Однако ярче всего отразилось итальянское влияние на живопись в религиозной живописи и на первых примерах светской “исторической” живописи, совершенно (если не считать миниатюрную) не существовавшей в предыдущий период. Родоначальник “романистов”, как принято называть этих подражателей итальянцев, Госсарт Мабюзе отсутствует в Эрмитаже, но картины Бернарда ван Орлей, Гемскерка, Гемессена, Флориса (де Вриендта), Спрангера, Гольциуса, Корнелиса Гарлемского, Ютеваля и картина, приписанная Ломбарду, дают исчерпывающее представление об исканиях этих художников и об их достижениях. Все они в некоторой немилости у знатоков искусства, и действительно, между наивной искренностью мастеров XV века и зрелым великолепием живописи XVII века их претензии на изысканность, их подражания самым “школьным” из итальянцев (Даниеле де Вольтерра, братьям Дзукарро или Пармеджанино) являют довольно печальный вид. Но если приглядеться к некоторым из их картин, то неприятное впечатление заменяется любованием — хотя бы лишь той или другой подробностью.
Орлей, Баренд (Бернард) ван
Так, очень торжественно передана сцена “Поклонения волхвов” в темной картине, приписываемой Ломбарду (1505 — 1566), прекрасен романтический пейзаж с замками и скалами позади безобразно вертлявых фигур “Снятия со креста” ван Орлея (1491? — 1542);
Баренд (Бернард) ван Орлей (в наст. время приписывается Яну Госсарту). Снятие с креста. 1521. Холст, масло, переведена с дерева. 141х106,5. Инв. 413. Из собр. короля Вильгельма II, Гаага, 1850
к лучшим кускам нидерландской живописи принадлежат портреты “жертвователей”, изображенные на створках триптиха (“Распятие” ) Гемскерка (1497 — 1574), и очень красив тон пейзажа на той же картине, особенно грозное, страшное небо.
Мартин ван Хемскерк (Гемскерк). Голгофа. Левая часть триптиха. 100,7х28; Центральная часть триптиха. 100,7х58,3; Правая часть триптиха. 100,7х28. После 1540. Холст, масло, переведена с дерева. Инв. 415
Картина мощного художника Гемессена (1500 — 1556) “Св. Иероним” (1543) не только курьезна, как “провинциальная парафраза” Пармеджанино, но заслуживает внимания, как весьма почтенный школьный этюд мускулатуры, указывающий на серьезные знания.
Вриндт, Франс де
К сожалению, один из лучших художников того времени, автор великолепного “Падения ангелов” в Антверпенском музее и одного из лучших портретов XVI века (в Брауншвейге) Франс де Вриндт (“Флорис”, 1517? — 1570) представлен у нас только некрасивым “Св. Семейством”, обличающим неудачные старания угнаться за величественным стилем современных флорентийцев, и, кроме того, посредственной аллегорией “Три возраста”, интересной только как характерный пример “провинциального” понимания грандиозного, порывистого “вихря” Микель Анджело. [83]
“Романисты”
Более поздние художники того же течения, относящиеся уже к XVII веку, Корнелис Гарлемский, Гольциус и Ютеваль представлены каждый очень характерными произведениями: холодными, манерными, но обличающими большие знания, а иногда и более тонкое понимание пластической красоты, нежели то, что обнаружилось в художниках предыдущего поколения.
Корнелис Гарлемский
Особенно красиво скомпонованы обе картины Корнелиса Гарлемского (1562 — 1638) “Крещение” (понять сюжет из этой хитро построенной группы нагих тел скорее трудно) и “Кимон, любующийся спящей Ифигенией”. [84]
Гольциус, Хендрик
Полным “каллиграфическим” мастерством отличаются обе скучные картины Гольциуса “Крещение” и “Праотцы в раю” (1608), являющиеся большой редкостью, так как Гольциус, один из великих граверов всей истории искусств, обратился к живописи лишь сорока лет и количество картин его кисти чрезвычайно ограниченно.
Ютеваль, Иоахим
Достоинства также скорее каллиграфического характера обнаруживает и картина Ютеваля (1566 — 1638), помеченная 1621 годом, “Христос благословляет детей”, в которой, однако, помимо умелого “плетения” круглых, вьющихся линий, можно любоваться фоном: видом через ворота на городскую улицу под грозным небом.
Иоахим Эйтеваль (Ютеваль). Лот с дочерьми. Медь, масло. 15х20,5. Инв. 1443. Из собр. Троншена, Женева, 1770
Спрангер, Бартоломеус
Менее всего посчастливилось в Эрмитаже лучшему из поздних романистов Спрангеру (1546 — 1604). Картина его кисти “Венера и Грации” дает слабое представление о красиво-вычурном стиле мастера и ничего не говорит об его своеобразном колорите, достигающем иногда удивительной декоративной прелести. [85]
Ханс фон Ахен. Аллегория Мира, Искусства и Изобилия. 1602. Холст, масло. 197х142. Инв. 695. Из Гатчинского дворца-музея, 1925
портрет которого, вероятно кисти ван Ахена, имеется в Эрмитаже.]
Фламандская школа
Рубенс, Петер Пауль
Фламандские романисты (представителями которых в Эрмитаже являются Орлей, Флорис, Спрангер и Ломбард) подготовили почву для появления к концу века одного из титанов истории живописи — Рубенса (правильнее произносить Рюбенс), в творчестве которого и обозначился настоящий расцвет фламандской или южно-нидерландской школы.
Впрочем, в появлении такого чуда, как Рубенс, кроме этих специальных мотивов, имели значение политические и культурные условия страны, зажившей с некоторых пор обособленной от своих родственных соседей жизнью. С 1570-х годов соединенные более века под одним скипетром нидерландские провинции стали обособляться. Сюзерен их, фанатик Филипп II, пожелал искоренить и здесь ересь Реформации. Но удалось это ему только относительно южных фламандских штатов, северные же открыли удачную борьбу против Испании, длившуюся около 80 лет, но уже в первое десятилетие приведшую к значительной автономии возмутившегося края. С этих пор начинается история двух государств: Фландрии, оставшейся провинцией испанского (позже австрийского) дома, и Голландии, превратившейся в республику (в которой не переставала царить военная диктатура штатгоудеров). Обе эти части одного целого, отныне со столь разными историческими и культурными судьбами (Фландрия была возвращена католичеству, в Голландии окончательно утвердилась реформа), дали два очень разных, но равноценных, в смысле красоты и великолепия, искусства. Если же в чем одно искусство разнилось от другого, так это не качеством, не уровнем, а психологией, своими интересами, обращенными на противоположные задачи и миры.
Возможно, что испанцам было легче справиться с Фландрией потому именно, что последняя не находила внутри себя настоящей реакции против религиозного порабощения. Корни Реформации, давшей здесь многие нервные вспышки, доходившие и до фанатических бурь, не были все же глубокими. Напротив того, иезуиты оказались желанными наставниками, и к ним в школу пошло все, что было самого яркого и талантливого в стране. К ним же поступил и юный Рубенс, предназначенный явиться грандиозным выразителем их миропонимания и их системы.
Нужно, впрочем, прибавить при этом, что и иезуиты были готовы на всякие уступки, только бы внешне их ученики не отпадали от римской церкви. Эта их хитроумная политика — в связи со стихийными инстинктами, заложенными в расе, породила искусство или, вернее, целую религию, мало похожую на подлинное христианство, но обладавшее огромной притягательной силой. Искусство это отвечало вполне национальным идеалам.
Рубенс — фигура не случайная. Недаром жил он царем и был популярнейшим лицом в Антверпене, недаром мог он диктовать условия королевским наместникам, недаром принимал деятельное участие в государственных делах, в качестве искусного I дипломата. Все это показывает, что он явился в надлежащий момент, что он соединил в себе все идеалы своих соотечественников. Интерес к нему выходит за тесные пределы живописи. Это был “пророк, признанный в своем отечестве”, лучший представитель его, какой-то полубог, создавший мир, совершенно особый, для многих отталкивающий своей голой чувственностью, но цельный и по-своему прекрасный. Этот мир Рубенс снабдил этикеткой христианства, и защитники Рима, враги Кальвина, с удовольствием приняли то, что он выдавал за ортодоксальность. Они даже воспользовались изобретенным им соблазном, будучи, главным образом, заинтересованными в том, чтобы иметь возможно большее количество душ, какими бы средствами это ни достигалось.
Однако значение Рубенса выходит и за пределы узко церковных вопросов. Рубенс в живописи, силой беспримерного гения, создал целую свою религию, идущую по существу даже вразрез с христианской церковью. Но и к античной древности, к современности он отнесся с той же свободой и скорее с каким-то насилием. Будучи “практикующим” католиком [86] и археологом колоссальной эрудиции, он не тревожился сомнениями в том, что его личные взгляды в обеих сферах церковных идей и гуманистских знаний расходятся с общепринятыми, с каноническими. Принято говорить, что Рубенс населил Царствие Небесное жителями Олимпа. Это неточно. Рубенс населил и христианский рай, и Олимп, и даже современность существами собственного изобретения, вернее, какими-то вечно радостными, мощными, веселыми, но, главное, живыми олицетворениями своей расы, своей культуры. То, что робко в фонах картин пробивалось в произведениях его предшественников: радость бытия, благословение плоти, стало петь в его искусстве столь оглушительные гимны, что для людей нервных и деликатных, коими изобилует наше время, это даже тягостно.
Рубенса нужно или всего принять, или всего оставить. А принять его необходимо, ибо не было волшебника красок более чарующего, не было виртуоза более умелого, фантаста более изобретательного, нежели он. И не было художника или поэта, который бы так грандиозно и убедительно воспевал низменные (но подлинные) радости животной чувственности и сладкой насыщенности. Рубенсу принадлежит слово как адвокату всякого сладострастия, всякой похоти, всего плотского, плодящегося. В истории культуры этот фламандец говорит такие же веские слова о плоти, какие гений Италии и Франции говорит о душе. Для тех же, от кого эти вопросы далеки, Рубенс должен быть дорог просто как источник чудесных художественных наслаждений.
Религиозные Картины Рубенса
Вот почему непосвященным я бы советовал оставить в картины стороне религиозные, напыщенные, отталкивающие своим “велеречием” картины мастера (хотя и в них есть прекрасные вдохновенные куски) и сразу обратиться к тем его произведениям, которые без лжи и притворства, вне хитростей иезуитов и ложного пафоса барокко рисуют нам Рубенса во всем его огненном творчестве, его искренность, его неувядаемую радость жизни, его дивный дар красок. Сюда принадлежат портреты, пейзажи, декоративные композиции и, наконец, несколько мифологических картин той особой рубенсовской мифологии, которая не имеет ничего общего с мифологией древних. [87]
Портреты
Эрмитаж особенно богат портретами Рубенса, и эти портреты очень разнообразны. Рубенс в портретах часто бывал несколько декоративным, поверхностным. Он тогда скорее “импровизировал на данные темы”, нежели точно списывал черты позировавших ему лиц. Его бурная, мощная натура увлекала его в сторону, делала его невнимательным и прямо небрежным. Вот почему многие его портреты похожи между собой и малоубедительны. Однако коллекция портретов Рубенса в Эрмитаже точно собрана для того, чтобы доказать, что и он, при желании, мог быть строгим и точным. Лишь портреты Филиппа IV испанского и его первой супруги, (написанные в 1628) носят условный, “фантастический” характер, и в этом легко убедиться, если сравнить первый со строгим портретом того же короля, приписываемым нами Maco, в зале испанской живописи. [88] Но зато все остальные эрмитажные портреты Рубенса чисто “документального” характера, вещи изумительного проникновения, и к тому же означают предел технического совершенства, быстрой уверенной кисти и роскошной колоритности.
Портрет первой жены Рубенса, умной, доброй Изабеллы Брандт, выдержан в восхитительных пылающих красках. [89] Это Изабелла — официальная хозяйка роскошного дома (позади нее видны триумфальные ворота, украшавшие двор дома Рубенса в Антверпене), это тактичная, внимательная, умеренно веселая, приветливая собеседница. Рубенс нуждался именно в такой “помощнице”, которая окружала его неустанными заботами, заведовала сложным хозяйством и в то же время могла играть роль светской дамы. Портрет второй жены художника — Елены Фоурман (Фурмен) — совершенно в ином характере. Рубенс женился на ней, будучи уже 53 лет. Но годы не укротили его страстности, и Елена сделалась настоящей его музой на последние 10 лет жизни.
Петер Пауль Рубенс. Портрет Елены Фурмен. Дерево, масло. 186х85. Продан из Эрмитажа зимой 1929-1930 года Галусту Гюльбенкяну. Музей Галуста Гюльбенкяна, Лиссабон
Действительно, в чертах, во всей фигуре молодой женщины как бы воплотился идеал художника, носившийся перед ним еще тогда, когда Елены не было на свете. Рубенс был без ума от нее и не уставал изображать ее во всех видах и поворотах, во всевозможных костюмах. Но в этом чувстве не было уже ничего духовного. Елена была не подругой мастера, а его любовницей. И все портреты Елены носят в себе отражение этого отношения. Всюду она кажется каким-то лукавым, лакомым, красивым зверьком, и нигде не видишь ее души. Даже в чудесной эрмитажной картине, в самом строгом из всех этих портретов по краскам и позе, она представляется, несмотря на свое темное платье и на свою скромную позу, шаловливой, костюмированной гетерой, а не супругой престарелого и знаменитого гражданина. О природе отношений, существовавших между ней и мужем, в выразительной форме говорит в Эрмитаже картина Рубенса, (относимая к 1635 году), известная под названием “Le croc en jambe” (Подножка) и изображающая в виде пастуха и пастушки самого гения фламандской живописи и его вторую жену.
Удивительно характерны два дальнейших портрета: бритого францисканского монаха, взирающего своими острыми глазами прямо на зрителя (писан около 1615), и приготовленное для воспроизведения на гравюре изображение цесарского генерала Шарля де Лонгваля, павшего в 1621 году при осаде Нейзаля в Венгрии. Роскошная аллегорическая рама, окружающая этот маленький, но характерный, полный жизни портрет, олицетворяет добродетели полководца и его судьбу. Наконец, из трех остальных портретов один — Сусанны Фоурман (Фурмен) с дочерью — принадлежит к самым колоритным произведениям мастера (божественно написана верхняя часть лица, особенно светящийся бледный лоб и недоверчиво поглядывающие глаза); два других — только этюды, но они стоят лучших картин-портретов. Первый изображает камеристку принцессы Изабеллы испанской (бывшей правительницей Нидерландов) — анемичную, слегка грустную особу.
Петер Пауль Рубенс. Портрет камеристки инфанты Изабеллы. 1623/27. Дерево, масло. 64х48. Инв. 478. Из собр. Кроза, Париж, 1772
Портрет этот принадлежит к тончайшим произведениям мастера и не имеет по непосредственности характеристики ничего подобного во всей европейской живописи вплоть до мечтательных романтических портретов XIX века. Мужской портрет, носит какой-то “русский характер”. Это точно герой романа Тургенева или Достоевского из эпохи “пробуждения интеллигенции”. Вероятно, мы видим здесь кого-то из самых близких к мастеру лиц. Почему-то кажется, что именно в беседе с такими лицами Рубенс должен был получать большую широту взглядов, нежели ту, что давала иезуитская школа, общество простаков-товарищей или напыщенных аристократов.
Пейзажи Рубенса
От человеческих лиц перейдем к ликам природы, которую Рубенс боготворил с какой-то чувственной страстью. Эрмитаж обладает всего двумя его пейзажами, но их достаточно, чтобы понять его прелесть и значение в этой области. Как далеки мы здесь от выписанных робких фонов старонидерландских мастеров и даже от пейзажа, бывшего в моде при самом Рубенсе. [90] Картина “Радуга”, принадлежащая к среднему периоду (около 1620), полна тихого ликования.
Петер Пауль Рубенс. Пейзаж с радугой. Начало 1630-х. Холст, масло, переведена с дерева. 86х130. Инв. 482. Из собр. Брюля, Дрезден, 1769
Она дает впечатление подлинного счастья жизни в природе, среди простора полей, в здоровых ароматах, в окружении сочного, неисчерпаемого плодородия, в тиши отдыха после трудового дня, после благословенных дождей и ветров. Напротив того, в “Возчиках камней”, гениальной картине, принадлежащей к позднему периоду творчества (часть ее дописана Уденом), передана печальная, почти трагическая природа.
Петер Пауль Рубенс. Возчики камней. Ок. 1620. Холст, масло, переведена с дерева. 86х126,5. Инв. 480. Из собр. Уолпола, Хоутон холл, 1779
Кажется, что два крестьянина, занятые переправлением воза по тяжелому пути, должны спешить, ибо беду сулят тонущие в сгущенном мраке скалы и полна щемящего уныния луна, всплывающая над болотом.
Античные Сюжеты
От пейзажей Рубенса мы можем перейти к его “видениям античности”. Эрмитаж обладает четырьмя чудесными картинами мастера в этом роде, полными самой искренней непосредственности и величайшей свежести. Это “Большой Бахус”, “Маленькая Вакханалия”, “Персей и Андромеда” и “Союз земли и воды”. Пятая картина “Венера и Адонис”, самая среди них ранняя, красиво скомпонованная, но в красках она хуже других (пейзаж написан Вильденсом). Что же касается “Отцелюбия римлянки” (дочь, утоляющая жажду отца, заключенного в темницу), то она характерна для раннего периода мастера (написана едва ли после 1610) — холоднее, суше прочих картин и лишена того бешеного брио, которое составляет главную прелесть расцвета искусства Рубенса.
Петер Пауль Рубенс. Отцелюбие римлянки (Кимон и Перо). Ок. 1612. Холст, масло, переведена с дерева. 140,5х180,3. Инв. 470. Из собр. Кобенцля, Брюссель, 1768
Разумеется, “Бахус” Рубенса — не таинственный бог пьянения, не эллинский Дионис, а жирный антверпенский бюргер, раздевшийся под пьяную руку и пирующий с друзьями и подругами.
Петер Пауль Рубенс. Вакх (Бахус). 1638 — 1640. Холст, масло, переведена с дерева. 191х161,3. Инв. 467. Из собр. Кроза, Париж, 1772
Но картина Рубенса в целом все же “божественного порядка”. Ее золотистость, сочность выходят за пределы обыденности, ее внушительные формы врезаются в память и живут в ней. Это тривиальная, но и гениальная речь. Если здесь и не божество вина, то здесь апофеоз самого пьянства. Настроение “моря по колено”, абсолютной разнузданности передано в каком-то грандиозном преувеличении. В глазах Бахуса светится что-то царственное. Он себя чувствует повелителем, пределом могущества и счастья, и Рубенс, сохраняя тонкую иронию, все же сочувствует этой иллюзии.
И в “Персее” — античная сказка исчезла бесследно. Вместо нее мы видим опять-таки фламандскую, рубенсовскую сказку.
Петер Пауль Рубенс. Персей и Андромеда. Начало 1620-х годов. Холст, масло, переведена с дерева. 99,5х139. Инв. 461. Из собр. Брюля, Дрезден, 1769
Равное значение с главными фигурами атлета Персея и белой антверпенской красавицы имеет конь — не античный Пегас, а породистый андалузец из конюшни Рубенса [91], упитанные амуры, венчающая Слава, пасть чудовища, напоминающего вкусных морских рыб. Однако большее значение, чем фигуры и та незамысловатая сцена, которую они разыгрывают, имеет в картине дивный орнамент сочных форм и мощно вьющихся линий, а еще большее — тон, его золотистость, сочетания черного панциря Персея со “сливочно-белой” Андромедой, желтых пятен на Пегасе с пурпуром плаща победителя. Все это написано с невероятной легкостью, точно в час времени, точно в один присест, не задумываясь, весело, беспечно, и при этом со знанием, которому позавидовал бы величайший академический дока.
“Вакханалия” — вроде “Бахуса” — опять песня во славу чревоугодия и плотолюбия, пьянства и сладострастия. Но в этой маленькой картине еще больше своеобразной “плотской мистики” Рубенса, нежели в большом “кумире” винного бога. Это целый вакхический “балет”, целое действо. Одни пляшут, качаясь в полном бесчувствии, другие уже свалились на землю и спят, заколдованные веселыми парами. Козлятые фавны завладели стариком Силеном и волочат его в свой стан; близнецы фавнята сосут вино из сосцов матери; пьяные тигры заигрывают с веселыми панисками. И весь пейзаж такой же сытый, жирный, пьяный, как действующие лица.
К тому же разряду картин принадлежит четвертый шедевр Рубенса в Эрмитаже “Союз земли и воды”.
Петер Пауль Рубенс. Союз Земли и Воды. Ок. 1618. Холст, масло. 222,5х180,5. Инв. 464. Из собр. Киджи, Рим, 1798-1800
Правильно ли истолкована эта тема — остается под сомнением. Но, во всяком случае, смысл картины заключается в ее чувственной прелести, в сочных линиях и пленительном тоне голой женщины, в аппетитных фруктах, которые вываливаются из рога изобилия в ее руке, в полном, дразнящем жажду, потоке воды, вытекающем из урны. Все остальное — только аксессуары, имеющие чисто декоративное значение.
Декоративные Картины
Переходим от этих тем к чисто декоративным задачам картины Рубенса. На рубеже между ними и “мифологиями” стоит восхитительная картина “Подношение Церере”, быть может, лучшая по живописи вещь во всем Эрмитаже.
Петер Пауль Рубенс. Статуя Цереры. Ок. 1615. Дерево, масло. 90,3х65,5. Инв. 504. Из собр. Кобенцля, Брюссель, 1768
Впрочем, честь ее создания принадлежит не одному Рубенсу. Гирлянды фруктов, с которыми возятся амуры, способные возбудить лакомые мысли в самом воздержанном человеке, написаны Яном Брейгелем. Но все же в изумительной гармонии этой картины, в ее общем благородном, скромном и в то же время богатейшем тоне сказался подлинный гений, воспитанный к тому же в эпоху барокко, т. е. в дни, когда искусство достигло своей полной “осенней” зрелости, небывалой роскоши и праздничности.
Что должно было представлять из себя торжество, устроенное богатым Антверпеном в честь вновь назначенного управителя Фландрии, кардинала инфанта Фердинанда (брата Филиппа IV), совершившего свой триумфальный въезд 17 апреля 1639 года! Рубенс заведовал этим фантастическим праздником, и ему удалось создать такое целое, которое затмило все знаменитые приемы монархов в XVI веке и которое едва ли было превзойдено наиболее роскошными затеями Людовика XIV. В одном нельзя сомневаться, это в единственном красочном блеске этого праздника, в изготовлении декоративной части которого приняли участие лучшие из товарищей Рубенса и целые полчища его учеников под непосредственным его наблюдением. Это было большее, нежели триумф (едва ли заслуженный) чужеземного принца, — это была кульминационная точка целой культуры, целой эпохи истории искусства; какой-то апофеоз роскоши, изобретательности, разнузданных форм, красочной сочности и блеска. Апофеоз искусства барокко.
От всего этого великолепия осталась лишь серия гравюр, несколько картин в Вене, в Дрездене и, наконец, первоначальные эскизы Рубенса, из которых лучшие семь принадлежат к главным украшениям Эрмитажа. Эскизы эти не только прекрасные архитектурные и декоративные композиции, но и драгоценнейшие памятники способа работы Рубенса. Их незаконченность позволяет ознакомиться с его приемами техники и последовательностью их. Но, кроме того, они вообще несравненно прекрасны по краскам, к которым нельзя не приложить эпитета “вкусные”. Эти эскизы настоящее объедение, настоящие блюда, приготовленные на скорую руку, но с поразительным знанием дела, “гениальным поваром”. И здесь, в этой легкой, игривой форме неприятные для нашего времени черты Рубенса — его тяжеловесность, известная грубость его концепций, его преувеличенная роскошь, его хвастливое щегольство знаниями, навязчивый его “академизм” — исчезают или остаются прелестными беспритязательными намеками. И даже натянутость аллегорий не нарушает приятного впечатления, ибо их почти не различаешь в общем эффекте.
В этом отношении перл среди перлов — эскиз так называемой арки Геркулеса, в середине которой представлен Фердинанд в образе Геркулеса, оказавшегося на перепутье между доблестью и пороком. Едва ли не прекраснее еще эскиз, средняя часть которого должна была в изображении удаляющегося Меркурия намекать на дурное положение городской торговли благодаря затянувшимся войнам. [92]
Петер Пауль Рубенс. Храм Януса. 1634. Дерево, масло. 70х65,5. Инв. 500. Из собр. Уолпола, Хоутон холл, 1779
Эрмитаж обладает также и несколькими эскизами к знаменитой серии историко-аллегорических картин, исполненных Рубенсом и его учениками для Люксембургского дворца в Париже по заказу королевы Марии Медичи (с 1621 по 1625). Лучшие эскизы к этой серии, впрочем, сгруппированы в Мюнхенской Пинакотеке. [93]
Петер Пауль Рубенс. Коронация Марии Медичи. Эскиз. Дерево, масло. 49х63. Инв. 516
Товарищи Рубенса
Рубенс был самым гениальным из художников эпохи полного расцвета фламандской живописи, но далеко не единственным. Не говоря уже о сотне его учеников, одновременно с ним работали ряд самостоятельных мастеров, обладающих тем же стилем, как Рубенс. Шел ли этот стиль от Рубенса — самого старшего среди них, или от его учителя ван Ноорта (об искусстве которого приходится лишь догадываться, ибо достоверных произведений его не сохранилось), или же, наконец, стиль этот явился как естественный продукт почвы и данного фазиса культуры — это останется под вопросом. Во всяком случае, стиль этот длился не дольше, нежели 50 — 60 лет, и исчез он, отцвел, как все — в человеческом существовании. Но именно этот стиль сохранил за собою значение лучшего выражения фламандского гения. Как ранний Ренессанс характерен для Флоренции, как готика для северной Франции, так и “рубенсовское барокко” характерно для Фландрии.