то время как менделизм требует тонких и серьезных процедур, недоступных восприятию необразованного фермера или необразованного политика[262].
Вторая причина ненависти властей к менделизму заключалась в том, что он постулировал неравенство и беспомощность человека перед фактами наследственного предопределения. И, наконец, третья причина – историческая. В глазах советской власти менделизм оказался связан с расизмом и нацизмом. Однако, как точно подмечает ученый, менделизм имеет к расизму точно такое же отношение, какое признание эволюционной борьбы видов за выживание – к идее благотворности войны для решения спорных вопросов.
Но, пожалуй, самое замечательное соображение содержится в следующем абзаце, на мой взгляд достойном того, чтобы привести его здесь полностью:
Между прочим, любопытно, что антименделисты не осознали того, что ламаркизм предъявит им гораздо более существенные теоретические трудности, чем менделизм. Если результаты воздействия среды отпечатываются на наследственности или ассимилируются ею, тогда века, проведенные в нищете, невежестве, болезнях и рабстве, должны были заложить самую неблагоприятную наследственность в большую часть человечества, и притом заложить столь крепко, что нельзя ожидать того, что несколько поколений, живущих в улучшенных условиях, эту наследственность усовершенствуют. Менделизм же, со своей стороны, ясно дает понять, что даже после продолжительного пребывания в плохих условиях хороший генетический потенциал все еще сможет дать прекрасные плоды, как только сложатся более благоприятные условия»[263].
«Неужели мы глупеем?»
В 1932 г., в год выхода в свет «Дивного нового мира», Хаксли выступил на радио ВВС в передаче «Наука и цивилизация», вновь обратившись к теме вырождения белой расы, точнее, западноевропейских народов, и к разговору о мерах, необходимых для их выживания. При этом он восторженно ссылался на тезисы, выдвигаемые в книге неодарвиниста и генетика Рональда Фишера «Генетическая теория естественного отбора» (The Genetical Theory of Natural Selection, 1930)[264]. Хаксли сетовал на то, что евгенисты пока еще не являются реальными политиками, но могут целенаправленно становиться ими по мере того, как будет углубляться их понимание законов и роли наследственности[265]. Он с явным удовлетворением отметил успехи отрицательной евгеники, практиковавшей «вполне безопасную для здоровья стерилизацию больных»[266]. Итак, вместо того, чтобы откреститься от фишеровского радикализма и ужаснуться бесчеловечности врачебной практики в отношении «непригодных» (sterilization of the unfit), писатель сожалеет о том, что евгеника все еще не стала частью социальной политики. Можем ли мы на этом фоне по-прежнему считать, что утопия Хаксли имеет антиевгеническую направленность? Очевидно, что у беспристрастных критиков должно возникнуть сомнение относительно справедливости такой оценки «Дивного нового мира».
Вскоре после интервью на радио писатель вновь обратился к книге Фишера в статье «Неужели мы глупеем?» (Are We Growing Stupider, 1932). Поводом послужила публикация в журнале Nature статистических данных, полученных в результате демографического исследования Шеферда Доусона. Согласно этим данным, во-первых, в многодетных семьях рождается больше недоразвитых детей, и, во-вторых, родительские пары с низким IQ как правило имеют больше детей, чем пары с высокими умственными способностями. Думается, что данные, которыми воспользовался писатель, не выдержали бы критики с точки зрения современной научной статистики. Однако эти сомнительные факты вновь заставили Хаксли обратиться к фишеровскому тезису о несовместимости социального, точнее, экономического успеха с биологической, репродуктивной успешностью отдельной личности и нации в целом. Хаксли представляет этот тезис просто, если не сказать примитивно: социально активным интеллектуалам приходится направлять свою энергию, а главное, финансы на достижение экономического успеха, что не позволяет им тратить время и деньги на биологическое воспроизводство. Согласно этой картине, чем глупее – тем плодовитей. Еще один шаг в направлении экстремистского шовинизма, и писатель дошел бы, вероятно, до столь близкой евгенистам-фанатикам аграрной аналогии: культурные растения размножаются не столь активно, как сорняки.
В «Неужели мы глупеем?» Хаксли вновь соглашается с Фишером: нация, или шире – раса, в самом деле, глупеет, ибо в статистическом смысле рожает все меньше детей с врожденно высоким интеллектом. Как мы видим, элитаризм здесь соседствует с шовинизмом: Хаксли сокрушается о печальном будущем интеллектуалов вообще и белых интеллектуалов, в частности. Для вящей убедительности писатель пугает нас псевдоисторической аналогией – одной из причин падения Римской империи было вырождение латинского населения вследствие такой же корреляции между социальной успешностью и биологической несостоятельностью. Последний тезис не выдерживает критики. Однако сравнение падения Римской империи с «закатом Европы» получило весьма широкое хождение в первой половине XX в., и в этом смысле Хаксли был не одинок.
Хаксли усмотрел выход из сложившегося демографического кризиса в следующем решении: следует создать экономическую ситуацию, которая сделала бы усиленное воспроизводство интеллекта весьма выгодным для социально успешных классов. По его мнению, положение можно исправить, если перспективные с евгенической точки зрения семьи будут получать существенные налоговые льготы и повышение зарплаты с каждым новым ребенком. При этом писатель умалчивает о том, как такая политика отразится на «неперспективных» семьях или на «дисгенических» людях. Видимо, он подразумевал, что они не есть предмет заботы государства. Статью венчает призыв: «Давайте предотвратим истощение наших ресурсов!»[267]. Нет никаких сомнений, что под нашими ресурсами Хаксли понимал исключительно генофонд интеллектуальной элиты и класса профессионалов, не усматривая ничего аморального в том, что в таком ракурсе больные от рождения люди выглядят лишь досадной помехой на пути процветания государства и расы.
Любопытен тот факт, что, не задаваясь вопросом о моральности евгенического контроля в принципе, Хаксли все же нашел нужным предупредить о возможности практического манипулирования людьми посредством методов евгеники отнюдь не с целью улучшения конкретной расы или человечества в целом, а с дисгенической целью – намеренно снизить средний интеллектуальный уровень. Причины для выбора дисгенической политики очевидны: совершенный человек малопригоден для массового производства и массового потребления. Совершенная личность неудобна государственной машине, которой легче управлять массой «недоумков»!
Замечу, что в начале 1930-х тема допустимой меры вмешательства медиков и государственных чиновников в частную жизнь практически не дискутировалась ни в Европе, ни в Америке, ни в СССР. «Дивный новый мир» мог, по существу, восприниматься как начало такой дискуссии вне зависимости от того, какой конкретный смысл автор вкладывал в этот роман, когда создавал его. В виду своей беспрецедентности эта утопия некоторое время спустя, действительно, стала восприниматься как иллюстрация тезисов биоэтики, ибо изображала последствия генетического манипулирования.
Но сам Олдос Хаксли до конца жизни был увлечен евгеническими вопросами. Он нисколько не сомневался в том, что любые блага цивилизации окажутся совершенно бессмысленными, если конкретные личности не будут в состоянии их воспринять и адекватно использовать. По существу, писатель так и не отказался от мысли, впервые высказанной в статье «Границы утопии» (The Boundaries of Utopia, 1931): непрерывный прогресс цивилизации возможен лишь при соблюдении двух условий – улучшении наследственных признаков и сокращении рождаемости. Писатель не изменил и своему убеждению относительно того, что некачественное и самоубийственно избыточное население – главная угроза для демократии. Он имел в виду, что такой «электорат» попросту не будет способен сделать правильный выбор. Говоря о проблемах перенаселенности и контрацепции, он настаивал на том, что следует рассматривать их решение в рамках «превентивной этики», или «моральной профилактики», т. е. системы взглядов, которая ведет к уменьшению такого потенциального зла, как голод, насилие и жестокое обращение с детьми. Дорога к тоталитаризму, в его представлении, пролегает от перенаселенности через безработицу, бедность, социальную напряженность и далее через общественные беспорядки и хаос к диктатуре коммунистической партии или военному режиму. Однако, как мы уже видели, Хаксли вполне одобрительно отзывался о безнравственных методах, благодаря которым, как он полагал, будут обеспечиваться демократические свободы.
Надо отметить, что Хаксли никогда не давал ни малейшего повода для упреков в расизме. Особенно резким стало его осуждение национализма в виду событий в нацистской Германии в статьях «Расовая шумиха» (The Race Racket, 1933) и «Затмение разума», (Reason Eclipsed, 1934)[268]. Не последнюю роль в укреплении его убеждений относительно равенства рас могло сыграть и то обстоятельство, что его брат, выдающийся генетик и евгенист, счел в 1935 г. политически правильным отрицать расовые отличия в ответ на введение в Германии сегрегационных законов. Как и подавляющее большинство других европейских и американских евгенистов, Джулиан предпочел развести генетику и расовую теорию. В 1939 г. большинство евгенистов по обе стороны Атлантики объявили расистскую евгеническую теорию ненаучной. Слово «евгеника», впрочем, не было опорочено – этот термин, как мы увидим, по-прежнему будет употребляться на симпозиумах и в научных публикациях в 1960-е гг.[269]
Весьма вероятно, что О. Хаксли ознакомился с так называемым «Манифестом евгеники», опубликованным в журнале Nature в 1939 г. и подписанным, в частности, его братом. В «Манифесте» говорится, что эффективное генетическое усовершенствование человечества зависит не только от качества научных исследований в этой области, но и от важных изменений социальных условий и этических установок. Сказано в нем и о том, что замужние, равно как и незамужние женщины (сравним с категоричным требованием уэллсовской «Современной утопии») в результате евгенических реформ сочтут долгом и высокой честью рожать и воспитывать как можно больше полноценных детей. Манифест подчеркивает, что окружающая среда и наследственность суть два главных взаимосвязанных фактора благополучия человечества, которым следует находиться под его контролем[270].
Тезис о роли среды, как мы видели, был воспринят Олдосом Хаксли еще до «Манифеста». Об этом говорится и в его публикации 1934 г. «Что происходит с нашим населением?» (What Is Happening to Our Population), где Хаксли в очередной раз рассуждает о парадоксе социального прогресса. В самом деле, и безо всякой демографической статистики, которой писатель пользовался весьма добросовестно, понятно, что с улучшением условий жизни и труда сокращается детская смертность. Однако это, на первый взгляд, положительное явление имеет оборотную сторону: неполноценные от рождения дети доживают до зрелого возраста. Поэтому «улучшение среды привело, среди прочего, к общему ухудшению генофонда»[271].
Хаксли ничуть не сомневался в том, что страна, в населении которой насчитывается все больше и больше умственно неполноценных, станет беспомощным игроком на международной политической арене. От разъяснений дефектологического характера о том, кто такие «умственно неполноценные» и какие различаются категории или классы умственно дефективных людей, Хаксли вновь переходит к собственно евгеническим рассуждениям. Он вновь обращается к официальной статистике, собранной соответствующими правительственными комитетами и социологами. Итак, если поверить этим данным, то большинство умственно отсталых детей рождалось в те годы у представителей так называемой «проблемной социальной группы», т. е. у 10 % населения, включавших закоренелых преступников, проституток, хронически безработных, бродяг и обитателей трущоб. Далее в статье эта тема, как и следовало ожидать, развивается в классово-евгеническом ключе, ибо именно «проблемная группа», как нам уже известно из ранее написанного Олдосом Хаксли, не практикует контроль рождаемости. Хаксли подкрепляет свои аргументы выдержкой из памфлета под названием «Комитет по легализации евгенической стерилизации» (1930), опубликованного Евгеническим обществом:
Можно подчеркнуть тот факт, что больницы пока так и не добрались до умственно, социально и финансово неполноценных, чтобы ограничить репродукцию индивидуумов, способных к репродукции, но представляющих собой серьезную проблему, а именно, умственно отсталых, психически больных, бродяг и тех, кто являются неизменной обузой Государства[272].
В статье «Что происходит с нашим населением?» Хаксли в очередной раз обращается к книге Фишера, целиком поддерживая его тезис о вырождении «лучших» вследствие возрастания численного превосходства «худших». В связи с этим «положительные» евгенические меры, естественно, представлялись Хаксли недостаточными. Последние должны применяться параллельно с «отрицательными». Неполноценные, чья дефективность удостоверена медиками, должны быть, полагал писатель, подвергнуты стерилизации. Кроме вышеназванных аргументов в пользу стерилизации огромного количества «непригодных» граждан, писатель приводит еще и следующие: 1) стерилизация – не то же самое, что кастрация; 2) стерилизация является почти безвредной терапевтической мерой; 3) стерилизация санкционирована законодательством Швейцарии, Германии и Соединенного Королевства Великобритании. Она применяется в половине штатов США. Действительно, что с 1907 г. в США примерно в половине штатов действовал закон о принудительной стерилизации, кастрации и сегрегации лиц, которых суд признавал нежелательными для общества, т. е. «генетическими неудачниками». Некоторые правительства записали в эту категорию людей с физическими пороками: слепых, слабовидящих, глухих. Эти законы продолжали действовать даже после Второй мировой войны. Больше других «отличилась» Калифорния, где примерно 40 000 граждан подверглись стерилизации.
Обратим внимание и на то, что статья «Что происходит с нашим населением?» написана в то время, когда в Германии принимались законы, по которым проводилась «борьба за расовую гигиену». Рассуждая о том, что по моральным соображениям большинство медиков отказывается проводить такую операцию, если она назначена по евгеническим соображениям – а таковые не прописаны в британском законодательстве, – Хаксли, хоть и симпатизирует этим хирургам, но все же выражает надежду на то, что будет принят новый законопроект Евгенического общества, касающийся стерилизации «по биологическим соображениям». Он называет эту меру весьма умеренной. Она представляется ему далеко не достаточной!
Можем ли мы, имея в распоряжении эти факты, настаивать на том, что автор «Дивного нового мира», написанного всего за два года до обсуждаемой статьи, выступал с позиций безусловного и последовательного гуманизма? Очевидно, нет. Посмотрим на дальнейшие рассуждения писателя.
В самом деле, беспокоится Хаксли, стерилизация умственно отсталых не решает вопрос о «проблемной группе» населения:
Если мы намерены существенно снизить количество слабоумных, то непропорционально высокий уровень воспроизводства пограничных индивидуумов, принадлежащих к так называемой проблемной группе, должен быть каким-то образом снижен[273].
Писатель, впрочем, не предложил на сей раз конкретных шагов решения этой задачи, оставив ее заботам правительства будущего. Очевидно, что Хаксли в принципе согласен с тем, что принадлежность к группе социального риска может передаваться по наследству. С позиции демократов подобный евгенический тезис и предлагаемые меры – проявление войны богатых против бедных. Однако Хаксли не видел никаких оснований для подобных обвинений. Хаксли был в принципе согласен с тем, что следует сохранять здоровый скептицизм в отношении зачастую сомнительного альтруизма властей. Критикуя демократов, противящихся принятию закона о стерилизации, он доказывал, что их позиция ненаучна, ибо, во-первых, евгенисты вовсе не предлагают стерилизацию как альтернативу улучшению условий жизни, во-вторых, евгеника доказала, что неполноценные люди в основном рождаются у проблемных родителей. Из этой второй, весьма сомнительной, посылки Хаксли делает вовсе неверный, с логической точки зрения, вывод: «те, кто составляют проблемную группу, потому и входят в нее, что являются умственно неадекватными». Излишне говорить о том, насколько ненаучной и безнравственной является эта позиция.
В-третьих, интеллектуально дефектное население представляет главную угрозу демократии: оно готово приветствовать любую диктатуру, так как она освободит их от необходимости выбора, от ответственности и тягот самоуправления.
И, наконец, в четвертых, – здесь он приводит аргумент этического характера, – дети дисгенических родителей более других детей подвергаются насилию в семьях, а кроме того, известно, что 75 % всех преступников также принадлежит к этой категории «неполноценных». Правда – и это очень важная поправка писателя – у них могут рождаться нормальные дети. Но и в этом случае последние достойны сожаления. По всей видимости, Хаксли считает, что им лучше было бы и вовсе не родиться! Таковы ответы Хаксли на возражения демократов. Очевидно, что последний, четвертый аргумент относительно несчастной участи детей был призван смягчить впечатление от предыдущих трех.
В 1946 г. Хаксли написал новое предисловие для переиздания «Дивного нового мира», где акцентировал свою позицию как антиавторитарного мыслителя. Данное предисловие (не последнее из предпосланных писателем этому роману) является не только комментарием к тексту 1931 г. и рассуждением на тему точности или ошибочности прогнозов двадцатилетней давности. Оно главным образом постулирует основы современного, а также будущего тоталитаризма. Среди таковых он называет евгенику, под которой в данном случае подразумевает средство стандартизации человечества с целью облегчить задачу функционеров тоталитарного общества. Хаксли, хотя и критикует самого себя за то, что, рассуждая о прогрессе и его последствиях, упустил в своих прогнозах такой важнейший аспект, как успехи в области ядерной физики и энергетике, однако находит оправдание в том, что победы физики воспринимаются читателем его романа как должное – по умолчанию. И все же, как он считает, в романе был в целом выбран верный акцент, а именно, на «науках о жизни», ибо только они могут привести к истинно революционным изменениям будущего, т. е. к изменениям человечества как такового путем революции самой природы человека. Говоря о «науках о жизни», Хаксли имел в виду биологию, физиологию, психологию и не в последнюю очередь их порождение – евгенику. Именно им суждено, как полагал автор «Дивного нового мира», решить «проблему счастья». Как ясно из предисловия 1946 г., написанного с горьким сарказмом, «счастье», обрисованное в его утопии всеобщего благоденствия, равно Общности, Одинаковости и Стабильности. «Счастье», понятое таким образом, безоговорочно характеризуется писателем как кошмар и безумие.
Таким образом, предисловие 1946 г. явственно сдвигает акценты трактовки романа. В самом деле, в начале 1930-х роман создавался, скорее, как остроумный художественный эксперимент по социально-биологическому конструированию. А в 1940-х, в глазах его создателя, тот же самый текст воспринимался уже преимущественно как образец критической и предупреждающей футурологии. Этот сдвиг самоинтерпретации не в последнюю очередь произошел потому, что опыт, приобретенный со времени выхода в свет романа, очередной раз показал справедливость слов Бердяева, послуживших в свое время эпиграфом к «Дивному новому миру»: «Утопии оказались гораздо более осуществимыми, чем казалось раньше. И теперь стоит другой мучительный вопрос, как избежать их осуществления».
Год спустя Хаксли пишет более подробный текст, посвященный демографии и, в частности, евгенике. Это статья «Размышления о прогрессе» (Reflections on Progress, 1947), где, как может показаться, повторяются прежние тезисы:
Если добиваться наследственного улучшения человечества как биологического вида, то достигнуто оно будет такой же селекцией, которая привела к улучшению пород домашних животных. <…> Следует отметить, что наследственные характеристики наиболее цивилизованных народов планеты, скорее всего (курсив мой. – И. Г.), ухудшаются. Происходит это из-за того, что лица с дурной физической и интеллектуальной наследственностью имеют гораздо больше шансов выжить в современных условиях, чем когда бы то ни было в гораздо более суровых условиях прошлого[274].
Однако писатель утверждает, что широкомасштабный евгенический эксперимент такого рода возможен лишь под эгидой всемирной диктатуры, а большего кошмара Хаксли и представить себе не мог. Впрочем, в реальность альтернативного, децентрализованного пути он не верил, хотя и доказывал его эффективность.
В «Размышлениях о прогрессе» Хаксли впервые озвучил не только вопрос о целесообразности евгенического вмешательства, но и проблему его этичности. Но, пожалуй, самое важное заключено в следующих словах:
Критерии, по которым мы оцениваем биологический прогресс, непригодны для оценки человеческого прогресса. Ибо биологический прогресс имеет отношение лишь к виду в целом, но нельзя реалистично рассуждать о человечестве без того, чтобы не рассматривать личность, а не только род, к которому эта личность принадлежит. Нетрудно представить себе такое положение вещей, при котором род человеческий достигнет успеха за счет составляющих его людей, если их станут рассматривать как личности. Если прибегнуть к собственно человеческим критериям, то такой биологический прогресс (курсив мой. – И. Г.) будет оценен как более низкая, недочеловеческая стадия[275].
Ясно, что под «таким биологическим прогрессом» Хаксли имеет в виду положение вещей, при котором потребности свободной личности будут принесены в жертву абстрактным потребностям биологического выживания человечества.
Очевидно и другое – корреляция между счастьем индивидуума и благополучием социума может оказаться намного сложнее ожидаемой. В самом деле, без выживания человечества в целом вряд ли имеет смысл говорить о потребностях личности. Но вместе с тем, жизнь личности теряет всякий смысл, если не наполнена специфически личностными смыслами. Так, напоминает писатель, понимался прогресс в западной философии с конца XVII в. В XVIII–XIX в. Weltanschauung предполагал, что биологический прогресс, и в частности, завоевание природы, будет происходить пропорционально возрастающему личному благу. Однако после двух мировых войн и трех глобальных революций совершенно ясно, что корреляции между прогрессом и общественной моралью не существует, следовательно, и биологический прогресс, понимаемый в данном случае как специфический контроль над средой и видом, вряд ли может быть гарантией того, что общественные нравы смягчатся, а отдельная личность станет счастливей. Далее Хаксли рассуждает о трудности оценки истинности счастья и его цены, отмечая, что слишком часто в XX в. благополучие достигалось за счет личной свободы. Что же до прогресса, то он может и должен оцениваться, прежде всего, в отношении конкретной личности. Задача человека в таком случае состоит в культивировании счастья и добродетели на протяжении всей своей жизни, которая по самой своей природе непрогрессивна.
Хаксли приходит к заключению, что счастье и творческая реализация индивидуума гораздо больше зависят от его системы взглядов, от жизненной философии, нежели от стечения обстоятельств, воли властей и достижений науки. Выход, следовательно, состоит в том, чтобы найти такую систему идей и верований, которая бы укрепляла ощущение радости, жажду творчества и стремление к самореализации. Взгляды, не способствующие достижению радости и стремлению к творчеству, должны быть отвергнуты.
В предисловии «Снова в дивном новом мире» Хаксли говорит о том, что разведение и селекция людей, то есть евгеническая политика, являющаяся основой благосостояния Нового Мира, лишь потому не практикуется современными демократическими государствами, что встречает сопротивление традиционных либерально-гуманистических установок, согласно которым не личность существует ради государства, а государство существует во благо личности.
Как мы теперь знаем, отрицательная евгеническая политика практиковалась в Старом (например, в Скандинавии), и в особенности в Новом Свете достаточно активно, а критерии того, когда и какие именно биологические свободы личности следует или можно ущемлять ради интересов государства, постоянно смещались. Удивительно в этом смысле, что Хаксли, пускаясь в общие рассуждения об этичности физического вмешательства в частную физиологическую жизнь индивидуума, игнорировал конкретные и без сомнения известные ему факты жестокой практики отрицательных евгенических методов.
В 1958 г. Хаксли выпустил публицистическую книгу «Возвращение в дивный новый мир» (Brave New World Revisited) с отдельной главой о евгенике: «Количество, качество, мораль». По сравнению с недавним предисловием писатель несколько укрепился в уверенности, что рано или поздно дети буду появляться на свет из пробирок. На сей раз он постарался развеять страхи по поводу «генетической стандартизации», ибо, по его мнению, желаемой стандартизации можно достичь путем постнатального бихевиористского воспитания-тренинга, разнообразных техник внушения, или – в худшем случае – методом «кнута», т. е. как прежде.
Глава «Количество, качество, мораль» почти полностью повторяет основной тезис «Политики и биологии». Однако нельзя не заметить очередного всплеска беспокойства Хаксли относительно дисгенического состояния генофонда, благодаря которому средний IQ населения, как утверждал писатель вслед за «надежными» источниками, неуклонно снижается. Так, он приводит опасения Уильяма Шелдона, самого большого, с точки зрения Хаксли, авторитета в области психофизиологии, относительно общего снижения среднего уровня здоровья и интеллекта, а также патогенных «репродуктивных отклонений». Шелдон имел в виду «вытеснение хорошей породы дурной» по причине выживания все большего количества людей с генетически обусловленной патологией. Между тем, приведенная цитата из Шелдона завершается словами, лишающими его рассуждения твердого основания: «…неизвестно, насколько снизился средний уровень интеллекта в США с 1916, когда Терман предложил считать отметку в 100 стандартным уровнем IQ»[276].
Заметим, что факты, лежащие в основе рассуждений Шелдона, не подкрепляются никакими достоверными источниками. Как известно всякому, кто интересовался взглядами Хаксли, основой его мировоззрения неизменно оставался тезис о том, что цель не оправдывает средства по той простой и очевидной причине, что средства определяют природу цели. Между тем, он не мог не отметить следующий парадокс: хорошие средства в отношении улучшения генофонда приводят к весьма плачевным результатам, в очевидности которых он ничуть не сомневается:
Очевидно, что помогать страждущим хорошо. Но столь же очевидно и то, что оптом передавать нашим потомкам результаты неблагоприятных мутаций, постепенно все сильнее загрязняя генетический запас, из которого наши потомки будут вслепую брать определенные качества, плохо. Перед нами стоит серьезная этическая дилемма, и для нахождения золотой середины нам понадобятся и интеллект, и воля[277].
Отметим и то, что пока эта моральная дилемма может быть безболезненно решена, по-видимому, лишь в системе религиозных воззрений. Но ни в одном из «духовных» текстов Хаксли вопрос о том, что является более этичным – отказать в помощи страждущему или не позаботиться о выживании вида, не был поставлен, несмотря на то, что писатель неизменно постулировал как биологическую, так и духовную ценность каждой личности. Вывод напрашивается сам собой: очевидно, в носителе потенциально опасных генов и слабого интеллекта Хаксли не видел личности.
Печальная история евгенической практики в Европе и США под руководством государственного аппарата показала, что при определенных условиях нет ничего проще, чем оказаться причисленным к «дисгеническим особям». В разное время под угрозой добровольно-насильственной стерилизации оказывались то, например, от рождения слепые люди, не способные своевременно трудоустроиться. Разве подобные факты не есть свидетельство «воли к власти» и «воли к порядку», главных человеческих пороков, согласно Хаксли? Разве эти нарушения свободы личности не говорят об опасности чрезмерного государственного контроля? Но тогда читателю остается лишь удивляться странной логике, точнее, ее отсутствию, в «Возвращении в дивный новый мир», в книге об опасностях тотального контроля. Не менее странным является и то, что в этой книге, справедливо считающейся одним из главных сочинений зрелого Хаксли, вновь забыты те аргументы против отрицательной евгеники, о которых писатель был не просто осведомлен, но с которыми в свое время соглашался, когда освещал их в собственных публикациях.
Не удивительно ли, что, защищая биологическую уникальность каждого индивида и настаивая на том, что единообразие – это величайшее несчастье (в этой связи Хаксли резко критикует бихевиористов, которые настаивали на доминирующей роли среды и сводили к нулю значение отдельной личности), писатель в то же время находил основания для генетического манипулирования? В оправдание ему заметим, что, очевидно, увлекшись рассуждениями об опасности унификации путем клонирования и «обусловливания», он «проглядел» другую опасность, кроющуюся в борьбе за контроль над чистотой генов ради выживания вида.
Биоэтика
Подводя итоги многолетних демографических размышлений, Хаксли посвятил этой теме часть университетских лекций, прочитанных в 1959 г. в Калифорнийском университете Санта Барбары и впоследствии, уже после его смерти, напечатанных под названием «Положение человечества» (The Human Situation). В одной из лекций Хаксли говорил:
Если мы хотим быть евгенистами, то мы также должны быть и социальными реформаторами, ибо какой прок выращивать прекрасную породу людей, если условия их жизни столь плохи, что культивированные нами превосходные способности не могут быть реализованы. И, напротив, бессмысленно создавать восхитительный среду, если полученный по наследству материал столь дурного качества. Нам придется всегда думать об этих двух факторах – nurture и nature, о наследственности и среде как о нераздельных условиях, которые следует развить до наивысшего предела[278].
Я уже писала о том, что в сентябре 1960 г. Олдос Хаксли поехал на Дартмутский съезд по важнейшим вопросам совести в современной медицине (Dartmouth Convocation on Great Issues of Conscience in Modern Medicine)[279]. Это было первое собрание ученых и медиков, посвященное вопросам биоэтики. На съезд приехали врачи, микробиологи, ведущие эксперты Всемирной организации здравоохранения. Общественное мнение было представлено не только такой знаменитостью, как Олдос Хаксли, но и Чарльзом Перси Сноу. Самые жаркие споры разгорелись вокруг генетики и евгеники. Микробиолог Рене Дюбо озвучил основную, с его точки зрения, этическую проблему в медицине, возникшую в результате двух процессов – продления жизни пожилых и умирающих и сохранения жизни детей с врожденными дефектами. Генетики, симпатизирующие евгенике, заявили, как водится, что по этим самым причинам генофонд находится в опасности. Герман Мёллер по-прежнему твердил о необходимости создания банка здоровой спермы, которая в совокупности с новыми репродуктивными методами позволит предотвратить неизбежную дегенерацию человечества. Последнее обстоятельство также не вызывало у него сомнения. Продемонстрированный выступавшими моральный релятивизм вызвал лишь у немногих из присутствовавших справедливые опасения относительно границ той свободы, что может быть предоставлена тем, кто занимается прикладной наукой и практической медициной.
Через неделю после окончания конференции Хаксли написал о своих впечатлениях Хамфри Осмонду:
Конференция <…>, которая проходила в Дартмуте на прошлой неделе, оказалась довольно неудовлетворительной, как и большинство конференций. Мы так и не дошли до обсуждения одного из главных вопросов – манипулирования сознанием, несмотря на то, что этому было отведено целое заседание. <…> Потом время закончилось, а гипноз, промывание мозгов, препараты, изменяющие сознание и гипнопедия даже не были упомянуты (Letters, 895).
Из приведенного отрывка видно, что писатель не проявил интереса к тому, что составляло «гвоздь программы» съезда. Вопросы этичности евгеники и генетического манипулирования, равно как и проблемы врачебного выбора, оставили его безразличным. Этому можно найти два объяснения. Первое заключается в том, что в тот период он полагал, что психиатрия и управление поведением – это сферы, с одной стороны, наиболее перспективные, с другой, наиболее чреватые нарушениями прав человека. Нельзя сказать, что тревоги писателя были беспочвенны. Странно, однако, что дискуссии по вопросам евгеники и генетики не заслужили даже попутного замечания Хаксли. Возможно, справедливо второе объяснение: писатель не услышал ничего принципиально нового на эту тему, или, быть может, считал для себя этот вопрос вполне понятным и прозрачным. В любом случае, никаких возражений по поводу услышанного от евгенистов Хаксли не высказал.
1960-е гг. стали временем подведения итогов. Ведущие специалисты в области демографии, генетики, экологии и евгеники – области их практического применения – публиковали статьи на тему будущей эволюции человечества. Так, в 1961–1962 гг. был издан сборник работ самых знаменитых генетиков и мыслителей Европы и Америки «Система гуманизма» под редакцией Джулиана Хаксли (The Humanist Frame). Публикация преследовала цель сформулировать, насколько это возможно, интегральную систему воззрений на человека в свете новых научных и социально-философских теорий. И действительно, сборники представили читателям довольно многообразную и мозаичную картину современных взглядов на человека, на взаимодействие науки и государства, на гуманистическую трактовку прогресса, на гуманитарную миссию науки, на ответственность медицины, на роль генетики и селекции, на «социальную патологию» и «патологию психическую» и, наконец, на место человека в природе и на скрытые возможности человека.
Тема места человека в природе освещена в обширном предисловии Дж. Хаксли к этому сборнику. Основные идеи этого текста могут быть сведены к следующему: объединяющей человечество идеологией может быть только наука; в естественнонаучной сфере – это эволюционная теория; основные этапы эволюции человека происходили не в результате биологических изменений, а как следствие психосоциальных трансформаций, т. е. как прорыв в умственной организации человека, в системе его знаний, представлений и верований; эволюционистский взгляд на судьбу человечества предполагает понимание того, что человек и есть главный инструмент дальнейшей эволюции. Такая позиция противоположна религиозной, магической, фаталистической и гедонистической точкам зрения. В заключение Дж. Хаксли пишет, что поскольку человек – неотъемлемая часть природы, подобно растениям и животным, он может полагаться в своем развитии лишь на самого себя. В этом, по его глубокому убеждению, и состоит гуманизм. Нетрудно заметить, что такая трактовка гуманизма весьма специфична. Ее разделяли отнюдь не все авторы «Системы гуманизма».
В числе тех, кто выражал более «духовную» позицию, был, в частности, Олдос Хаксли, чья статья «Возможности человека» (Human Potentialities) замыкает сборник[280]. Однако она имеет лишь косвенное отношение к нашей теме, в отличие от эссе Дж. Бертрама, который в тот период был генеральным секретарем Евгенического общества Великобритании. Его эссе под названием «Для чего нужны люди?» (What Are People For?) является откликом на адрес, прочитанный Джулианом Хаксли 19 ноября 1959 г. на ежегодном торжественном обеде Американской федерации планирования семьи. Адрес был озаглавлен «Для чего нужны люди? Население или люди» (What Are People for? Population versus People).
Дж. Бертрам начинает свои рассуждения перечнем того, что не является целью появления на свет человека. Итак, человек рожден не для того, чтобы стать пушечным мясом, чтобы войти в число прозябающих в трущобах, чтобы плодить все больше бездельников, и, наконец, не для того, чтобы обеспечивать рынок потребления материальных объектов. Тогда каковы же истинные цели? С точки зрения Бертрама, человек, во-первых, рождается, чтобы быть желанным и любимым ребенком, ибо только это обеспечит ему всестороннее развитие способностей. Во-вторых, человек рождается для того, чтобы участвовать в дальнейшей эволюции, как генетической, так и психосоциальной, итогом которой будет появление населения, у которого большинство будет обладать качествами, редкими пока даже у избранных. Конечная цель – прогресс, т. е. движение от примитивной жизни в нищете к Обществу Благоденствия, а затем к Обществу Воплощения. Последний термин Fulfillment Society заимствован у Дж. Хаксли. Нетрудно догадаться, какие именно препятствия стоят на пути достижения этой цели. Разумеется, это демографический взрыв, контроль над смертностью как следствие деятельности «потрясающего конгломерата совести, добросердечия, медицины и науки».
Бертрам, подобно Олдосу и Джулиану Хаксли, говорит о многочисленных, в том числе и политических, опасностях стремительного прироста населения. Он взывает к чувству ответственности. Единственная альтернатива естественным ограничителям – это, во-первых, контрацепция, которую он называет «двигателем свободы и ответственности в западном мире», а во-вторых, введение национальных квот в зависимости от уровня рождаемости в различных регионах мира. ООН – тот орган, который должен взять на себя ответственность за всемирную демографическую дисциплину:
Это единственная альтернатива отчаянию, борьбе, голоду и соперничеству. И сколько бы мы ни сетовали на издержки контроля, сознательно принятая дисциплина намного лучше, чем диктатура, с одной стороны, и хаос, с другой[281].
Нетрудно заметить, что эти слова едва ли не дословно воспроизводят то, о чем Олдос Хаксли писал в 1950 г. в «Двойном кризисе».
Для полноты картины посмотрим на то, о чем говорилось на интересующую нас тему в изданиях, которые вышли в свет в тот же период, но в которых Олдос Хаксли не принял непосредственного участия, что не исключает его знакомства с ними. Данное отступление, как мне представляется, позволит показать, что ситуация в евгенике и генетике в том смысле, в каком она влияла на научную мысль, этический выбор и общественно-политические программы, во многом осталась прежней, несмотря на противоборство взглядов. В таком случае, неудивительно и то, что Олдос Хаксли не мог найти более или менее твердых научных или философских оснований для того, чтобы изменить свои собственные, довольно путанные представления.
В 1962 г. Фэрфилд Осборн выступил в качестве составителя и редактора сборника «Наша перенаселенная планета» (Our Crowded Planet). Нет сомнений, что Олдос Хаксли обратил внимание на столь представительное издание, в котором участвовали видные специалисты по демографии, проблемам окружающей среды и евгенике, в том числе и Джулиан Хаксли.
Среди авторов сборника – Фредерик Осборн, родственник редактора, социолог-евгенист и финансист, спонсировавший в свое время Международный евгенический симпозиум «Наследственность и среда», а начиная с 1940-х – один из тех, кто формировал демографическую политику США. Его статья посвящена генетической селекции. Цель евгенических браков определена Фредериком Осборном следующим образом: привнесение генетического разнообразия в процесс адаптации к различным факторам среды и увеличение доли людей с ярко выраженными специфическими талантами. Если такая селекция не будет проводиться, то возрастет число «непригодных на каждом уровне занятости» (incompetent at every level of occupation). Осборн полагает, что, если каждый тип генов останется прежним, то человечество, вероятно, в конце концов, станет хуже, хотя и генетически разнообразней, и, следовательно, интересней. Но в целом генофонд пострадает. Дальнейшие рассуждения являются не только более внятными, но и традиционными. В самом деле, Осборн выступает за необходимый баланс – компромисс положительной и отрицательной евгеники (он, впрочем, не пользуется этими терминами):
Автору кажется, что в то время как общественность испытывает давление слишком быстро растущей численности населения, она сначала отреагирует попытками снизить рождаемость среди социально неадекватных, а в итоге будет стремиться сделать так, чтобы добиться дискриминационной селекции тех, кому следует родиться. <…> Это будет делаться ради того, чтобы дети рождались в «хорошей» среде[282].
В заключение Осборн говорит: в виду сложившейся демографической ситуации следует внимательно посмотреть на то, кто рожает детей, и кто будет составлять следующее поколение, и тогда станет ясно, что существует потребность в более тщательном отборе родителей. Нельзя не отметить, что данный текст практически не отличается от тех, что писали евгенисты в 1920-е гг.
В сборник вошла и статья Арнольда Тойнби «Угроза перенаселенности» (The Menace of Overpopulation), которая написана с неомальтузианской позиции. Философ предупреждает, что пренебрегать данной угрозой – аморально и бесчеловечно. Только предприняв меры по предупреждению всемирной катастрофы, мы сможем обеспечить сохранение принципа гуманизма. В противном случае ни права человека, ни, следовательно, человеческое достоинство не смогут быть соблюдены. Тойнби сожалеет о роспуске единственной, по его оценке, организации, которая могла бы выступить исполнительным органом Всемирного правительства, созданного усилиями всего человечества. Тойнби имел в виду распущенное Агентство по оказанию помощи и восстановлению при ООН (UNRRA) и предлагал создать его аналог.
И, наконец, последняя статья сборника, «Слишком много людей!» (Too Many People), принадлежит перу Джулиана Хаксли, который в очередной раз заявил, что человек в данный момент истории – единственный агент эволюционного процесса, ответственный за будущее Земли. Ученый постулирует ценность индивидуальной жизни, наполненной радостью и лишенной бессмысленного страдания и монотонности. Однако он указывает на то, что человечество преуспело в бездумном разрушении источников духовной, эстетической, интеллектуальной и эмоциональной радости, распространившись по всей территории планеты и загрязняя все на своем пути. Естественно, ученый без промедления переходит к вопросу перенаселенности.
Надо заметить, что на сей раз Дж. Хаксли высказал исключительно здравые мысли о мерах сокращения рождаемости: если мы стремимся к мирной и гармоничной жизни, то нам следует «заменить всемирный контроль над смертностью всемирным контролем над рождаемостью». Для этого ЮНЕСКО, Всемирная организация здравоохранения, а также Всемирный банк должны следить за тем, чтобы любая финансовая и гуманитарная помощь или займы развивающимся и отсталым странам предоставлялась лишь в том случае, если последние гарантируют, что незамедлительно начнут и будут планомерно проводить рациональную демографическую политику.
Знаменательно, что текст Дж. Хаксли помещен в раздел «Давление демографии на вопросы морали и этики». Нельзя не отметить тот факт, что ни одна статья этого раздела не содержит суждений относительно этического аспекта евгеники. Быть может, авторы и составитель сочли достаточными и удовлетворительными результаты Дартмутского съезда (см. выше)? Но, как мы увидим несколько позднее, если и были какие-то результаты, то они ни в коей мере не повлияли на оценку евгенических теорий и практики. Вопрос об этике в сборнике «Наша перенаселенная планета» обсуждается лишь в неомальтузианском ключе. Таков и заключительный абзац эссе Дж. Хаксли, который во многом созвучен тому, что в те же годы говорил и писал его брат:
Я бы сказал, что такое видение возможности чуда и более плодотворной самореализации, с одной стороны, и отчаяния, углубляющегося несчастья и полной регламентации жизни, с другой, эквивалентно в двадцатом веке традиционной христианской трактовке спасения, противопоставленного вечным мукам. И еще я бы сказал, что это новое мировоззрение, к которому мы стремимся, это мировоззрение эволюционного гуманизма, по существу, религиозно, и что мы можем и должны посвятить себя истинно религиозному служению – задаче обеспечения человеческой расе такого будущего, при котором ее задатки получат наиболее полное воплощение[283].
В 1962 г. в Лондоне состоялся симпозиум под эгидой Ciba Foundation «Человек и его будущее». Среди знаменитостей, делавших доклады и просто принимавших участие в дискуссиях, были нобелевские лауреаты Герман Мёллер, Джошуа Ледерберг, Фрэнсис Крик, а также не менее знаменитые ученые Дж. Хаксли, Дж. Б. Холден и Якоб Броновски. Темы дискуссий симпозиума: «мировые ресурсы», «население мира», «социологические аспекты будущего», «здоровье и болезнь», «евгеника и генетика», «будущее сознания» и, наконец, «вопросы этики». Центральными темами, однако, были евгеника с генетикой. Неслучайно поэтому, что евгенические вопросы были затронуты в первом же выступлении Джулиана Хаксли «Будущее человека – эволюционные аспекты». Текст этого доклада открывает сборник «Человек и его будущее» (Man and His Future, 1963), опубликованный в следующем году. Вот что Дж. Хаксли сказал по поводу состояния homo sapiens:
<…> Общее качество населения мира не очень высоко, оно начинает снижаться, и оно должно и может быть улучшено. Оно снижается благодаря тому, что мы сохраняем жизнь генетически дефективным особям, которые в противном случае умерли бы <…>. У современного человека направление генетической эволюции изменило знак с положительного на отрицательный, эволюция не прогрессирует, а регрессирует: нам следует постараться вернуть ее назад, на прежний курс положительного улучшения. Улучшение генетического качества человечества евгеническими методами сняло бы тяжелый груз страданий и отчаяния с плеч последующих поколений и увеличило бы как радость жизни, так и ее эффективность[284].
Вопрос, продолжил Дж. Хаксли, состоит в том, как этого добиться. Он полагал, что положительный метод подбора евгенически перспективных пар даст слишком отдаленные результаты. Он отдавал предпочтение «множественному искусственному оплодотворению» отобранных доноров, предложенному, как мы знаем, Германом Мёллером за четверть века до того. Дж. Хаксли заявил, что с уверенностью смотрит в светлое будущее, в тот Новый мир, где евгеническое усовершенствование станет одной из главнейших целей человечества.
Как мы видим, разговоры о «вырождении» человеческого рода по-прежнему были актуальны и в 1960-е гг. Как и прежде, генетики, увлеченные построением будущего человека, заботились, скорее, о здоровом целом, нежели о конкретных людях. При этом они невольно демонстрировали презрение к праву человека самому распоряжаться собственным телом, выбирать спутника жизни и самостоятельно принимать решения о том, иметь ли ему детей, сколько и каких. Герман Мёллер выступил с докладом «Генетический прогресс с помощью добровольного отбора зародышей» (Genetic Progress by Voluntary Conducted Germinal Choice). Подобно Олдосу Хаксли, ученый верил, что демократическое устройство общества предполагает усовершенствование как интеллекта, так и социальных качеств (таких, например, как ответственность, увлеченность общим делом и пр.) наряду с желательным улучшением физического статуса граждан. Идея строительства нового человека вполне традиционна, если рассматривать ее в контексте самых популярных и даже местами воплощенных утопий XX в. Проект Мёллера, как всякая утопия, содержит критику культурных установок предшествующего периода развития западной идеологии. Так, ученый, декларируя необходимость демократического контроля – на тот момент высшего политического достижения цивилизации, – по существу, обвиняет эту самую цивилизацию в том, что, заботясь об интересах отдельных (слабых) личностей, она почти погубила здоровое и сильное целое:
Современная цивилизация привела к тому, что культурный прогресс оказал отрицательное обратное влияние на генетический прогресс. Это произошло в результате генетической изоляции малых групп, благодаря спасению все большего числа людей с генетическими дефектами, и потому, что лучшие представители человечества гораздо больше, по сравнению с остальными, воздерживаются от воспроизводства себе подобных[285].
Посмотрим, что говорили другие ученые, принявшие участие в дискуссии «Евгеника и генетика», последовавшей после докладов. Так, например, Фрэнсис Крик попытался ответить на вопрос «Имеют ли все люди право на репродукцию?» Христианская этика дает утвердительный ответ. Однако Крик рассуждал с позиции «эволюционного гуманизма» и потому не нашел оснований для того, чтобы любому человеку было предоставлено право на потомство: «Полагаю, что, если мы донесем до сознания людей идею, что их дети – это не только их забота и их личное дело, это будет колоссальный шаг вперед»[286].
Конечно, все эти проекты не могут не напомнить социо-биологические фантазии «Дивного нового мира», в котором репродукция целиком находится в ведении государства, применяющего статистически-генетический подход к решению вопроса о том, сколько следует произвести на конвейере «штучных» детей-альф и сколько – близнецов, полученных клонированием. Джулиан Хаксли в той же дискуссии расхваливал идею множественного оплодотворения, ибо усматривал в нем способ быстро обеспечить быструю и эффективную селекцию.
Но нашлись и такие ученые, которые предупреждали об ответственности биологов и, в частности, тех, кто преподает научную дисциплину, посвященную «направленной биологии», т. е. «мёллеровскую» евгенику. Были и такие, кто призывал оказывать сопротивление любым попыткам государства диктовать, кто может, а кто не должен иметь детей. Государство, где такое право принадлежит администрации, несомненно, рано или поздно воспользуется предоставленной возможностью, чтобы произвести послушных, исполнительных узких специалистов, начисто лишенных моральных начал и гражданских устремлений. Но если существует такая опасность установления тоталитарного контроля, то следует создать как можно более надежный демократический контроль над репродукцией.
Странно, что дискутирующие не усмотрели в этом проекте противоречия, ибо и в последнем случае размножение передается в ведение политических институтов.
Якоб Броновски (математик, поэт, теоретик науки, философ, который в 1965 г. выпустил монографию «Наука и человеческие ценности» (Science and Human Values, 1958)[287], выступавший против предложений Мёллера и Ледерберга, напомнил им давнее доказательство Холдена: подобно тому, как стерилизация дефективных людей весьма незначительно уменьшит процент рецессивных генов в общем генофонде, точно так же и стремительное размножение тех, кого его оппоненты сочтут «лучшими», столь же незначительно скажется на процессе эволюции человека. Броновски полагал, что даже если бы результаты процесса резкого сокращения рецессивных генов гипотетически могли оказаться успешными, то сначала следовало бы ответить на два вопроса: во-первых, почему выбранный для селекции конкретный ген «хорош» и, во-вторых, с помощью каких тестов это можно распознать. Ответов ни на один из этих вопросов не последовало. Тогда Броновски сделал заявление: несмотря на то, что Мёллер и Дж. Хаксли говорят о деградации населения, лично он не видит никаких доказательств этого процесса, добавив, что он не знает ни одного свидетельства того, что теперешнее население планеты чем-либо уступает тому поколению, которое жило 50 лет назад.
Некоторые из выступавших заявили, что для того, чтобы взять на себя руководство евгеническим процессом, следует обладать мудростью, намного превосходящей человеческую. Но, очевидно, этот аргумент не был услышан, судя хотя бы по тому, что ответил Ледерберг:
Я полагаю, многие из присутствующих считают, что теперешнее население Земли не настолько умно, чтобы не разнести планету на куски, и потому нам бы хотелось принять некоторые меры предосторожности. <…> Я не говорю, что эти меры будут эффективны, однако полагаю, это и есть наша мотивация. Мы здесь имеем дело не с негативными, а с позитивными аспектами генетического контроля[288].
Продолжив обсуждать тему «недостаточно умного населения», Питер Медавар, еще один нобелевский лауреат, поразившись самоуверенности Мёллера и Дж. Хаксли, весьма остроумно заметил, что именно из-за общего недостатка интеллекта населению (или какому-либо из его представителей) нельзя доверить принятие евгенических программ.
Джулиан Хаксли, пытаясь оправдаться, отметил, что имеет лишь дедуктивные свидетельства дегенерации человечества. Однако, продолжил он, невзирая на ограниченность накопленных генетикой знаний, ничто не должно мешать генетикам предпринимать шаги ради улучшения человеческой расы, и делать это надо методом экспериментов. Надо отметить, что на секции, посвященной биоэтике, все же звучали призывы не предавать забвению христианский принцип «святости жизни», а значит – не брать на себя смелость судить, кому и сколько жить, иметь ли детей и каких именно.
Заключительный доклад симпозиума – «Биологические возможности в следующие десять тысячелетий» (Biological Possibilities in the Next Ten Thousand Years) – был сделан Холденом:
Я набросал эскиз моей собственной утопии или, как могут подумать некоторые читатели, моего личного ада. Извинением мне служит то, что описание утопий повлияло на ход истории[289].
В своем докладе Холден упоминает «Дивный новый мир», но, как это ни странно, не в качестве аргумента «против» евгеники и клонирования, а «за» них. Правда, он с иронией отмечает, что до того, как добиться цели, т. е. облагодетельствовать человечество, ученые непременно клонируют не тех, кого надо. Интересно, что Холден был единственным, кто говорил не только о наращивании IQ, но и о целенаправленном физическом усовершенствовании. Так, например, он рассуждал о гипотетической возможности генетически «смонтировать» физическую оболочку разных людей, предназначенных для работы в соответствующих, заранее предусмотренных, экстремальных условиях, таких, например, как высокая радиация или иная сила тяжести. Вспомним для сравнения первую главу романа Олдоса Хаксли, точнее, тот эпизод, где показывается работа над зародышами в Зале предопределения:
Формирование любви к теплу. <…> Горячие туннели чередуются с прохладными. Прохлада связана с дискомфортом в виде жестких рентгеновских лучей. К моменту раскупорки зародыши уже люто боятся холода. Им предназначено поселиться в тропиках или стать горнорабочими, прясть ацетатный шелк, плавить сталь. Мы приучаем их тело благоденствовать в тепле. <…> У грядущего поколения химиков <…> формировалась стойкость к свинцу, каустической соде, смолам, хлору. На ленте 3 партия зародышей <…>, предназначенных в бортмеханики ракетопланов. <…> Они приучаются связывать перевернутое положение с отличным самочувствием, и счастливы они по-настоящему лишь тогда, когда находятся вверх тормашками (ДНМ, 317–319).
Сознательно это было или нет, но ученый заимствовал идею генетической «профориентации» из романа Олдоса Хаксли. Так, писатель невольно вернул «долг» Холдену, книге которого частично, как уже говорилось, обязан своим появлением «Дивный новый мир». Поразительно, насколько плодотворными порой оказываются контакты литературы и науки!
Итак, О. Хаксли нисколько не сомневался в том, что любые блага цивилизации окажутся совершенно бессмысленными, если конкретные «дисгенические» личности не будут в состоянии их воспринять и адекватно использовать, что интеллектуально дефектное население представляет главную угрозу демократии.
Таким образом, было бы явной натяжкой считать, что мальтузианская и евгеническая доктрины и техники, предсказанные всей логикой развития генетики – эктогенез, т. е. развитие плода вне тела матери, клонирование и пр., – однозначно осмыслялись Олдосом Хаксли в сатирическом ключе. Напротив, следует признать, что писатель изначально был и до конца оставался почитателем мальтузианства и евгеники. В таком свете риторика «Дивного нового мира» представляется особенно двусмысленной.
Демография, как никакая другая сфера интересов писателя, выявила столь явственно болезненный для Хаксли парадокс «цели и средства», над которым он размышлял многие годы. В самом деле, удивительно, что именно тот писатель, который всем своим творчеством, казалось бы, декларирует неприятие власти, настаивает на том, что ее главный инструмент, т. е. контроль (в частности, контроль за количеством и качеством человеческого материала), способен обеспечить осуществление Свободы – главного содержания и цели существования человека. Ученых евгенистов и генетиков, так же как и самого Олдоса Хаксли, можно с полным основанием обвинить в грехе «утопизма», проистекавшем из «воли к порядку» (will to order).
Ряду предсказаний писателя в области биологии человека суждено было сбыться еще при его жизни: в 1934 г. было произведено первое искусственное оплодотворение, в 1955 г. впервые испытано воздействие синтезированного прогестерона на предотвращение беременности, а в 1956 г. был изобретен «эновид» – первая противозачаточная таблетка, получившая достаточно широкое распространение, что, впрочем, никак не отмечено в его текстах. Так, утопические проекты оказались реализованными, следовательно, выбыли из разряда фантазий.