.
Когда говорят «порок», почему-то представляется что-то активное и веселое, хотя зачастую это совсем не так. В нашем контексте речь идет о черных унынии и апатии, которые идут от осознания собственного бессилия перед миром и попыткой угнаться за бессмысленностью жизни. Это прекрасно выразил в эссе «Подземное небо» Виктор Пелевин:
Самую красивую и самую страшную легенду о московском метро придумали дети; это одна из страшилок, которые рассказывали в пионерлагерях.
Когда в палате становилось темно, начинались рассказы о том, что происходит с людьми, которые засыпают в поездах и пропускают конечную станцию. Когда поезд въезжает в метро, людей будят, вытаскивают из вагонов и сажают на цепь. После этого они проводят долгие годы под землей, работая и ремонтируя те загадочные механизмы, которые приводят огромный организм метро в движение. Все это время они находятся как бы в трансе, потому что им что-то подсыпают в еду.
Когда они стареют и уже не могут работать, они в один прекрасный день просыпаются в переполненном вагоне, посреди людей, едущих на работу. Они ничего не помнят о своей жизни под землей, просто им становится ясно, что еще вчера они были молоды и полны надежд, а сегодня старики.
Их жизнь окончена, и они совершенно не понимают, что же произошло между вчера и сегодня.
Отраженный в страшных историях о метро кошмар показывает, как глубоко противоестественен и в то же время притягателен подземный мир метрополитена.
Один раз по работе я участвовал в организации пресс-тура для журналистов на строящуюся тогда еще станцию «Петровско-Разумовская» Люблинской линии. Это было довольно сложное строительство, когда новую линию соединяли со старой без прерывания движения на серой ветке. Задача пресс-тура была в том, чтобы показать журналистам, как строится метро и что это очень большая работа. Собственно, намеренно была выбрана самая глубокая на тот момент стация. Я тогда впервые оказался на строительстве такого объекта.
Вид готовой станции не внушает никакого трепета, это человеческое место, полное суеты. Но когда на шахтерской люльке спускаешься в по сути дыру в земле, это производит колоссальное впечатление. Тогда были готовы только тоннели, по которым будут ходить поезда, и очертания станции. Это была огромная пещера, обтянутая коммуникациями и инженерными сооружениями, которые укрепляли ее стены. Все это было похоже на раскопки древнего гигантского космического корабля, который успел срастись с землей (почти как в фильме «Чужой»). Сквозь сложные конструкции пока еще свободно текли подземные реки, а где-то работали путепроходческие щиты. Это было настолько явное торжество человека над природой, инженерной мысли над материей, что было невозможно продолжать воспринимать метро по-старому. Теперь я знал, что каждая станция – это пещера, которая соединена с другими такими же пещерами маленькими по сравнению с ними тоннельчиками. И что все страхи, связанные с укрощенным подземным монстром, – это страх собственной мощи, а еще страх рано или поздно встретиться с силами, на приручение которых ушел весь тысячелетний опыт и вся накопленная смекалка всех поколений людей.
Раньше на радиостанции «Серебряный дождь» была ночная передача «Архитектура забвения» о страшных тайнах, которые стоят за знакомыми явлениями. Во многом мой подкаст «Социология стрема» продолжает темы, которые раскрывались там. По крайней мере, я стремился передать именно то настроение меланхолической отстраненности и смирения перед страшной неуютностью мира. О московском метро в «Архитектуре забвения» было целых три выпуска, фрагмент одного из них лучше всего подойдет, чтобы закончить эту главу.
Мне кажется – вполне характерная картина: сделка с кем-то невидимым, позволяющая на вырученные от нее средства жевать бутерброды, ходить в кино, обставлять квартиру.
Сделка, невыгодность и крайнюю бессмысленность которой отчетливо осознаешь, как правило, только в самом конце. Мне кажется, о ней уже что-то писал Гете.
Неестественная и чуждая истинной человеческой сущности картина: уже не существующие частички еще существующих людей, сотканные в безликое полотно бесконечных линий между конечными станциями. Жизнь, пожирающая себя, как гидра. Свернутое пространство.
То, чего не должно быть.
Развалины, подвалы и детство. Что делает заброшенные здания такими привлекательными
В главе о странных людях и покойниках я отметил, что если дети боятся каких-то конкретных пространств, то подростки боятся людей. Полагаю, что взрослые боятся ситуаций. Однако именно через отношение к пространству мы можем достаточно четко проследить взросление человека.
В замечательной книге Марии Осокиной «Секретный мир в пространстве мира взрослых» показывается, как важно для детей самостоятельное освоение пространства. Через него дети учатся фантазировать, играть, вступать в партнерства, выстраивать коллективы, исследовать и присваивать мир.
В этом пространственном становлении ключевую роль играют различные «неконвенциональные» места, то есть необычные, отличающиеся от повседневных, бытовых и освоенных. Те зачастую запретные места, где ослабевает родительская власть.
С самого раннего осознанного детства, а именно, в среднем, лет с пяти, детей начинает тянуть в такие места – подвалы, свалки, помойки, стройки, заброшенные дома и тому подобное. Поначалу это места ужаса, они вызывают страх, панику, оказаться внутри такого пространства немыслимо. Часто их посещают особым способом – группа детей собирается у границы ужасного пространства, чтобы испытать «экзистенциальный ужас». С этого момента ребенок не просто боится пространства и избегает его, а пытается совладать со страхом, ищет встречи с ним и постепенно становится готов к нему прикоснуться. «Ужасные места» медленно превращаются в «страшно интересные». Это обычно происходит между 6–7 и 9–10 годами. Именно это ознаменовывает переход от страха к исследованию. Посещение запретных и страшно интересных мест помогает удовлетворить исследовательские инстинкты, а кроме того, дает возможность и для групповой работы: распределения ролей в детском и подростковом коллективе, укрепления, сплочения группы, а также статусной мобильности внутри нее – то есть ребенок может утвердиться, совершив неординарный поступок.
Эти страшные пространства можно условно поделить на замкнутые и незамкнутые. Замкнутые – это, например, подвал, чердак, погреб, колодец, а незамкнутые – руины, стройка, свалка, заброшенный дом, кладбище. Вначале дети осваивают замкнутые страшные пространства. Они отмечены всеми признаками потусторонности – находятся не на уровне жилых помещений, там другая температура, другой воздух. Это почти что портал в загробный мир, куда детская фантазия помещает монстров. С этими чудовищами они и разделываются в подростковом возрасте, когда уже толком о них и не помнят, но все еще испытывают страх, который уходит только после утрированной бравады, да и то не до конца.
Это произошло в девяностых годах в Калининграде. Мои родители уехали на заработки в Польшу, а меня оставили у бабушки в старой «хрущевке» на окраине города. Я только перешел во второй класс, а вся дворовая компания была как минимум на пять лет старше меня. Из-за этого, несмотря на строгие запреты, я часто уходил играть на другую улицу. Довольно скоро у меня появились знакомые. Не могу сказать, что мы были друзьями, но у меня просто не было выбора, да и мозгов, чтобы понять, что меня просто используют, мне тоже недоставало. Развод был прост: меня брали «на слабо», предлагая спор, который я выиграть никак не мог, а потом напоминали, что для настоящего мужчины долг – это дело чести. Отдавал долг я конфетами или мелочью. Они хорошо играли свою роль, и я был постоянно должен.
Не помню, как меня заманили на развалины старого немецкого здания. Я должен был спуститься по узкой лестнице, открыть дверь и зайти в подвал, притворив дверь за собой. Все. Мой теперешний долг будет прощен, и никто не станет сомневаться в моей честности, но если я не смогу этого сделать, то мой долг возрастет в два раза. Кто-то начал поддакивать, что это плевое дело. Я помню, что успел поймать хищный взгляд – они знали, что я боюсь темноты.
Я спустился по лестнице. Внутри теплилась надежда, что я не смогу открыть дверь и на этом все кончится. Засов легко отодвинулся. Я замер, прислушиваясь. За дверью кто-то вздохнул, легко и с предвкушением. Люди вздыхают так по утрам, когда ждут чего-то хорошего от нового дня. Я обернулся – мои приятели стояли у лестницы и скалились. Помню, как мне захотелось сбить этот оскал с их лиц. Я потянул за ручку и распахнул дверь.
Пол за порогом был засыпан белым песком. Вздохнув, я переступил порог и услышал, как дверь захлопнулась за мной, а за дверью раздался громкий смех. Помню, как метался и бился о дверь, упрашивая меня выпустить, но с другой стороны только смеялись и требовали, чтобы каждый месяц я платил дань конфетами и отдал половину своих игрушек. Я уже был готов согласиться, когда мою спину обдало холодным дыханием. Меня начала бить дрожь. Не в силах удержаться на месте, я опустился на колени, упершись головой в дверь. В тот момент мне казалось, что дверь картонная и я смогу пробить ее, но подняться не было сил. Я сидел и бился головой о доски.
Что-то острое прошло по моей спине. Звук разрывающейся одежды прозвучал как гром. Оставляя липкие следы, шершавые пальцы поднялись к моей шее и начали давить. За дверью что-то спросили. Я пытался сказать, что готов отдать все что угодно, но издавал только слабое скуление. И вдруг дверь открылась, я выпал за порог и разревелся.
Надо мной смеялись. Не помню, что мне тогда говорили, но тогда я впервые так остро почувствовал ненависть. Мне хотелось, чтобы эти трое сгорели заживо. Я поднял голову, вытер слезы и пообещал им, что отдам все свои игрушки и военный бинокль, если они сами зайдут в подвал. Помню, как кто-то сказал: «Ну смотри, гаденыш».