Живот у Эвы рос, и двадцать первого марта — мы хотели, чтобы это было седьмое, день рождения Масарика, но ребенок этого не знал — родился Томаш.
Роды принимала врачиха из Латвии — еврейка Лея, которая дошла со своей дочерью до газовой камеры. Дочь у нее отняли, а саму, видимо, из‐за нехватки медперсонала, отправили на работу в лазарет. Она была чокнутая. На самом деле всем командовала Лили, профессиональная акушерка, она принимала роды и в Терезине. Все прошло нормально, хотя у Эвы так болел низ живота, что она ходила враскоряку.
Еще бы, родила здоровенного красавца! И молока у нее было на четверых. От пустых супов и худой еды — молока на четверых. Наши эсэсовки помалкивали, даже что-то принесли Эве для ребенка. И тут — Менгеле. Если не ошибаюсь, он прибыл из Гросс-Розена. «Как это я пропустил, как это случилось, что ты родила здесь?!» Услышав крик, Томаш разразился воплем. И произошло невероятное: Менгеле развернулся и вышел вон.
Эва с Верой где-то нашли коляску, так что все сорок километров Томаш ехал до границы, как датский принц. Забыла главное — отец Томаша выжил, и его родной брат тоже. Они приехали в Прагу, и мы сказали: «Ты еще не знаешь, но у тебя есть сын!» Видишь, постепенно все становится хорошо! Еще по капле виски? Наливай, а я пошла за закуской.
Мириам скрылась за кулисами и вернулась на сцену с кубиками сыра, проткнутыми зубочистками.
— Я тебе сейчас такое расскажу… смешное, но неприличное… Лучше не записывать… После родов у Эвы внутри все слиплось, и она снова стала девственницей. Муж не мог ничего с ней сделать, все заросло. Она отправилась к профессору, чтобы он переделал ее на женщину. Чтобы открыл путь. Сделали операцию. Все в порядке. Конец хороший, правда?!
Мы чокнулись — за хороший конец.
— Но и это еще не все. Вера осталась одна, ее муж-врач не вернулся, а она так ждала его, тем более Эва получила все, а она — ничего. И, знаешь, что случилось? Брат мужа Эвы женился на Вере! Сыграли свадьбу, она родила… И еще одну вещь расскажу. Только дай обещание, что не донесешь вашим красноармейцам.
— Обещаю.
— Вышли мы из лагеря и сразу наткнулись на роту русских — они пили водку, ели трефное, над землей высилась пирамида из скорлупы — они жарили яичницу. При виде нас солдат заиграл на гармошке. Они силой заставили нас танцевать. И мы танцевали. Вообрази себе этот танец черепушек, надетых на тощие тела и покрытых мхом пробивающихся волос! Не смотри на меня. Это пух! А мы были молоды, и поросль у нас была густая. Вечером одна из наших девушек, которая изучала в гимназии русский язык, объяснила русскому офицеру, что нам необходимо добраться до границы. Офицер сказал: «Переспи со мной, а то до жены еще сотни километров». Она закричала на него: «Ты что, мы из концлагеря, ты что!»
Они были пьяны в дым. Мы ввосьмером сгрудились на полу в какой-то комнате, они стали к нам ломиться. Если бы им удалось вышибить дверь или разбить окна, они бы изнасиловали нас и убили. Ешь сыр! Все идет хорошо. Скоро они стихли и захрапели. А мы двинулись в путь. Два дня — и мы в Чехословакии! Едем на поезде в Прагу по бесплатным билетам.
В Праге мы с Зузкой нашли дядю — он был женат на чешке и потому был всего три месяца в Терезине. Его жена испугалась, что мы вшивые, и велела раздеться у порога. Догола. И прямиком — в ванную. Мы решили у них не оставаться, переночевать — и в Брно. Немку из Судет, что обитала в нашей квартире, мы выставили вон. В тридцать восьмом они нас, в сорок пятом — мы их. Ничья. Тогда мы еще не понимали, как нам повезло с той немкой. Мало кому удалось вернуться в свою квартиру.
Прошло больше года, никаких сведений о Герберте. Пришла одна подруга и говорит: «Чего ты ждешь? Кого? Он не вернется. А Эрвин по тебе с ума сходит, выходи за него, будут у тебя дети, семья». Эрвина я знала с детства, он был нашим соседом в Брно. На четырнадцать лет старше меня, холостой. За него я и вышла, и у нас родилась дочь. Все хорошо.
Но тут начали донимать коммунисты. Они хотели запихать Эрвина в партию, а он твердил одно: «Я еще не изучил, что написал Ленин и что сказал Сталин». Мы стали готовиться к отъезду. В марте 1949 года мы перебрались в Израиль, так и не успев изучить партийную классику.
Я родила Гидеона. И через три дня Эрвин умер. Он был в страшных лагерях, полгода в Освенциме, в Бухенвальде… При врожденном пороке сердца. Короче, в пятьдесят шестом году я осталась с двумя детьми, старшей к тому времени исполнилось девять. Пошла в няньки, потом в интернат для умственно отсталых детей, двадцать лет занималась с ними физкультурой. Они по сей день меня помнят. Как увидят, бегут обниматься: «Мириам, Мириам!» В интернате я познакомилась с Вернером, зубным врачом, и через два года вышла за него замуж. Он был разведен, у него была дочь, и мы вырастили троих детей. Прожили вместе с 1958 по 1985 год, но и у него что-то случилось с сердцем. Уже почти двенадцать лет я одна. Но не утратила чувства юмора, нет. Ой, у меня кружится голова.
Утром позвонила Мириам и говорит:
— Я вспомнила того, из‐за кого ты ко мне приехала. Его звали Швенк[12].
Невысокий, с густыми бровями. Он играл на фисгармонии, а дети под это танцевали. Но это было не кабаре…
— Верно, это «Светлячки». Швенк играл на физгармонии, а дети танцевали.
— Тебе это как-то может помочь?
— Конечно!
— Знаешь, я пожалела, что не играла в кабаре. Я представила себе тот эпизод с пирамидой из яичной скорлупы и нас, танцующих под гармошку.
— Это кино!
— Пусть будет кино. Знаешь фамилию режиссера?
— Нет.
— НЕБОГ. Пишется слитно.
Билет на пароход в рай
Сижу на остановке, автобуса № 22 все нет и нет, зато есть история, и ее непременно нужно смонтировать. Главному ее персонажу недавно стукнуло 92.
В 1994 году в кибуцном мемориале «Бейт-Терезин» мне на глаза попался рисунок Лео Майера. Маленькая акварель, изображающая человека в чалме и шароварах.
В то время я отбирала материал на выставку «Культура и варварство», рисунок Лео Майера не был столь выразительным, а информация об авторе совсем уж скупа: «Родился в 1900 году, депортирован в Терезин в сентябре 1943 года из Праги, отправлен в Освенцим осенью 1944 года. Погиб». Недолго думая, я запаковала рисунок вместе с сотней других.
О выставке была опубликована огромная статья в шведской газете «Дагенблатт». Некая светловолосая девушка читала ее в поезде, направлявшемся из Лунда в Стокгольм. Интересно, русская писательница открыла выставку в «Культурхусете», а светловолосая девушка писала диссертацию про Цветаеву. Она решила познакомиться с писательницей и пошла на выставку. Писательницу она там не застала. Ее внимание приковал рисунок человека в чалме и шароварах. Лео Майер?! Девушка позвонила отцу в Лунд. Тот сложил в портфель письма и семейные фотографии и поехал с женой в Стокгольм.
Когда они подъезжали к столице Швеции, я сидела на собрании, посвященном предстоящей телепрограмме на тему «Культура и варварство», съемки должны были начаться через час. Участники круглого стола обговаривали свои позиции. Моей темой была «Живая память». Модератор требовал озвучить то, что мне предстояло сказать. Репетировать я не умею: говоря, думаю, думая, говорю. Модератор свел брови в полоску, назревал конфликт, и тут меня вызвали к телефону. Знакомый голос секретарши: «Вас ждут гости из Лунда внизу, у лифта». Наверняка это ошибка. У меня нет знакомых в Лунде. Двери лифта раскрылись, и пожилой седовласый мужчина заключил меня в объятья.
— Лео Крамар, сын Лео Майера.
— Сын Лео Майера?
— Да. А это моя жена — Гунила. Мы знаем про конференцию и не отнимем у вас много времени.
Мы уселись в кафе. Лео раскрыл папку и показал мне фотографию отца в профиль, с сигаретой. Человек в чалме и шароварах и есть Лео Майер! Шутник, изобразил себя в Терезине в костюме паши. «Отца прозвали Амантус, любимец женщин. Он был личностью богемной… Я до последнего дня переправлял ему в Терезин сигареты. Он писал мне замечательные письма. Присылал списки книг, которые, по его мнению, необходимо прочесть подростку, писал по-английски, благодаря ему я стал учить язык…»
Елена Макарова и Лео Крамер, Стокгольм, 1995. Фото Г. Крамер. Архив Е. Макаровой.
На второй фотографии был изображен импозантный художник в шляпе перед мольбертом.
— Это родной брат отца, Бедя, Бедржих Майер, — объяснил Лео. Он сгинул в 1939 году. Сегодня ему было бы девяносто лет.
В конференц-зале собрался народ. Я заняла свое место на сцене. Гости из Лунда устроились в первом ряду. Когда ведущий дал мне слово, я рассказала о том, что сейчас произошло, и представила публике «живую память» в лице Лео Крамара.
Хорошее было бы начало фильма. Но что не снято, того нет.
И автобуса нет. Зато на остановке объявился господин Стернфельд, директор израильского киноцентра. Это судьба. На документальный фильм точно деньги найдет.
Когда-то, лет десять тому назад, мы с поэтом Барсуковым хотели продать ему готовый сценарий художественного фильма. «В три миллиона уложимся, — сказал господин Стернфельд. — Но по самым низким расценкам и при условии, что выкинем половину героев и съемочных дней. Если не выкинем — шесть миллионов, а то и больше».
Мы онемели. Вернее, онемела я. Барсуков, гений за чертой бедности, в уме зарабатывал миллиарды. Русский поэт без гроша в кармане прибыл в Израиль в разгар войны с Саддамом Хусейном. Зачем? Чтоб оказать моральную поддержку некой поэтессе, с которой он состоял в переписке. Израиль — благодатная почва для тех, кто склонен к героическим поступкам. Однако романтика войны с сиренами, противогазами и нервными поэтессами ему быстро наскучила, и он решил искать поприще. И нашел. Я рассказала ему историю Фридл. «Голливуд плачет!» — воскликнул Барсуков и переселился в нашу квартиру. Мы писали вдохновенно. «Оскар — наш», — заверил Барсуков господина Стернфельда, и тот не только заказал перевод на голливудский язык, но выбил из органа культурной абсорбции репатриантов деньги на оплату труда переводчика. К счастью, им оказался мой муж. Прочитав синопсис и полистав рукопись на английском, господин Стернфельд сказал: «Это европейско-американский фильм. Израиль войдет в кооперацию на более поздней стадии». Но ведь войдет? Получив кивок в согласие, мы отправили сценарий Арнольду Шварценеггеру и Барбаре Стрейзанд. Ее Барсуков прочил на роль главной героини. Кого должен был играть Шварценеггер, не знаю. Скорее всего, ему отводилась роль финансового директора. Ответа мы не получили. Барсуков вернулся в Москву, чтобы оттуда лететь в Голливуд и говорить со звездами лично.