ый, но колоритный вид Кирджали и его бандитов, перебравшихся на русскую сторону и проводящих время в кофейнях (узорные куртки, красные потертые «востроносые» туфли, «хохлатая скуфейка», надетая набекрень), доставляет Пушкину художественное удовольствие. Тем более это относится к сцене передачи Кирджали турецким властям, когда тот бросается в ноги молдавскому чиновнику, умоляя защитить семью от возможных преследований, – и тут же спокойно садится в плетеную повозку, каруцу, чтобы ехать навстречу смерти.
Но смерть не способна справиться с таким молодцом; следует полуфольклорный рассказ о бегстве Кирджали из-под стражи в ночь перед казнью (выдумка о зарытом кладе; жадность охраны; ловкость беглеца), и звучит финальный аккорд. Грозя набегом, освободившийся Кирджали потребовал от господаря 5000 левов – и получил их. «Каков Кирджали?»
С самого начала автор оговаривается: его герой отнюдь не героичен; на сторону этеристов он перешел с единственной целью – обогатиться. Но весь ход пушкинского рассказа уводит читателя от этой – справедливой, но «чиновной» – оценки персонажа, чтобы тот предстал с романтической стороны. Разумеется, Пушкин очень хорошо помнит, что живописует отнюдь не благородного разбойника, но выразительность образа важнее «тьмы низких истин». По существу, он столько же изображает Кирджали, сколько демонстрирует отличие художнического взгляда на мир от любого другого.
В. А. Гордлевский. Кто такой Кирджали? // А. С. Пушкин: 1799–1949: Материалы юбилейных торжеств. М., 1951.
«<Маленькие трагедии>»
Опыт, драматических изучений
(1830; при жизни Пушкина цикл не был опубликован полностью; название «Маленькие трагедии» дано при посмертной публикации)
(сцены из Ченстоновой трагикомедии: The covetous knight) (1826–1830; опубл. – 1836)
Альбер – молодой рыцарь, сын скупого Барона, герой трагедии, стилизованной под перевод из несуществующего сочинения Ченстона (В. Шенстона). В центре сюжета – конфликт двух героев – отца (Барона) и сына (Алъбера). Оба принадлежат к французскому рыцарству, но к разным эпохам его истории. Альбер молод и честолюбив; для него представление о рыцарстве неотделимо от турниров, куртуазности, демонстративной храбрости и столь же показной расточительности. Феодальная скупость отца, возведенная в принцип, не просто обрекает сына на горькую бедность, но лишает его возможности быть рыцарем в «современном» смысле слова, т. е. благородным богачом, презирающим собственное богатство.
Трагедия начинается разговором между Альбером и его слугой Иваном. Альбер обсуждает печальные последствия турнира (шлем пробит, конь Эмир хромает; причина одержанной им победы, «и храбрости <…> и силы дивной», – скупость, гнев на графа Делоржа из-за поврежденного шлема; так что название – «Скупой рыцарь» – относится в полной мере и к Барону, и к Альберу). Трагедия продолжается сценой унижения Альбера перед ростовщиком Соломоном, которого рыцарь презирает и вообще-то не прочь повесить. Рыцарское слово – ничто для ростовщика, прозрачно намекающего Альберу на возможность «ускорить» долгожданный миг получения наследства. Альбер взбешен низостью Соломона («Вот до чего меня доводит / Отца родного скупость! Жид мне смел / Что предложить!»), но тут же требует, чтобы Иван взял у Соломона червонцы.
В сцене во дворце Альбер жалуется Герцогу «на стыд горькой бедности», и тот пытается увещевать скупого отца. Барон оговаривает сына: «Он, государь, к несчастью, недостоин / Ни милости, ни вашего вниманья»; «Он… он меня / Хотел убить»; «покушался он / Меня… <…> / Обокрасть». Сын тут же обвиняет отца во лжи – и получает вызов на дуэль.
Пушкин испытывает своего героя: Альбер не просто принимает вызов Барона (т. е. демонстрирует, что готов убить отца); он поднимает перчатку «поспешно», пока отец не передумал и не лишил сына возможности принять «соломоново решение», то есть убить его, как советовал ростовщик Соломон. Впрочем, сцена выстроена заведомо двусмысленно; поспешность Альбера может быть связана и с тем, что он уже последовал низменному совету, подсыпал отцу яд; в таком случае дуэль для него – последняя возможность придать отцеубийству видимость «рыцарского» поединка, причем начатого по инициативе самого Барона. Но даже если такое толкование произвольно, все равно: вопрос о том, удержался ли бы Альбер от следующего шага, не прибег бы к средству, предложенному Соломоном, если бы не внезапная «естественная» смерть отца в финале, – остается открытым.
Да, для «нового» рыцарства, в отличие от «старого», деньги важны не сами по себе, не как мистический источник тайной власти над миром; для него это лишь средство, цена «рыцарской» жизни. Но чтобы уплатить эту цену, достичь этой цели, Альбер, исповедующий «благородную» философию, готов следовать низменным советам «презренного» ростовщика.
Все трактовки образа Альбера (и Барона) сводятся к двум «вариантам». Согласно первому, виноват дух времени («Ужасный век, ужасные сердца!» – слова Герцога), за каждым из героев – своя правда, правда социального принципа, нового и устаревшего (так считал литературовед Г. А. Гуковский). Согласно второму, виноваты оба героя; сюжет сталкивает две равновеликие неправды – Барона и Альбера, у каждого из них своя идефикс, поглощающая внесословную правду человечности (мнение литературоведа Ю. М. Лотман). Последняя точка зрения предпочтительнее, хотя у Пушкина человечность не противопоставлена так жестко идее сословной дворянской справедливости. Герцог, олицетворяющий эту идею, изнутри рыцарской этики оценивает поведение героев, называя старшего – «безумцем», младшего – «извергом». И такая оценка не противоречит собственно пушкинской.
Барон – отец молодого рыцаря Альбера; воспитан прежней эпохой, когда принадлежать к рыцарству значило прежде всего быть смелым воином и богатым феодалом, а не служителем культа прекрасной дамы и участником придворных турниров. Старость освободила Барона от необходимости надевать латы (хотя в финальной сцене он выражает готовность в случае войны обнажить меч за Герцога). Зато любовь к золоту переросла в страсть.
Впрочем, не деньги как таковые влекут к себе Барона, но мир идей и чувств, с ними связанных. Это резко отличает образ Барона от многочисленных «скупцов» русской комедии конца XVIII в. и даже от «Скопихина» Г. Р. Державина, эпиграф из которого был первоначально предпослан трагедии. Во второй, центральной сцене трагедии он спускается в свой подвал (метафора дьявольского святилища, алтаря преисподней), чтобы ссыпать горсть накопленных монет в шестой сундук – «еще неполный». Здесь он, по существу, исповедуется перед золотом и перед самим собою; затем зажигает свечи и устраивает «пир» (сквозной образ «Маленьких трагедий») для глаз и для души – т. е. совершает некое таинство, служит своего рода мессу золоту.
Этому «мистическому» подтексту соответствуют евангельские парафразы в исповеди персонажа:
<…> Читал я где-то,
Что царь однажды воинам своим
Велел снести земли по горсти в кучу,
И гордый холм возвысился – и царь
Мог с вышины с весельем озирать
И дол, покрытый белыми шатрами,
И море, где бежали корабли.
Так я, по горсти бедной принося
Привычну дань мою сюда в подвал,
Вознес мой холм – и с высоты его
Могу взирать на все, что мне подвластно.
Что не подвластно мне? как некий демон
Отселе править миром я могу;
Лишь захочу – воздвигнутся чертоги;
В великолепные мои сады
Сбегутся нимфы резвою толпою;
И музы дань свою мне принесут,
И вольный гений мне поработится <…>
Мне все послушно, я же – ничему.
Обратим внимание: груды золота напоминают Барону «гордый холм», с которого он мысленно взирает на все, что ему подвластно, – на весь мир. И чем ниже подвал, чем согбеннее поза Барона, склонившегося над золотом, тем выше возносится его демонический дух. Параллель очевидна: именно власть над всем миром обещал Сатана Христу, возведя Его на высокую гору и предложив в обмен лишь «падши» поклониться князю мира сего (Мф. 4, 8–9). Воспоминание Барона о вдове, которая нынче принесла «дублон старинный», «но прежде / С тремя детьми полдня перед окном <…> стояла на коленах, воя», негативно связано с притчей о бедной вдове, пожертвовавшей последний лепт на храм (Мк. 12, 14). Это перевернутое изображение евангельской сцены, но и сам образ Барона есть перевернутое изображение бога. Он так себя и мыслит; золото для него – лишь символ божественной власти над бытием. Деньги спят в сундуках «сном силы и покоя, / Как боги спят в глубоких небесах»; властвуя над ними, Барон властвует и над богами. Он много раз повторяет: «Я царствую!» – и это не пустые слова.
В отличие от Альбера он ценит деньги не как средство, а как цель; ради них готов терпеть лишения – не меньшие, чем вдова с детьми; ради них он победил страсти; он аскет в том смысле, в каком аскетом был Эпикур, ценивший не обладание, но сознание возможности обладания. (Недаром в его монолог включен образ «спящих богов», который восходит к Эпикуру.) Отец считает сына врагом не потому, что тот плох, но потому, что – расточителен; его карман – это дыра, через которую может утечь святыня золота.
Но золото, ради которого побеждены страсти, само становится страстью – и побеждает «рыцаря» Барона. Чтобы подчеркнуть это, Пушкин и вводит в действие ростовщика Соломона, который ссужает бедного сына богача Барона деньгами и в конце концов советует отравить отца. С одной стороны, жид – антипод Барона, он ценит золото как таковое; он лишен и намека на «возвышенность» чувств (хотя бы и такую демонически низменную возвышенность, как у Барона). С другой – «возвышенный» накопитель Барон готов унижаться и лгать, лишь бы не оплачивать расходы сына. Вызванный по жалобе последнего к Герцогу, он ведет себя не как рыцарь, но как изворачивающийся подлец. В «рисунке» его поведения полностью повторяется «рисунок» поведения Соломона в первой сцене трагедии. И «рыцарский» жест (перчатка – вызов на дуэль) в ответ на обвинение во лжи, брошенное Альбером в присутствии Герцога, лишь резче оттеняет его полную измену духу и букве рыцарства. Финальное восклицание Герцога над телом внезапно умирающего Барона («Ужасный век, ужасные сердца!») в равной мере относится к обоим героям-антагонистам.