ыть, хозяин жизни и смерти позволил себе расслабиться и крепко набраться в компании этих двух молодых людей, которых ему больше не придется встретить и которые, как подсказывали ему опыт и интуиция, ничем не были ему опасны. Скорее всего, тот пьяный разговор был сродни разговору в тамбуре вагона с незнакомым попутчиком, когда наружу без страха, что этим воспользуются, и без опаски, что это напомнят, выходят самые темные, горькие, заветные слова.
И произошло неожиданное: большое лицо хозяина американских портов пришло в движение. Оно было медленным, ибо непривычные к такой работе лицевые мускулы затруднялись ее производить. А когда тяжелые складки кожи траурно опустились вниз, а кудлатые брови выстроились печальным домиком, то из темных, как сицилийские маслины, глаз одна за другой полились слезы. Они катились по черно-синим складкам щек и, обходя широкий тяжелый подбородок, падали на розовую шелковую рубашку. Потрясенные израильтяне молча слушали сдавленные рыдания, глядя на темное пятно, расплывающееся на розовом шелке. Оцепенело следили они за тем, как, отрыдавшись, гангстер полез в карман, достал платок, утер мокрое лицо и громко высморкал большой покрасневший нос. Потом он сунул платок в карман и поднял на них жалобные собачьи глаза.
«У меня есть абсолютно все, что я хочу, — сказал он, разведя в стороны костистые кисти рук. — Я могу купить все, что пожелаю. Понимаете? Все. Я испытал в своей жизни все, кроме одного… — И, беспомощно уронив руки на скатерть, повторил: — Кроме одного. Понимаете, — его голос дрогнул, — я никогда не любил. Никого. Никогда. Я не знаю, что это такое. Я готов заплатить любые деньги, чтобы испытать это. Поймите. Я многое видел. Я знаю, что нет ничего острее, безумнее и прекраснее, чем любовь, но я… Я много раз пытался, и у меня никогда ничего не получалось. — Он снова достал платок. — Я самый, понимаете, самый несчастный человек в мире…»
Мы услышали эту историю через шестьдесят лет после того, как она произошла. Тедди — великого строителя Иерусалима — уже нет на свете. А Эфраим — вот он, пьет с нами водку и печет блины. Он хорошо знает, что такое деньги. Как любой человек, собственным трудом сколотивший свои миллионы, он знает им цену, и поэтому мы склонны доверять его суждениям, и в частности — тому, что две самые важные в жизни вещи — дружба и любовь — за деньги не покупаются. А если покупаются, то и называются они по-другому. И когда Эфраим, бывавший и миллионером, и нищим, сколачивавший капиталы, терявший их и снова взлетавший на вершину финансового благополучия, на вопрос, сколько денег нужно ему для счастья, отвечает: ровно столько, сколько есть в кармане, — мы верим ему, ибо он знает, о чем говорит. К сожалению, немногие способны разделить эту точку зрения, а жаль — счастливых людей было бы больше. А еще не преминем упомянуть: в возрасте девяноста пяти лет он пережил бурный, но, увы, короткий роман с одной тридцатилетней особой и сейчас чудовищно расстраивается оттого, что он закончился, — счастливый человек!
Да, чтоб не забыть: оружие в Израиль прибыло.
Глава 30
Теперь вернемся мы к евреям, которые ищут деньги, и вспомним жизнеутверждающую песню нашей молодости с замечательным припевом:
Кто весел, тот смеется,
Кто хочет, тот добьется,
Кто ищет, тот всегда найдет.
Смеялись евреи или нет, нам неизвестно. Скорее всего — нет. Но вот хотеть они хотели и искать они искали. И результат не заставил себя ждать. Они их таки нашли. И не где-нибудь, а у самого знаменитого богача XIX века. Что тут произошло, какая муха укусила барона Эдмона де Ротшильда — тайна сия велика есть, но влип он в сионистское дело по самые уши.
Все началось с того, что Ротшильд дал слабинку, поддавшись на речи некоего Иосифа Фейнберга, который клянчил деньги на свой поселок Ришон ле-Цион. А коготок увяз — всей птичке пропасть. Барон и пропал. Сперва Ришон, потом Зихрон-Яаков, Биньямина, Пардес-Хана, Гиват-Ада… И не просто деньги он давал: его волновало и заботило абсолютно все, касавшееся того, что Эдмон де Ротшильд любовно называл «мои колонии».
Кстати, именно при участии Ротшильда родилась блестящая идея, как евреям в очередной раз обмануть Господа Бога, или, другими словами, — и невинность соблюсти, и капитал приобрести. Ибо по прошествии шести лет после того, как деньги, посеянные бароном в сухую землю Палестины, стали прорастать деревьями, овощами и фруктами, раввины заявили, что посевы и все другие работы следует немедленно остановить, так как наступает год «шмиты», когда земля должна отдыхать. И ни помыслом, ни тем паче делом нельзя мешать этому. А тот печальный факт, что все усохнет, ну так ежели Господь не повелит, то не усохнет. Барон пытался было что-то лепетать, но разве кто-нибудь его услышал? Хотя слушали и даже вежливо ответили: любой, кто поспособствует нарушению «шмиты», будет отлучен от иудаизма. Но на то барон и был гением, чтобы решать нерешаемые вопросы. Он поговорил с великим религиозным авторитетом рабби Исааком Эльхананом из Ковно, и тот издал постановление о том, что еврею свою землю в этот год обрабатывать нельзя, а чужую — можно. После чего всю землю тут же продали арабам. Но конечно, не всерьез, а понарошку, и не насовсем, а на год. И евреи снова стали трудиться как пчелки, но уже на временно чужой и разрешенной для труда земле. Этот гениальный ход находит себе применение и сегодня: на каждый Песах, дабы Бога не прогневать, весь государственный запас пшеницы и всего столь же запретного на эти дни продается специальному арабу, а через неделю выкупается.
Эдмон де Ротшильд вложил в эту землю миллионы и миллионы денег, свой творческий гений, обширную душу, незаурядный ум, а потом и себя самого. Он похоронен в Зихрон-Яакове.
Меж тем, пока барон метал деньги в Палестину, в Европе тоже не дремали. В Германии евреев немножко громили, в Российской империи тоже, а во Франции вдобавок ко всему осудили офицера Генерального штаба Дрейфуса. За шпионаж, что повлекло за собой чуть ли не гражданскую войну. Большинство французов Дрейфуса осуждали. Не потому, что он был шпионом, а потому — что евреем. Их называли антидрейфусары. Но были и оригиналы, которые за Дрейфуса вступились — мол, не виноват он. Крик поднялся страшный. Больше всего шуму наделал Эмиль Золя, который, опубликовав знаменитую статью «Я обвиняю», удрал от народного и правительственного гнева за границу. На всякий случай.
Для тех, кто не в курсе: бедняга Дрейфус был чист, как слеза младенца. Это было известно с самого начала, но выяснилось потом. Впрочем, что бы там ни было и несмотря на всю поднятую шумиху, дело Дрейфуса не стоит преувеличивать: оно было не более чем экзотической пряностью во французском консоме, которое весело булькало на ярко горящем огне belle epoque — прекрасной эпохи. Недавно введенное освещение превратило метафору «город огней» в реальность. Париж веселился. Пенилось золотистое шампанское в хрустальных бокалах знаменитого ресторана «Максим». В танцевальных залах Монмартра взлетала к потолку подброшенная новомодным канканом кружевная пена нижних юбок. Ренуар заселил бульвары своими кошечками. Скользящими пассажами Дебюсси рассыпались струи фонтанов и порхали на сцене Гран-опера кружевные балеринки Дега. До Катастрофы, до удушающих газов, до изувеченных тел еще оставалось время, но все равно, словно предчувствуя неизбежный конец, торопясь дожить, дочувствовать, довеселиться, бенгальским огнем полыхал последний акт прекрасной эпохи.
Однако, разумеется, были люди чужие, как говорится, на этом празднике жизни. В первую очередь — те, кто его обеспечивал. Те, кто добывал уголь и выплавлял сталь, те, кто работал по шестнадцать часов в сутки, чтобы дама высшего света (или полусвета) могла закутать свои нежные плечи в кисейную шаль, чтобы не оскудевал роскошный стол, чтобы было из чего строить элегантные особняки, чтобы в достатке были мрамор и дерево для стильной мебели. И тех сюда, конечно, отнесем, кто это создавал: строил, резал, готовил, шил. А еще были негры, индусы, китайцы — не люди, а живые механизмы для работы. И наконец, были евреи. Среди них случались те, кто снимал пенки этого кипящего праздника (все те же Ротшильды, к примеру), чье богатство и власть вызывали зависть и ненависть. И была огромная масса нищих, задушенных чертой оседлости евреев на огромных просторах Российской империи.
И вот в Европе нашлись два человека, озаботившиеся участью тех, кого судьба обошла. У них было довольно много общего: происхождение, родной язык. Они оба были видными, вполне импозантными брюнетами, оба имели склонность к писательству, и оба были обладателями роскошных черных бород. Только бороды их были очень непохожи. В то время как в гармонии с широкой, распростертой во все стороны округлой бородой Мозес Мордехай Леви (больше известный под именем Карл Маркс) мечтал о счастье всего человечества (за исключением вредоносной буржуазии), обладатель прямоугольной, односторонне ориентированной бороды ограничился исключительно евреями. Теодор Герцль, либеральный австрийский журналист (и драматург-комедиограф) еврейского происхождения был так потрясен процессом Дрейфуса, что с пылом и энтузиазмом занялся еврейскими делами. А точнее — убедительно оформил вековые смутные мечтания: написал свою знаменитую книгу «Еврейское государство».
Книжка эта (в смысле литературных достоинств — так себе) произвела исключительно большое впечатление на евреев. Что еще раз подтвердило, кстати, неопровержимый факт, что качество литературы и степень ее влияния на общество никакой связи между собой не имеют (вспомним, будь он неладен, «Манифест коммунистической партии»). В этой своей книге Герцль додумался до мысли, что поскольку шансов на спокойное существование евреев среди всех цивилизованных народов нет и не предвидится, то лучше им по доброй воле уносить ноги в собственное государство, где мешать евреям жить будут только сами евреи. Книга сыграла в деле создания Израиля ту же роль, что газета «Искра» — в деле революции. Или почти такую же. В общем, мы имеем в виду, что пожар разгорелся знатный. Так как и в том и в другом случае дрова были сухими, и даже очень.