Барочные ангелы приветствовали посетителей замка с верхотуры ворот. Резные каменные балюстрады были обвиты плющом, площадь перед замком усыпана меленьким оранжеватым гравием; меж клумб, подстриженных под гребенку, величественно расхаживали павлины. Подметая гравий кончиками хвостов, они вдруг чего-то пугались и кричали дурным голосом. Привычка со времен турецкой осады. В ночи турки решили перелезть через стены, но павлины пробудились и своим криком спугнули солдат. Это я тоже почерпнула из брошюры.
В вестибюле около кассы висел портрет дедушки Леопольда. Никакого сходства с павлином. Прожил долго, с 1863 аж до самого 1942 года. Мог бы быть ее дедом. Те же глаза-моллюски…
Внутрь пускали только с экскурсией.
Я спросила у гида, поджидающего народ у кассы, где была кузница.
— Кузница?!
— Да. И хлев.
Гид расщеперил веером хвост и закричал павлиньим голосом: «Люди со всего мира ездят к нам любоваться уникальной архитектурой и природой! Замок Бухловице — образец архитектуры барокко! Построен в стиле итальянской усадьбы эпохи Возрождения. Соседствует со средневековой крепостью Бухлов! В начале XX века здесь проходила встреча министров иностранных дел России и Австро-Венгрии, здесь, и именно здесь, было принято судьбоносное решение о Балканах…»
Тут он иссяк, подобрал хвост и сказал по-человечески:
— Ждите экскурсии. Вам покажут интерьеры итальянского барокко, расписные потолки и стены, уникальные полы, ванные комнаты с инкрустацией…
— Мне нужно увидеть хлев и кузницу. Меня попросила об этом внучка Леопольда, проживающая в Израиле.
— Таких родственников, простите, пруд пруди. В том числе из Израиля. Но, если желаете, я свяжу вас с научным сотрудником.
Связал.
Научный сотрудник в образе прыщавого юноши пообещал выяснить про кузницу и хлев, что же до потомства, то у графа было трое сыновей, двое умерло в детстве, а Алоис, или, как все его звали, Луис, прожил 82 года. Родился тут у нас в 1894‐м и умер в Вене в 1977‐м. Для пущей важности юноша перечислил все имена графа: Сигизмунд Леопольд Якоб Венцеслав Ансельм Корсинус Отто Бертольд.
— Адам и Хава родили Каина и Авеля, Каин родил Ханоха и Ирада, Ирад — Мехуяэля, Мехуяэль — Метушаэля, Метушаэль — Лемеха…
Научный сотрудник кивком одобрил эту параллель и добавил:
— Нам и сегодня необходимо знать о том, кто кого родил и кто у кого родился. Если вы желаете посетить экскурсию, мы пропустим вас бесплатно. Как родственницу из Израиля. Простите, не запомнил вашего имени.
Я назвалась Элишевой — из всех имен графской внучки это было наиболее еврейским, объяснила, что спешу и на экскурсию приеду специально. Хорошо бы обменяться электронными адресами, на случай если удастся разузнать про кузницу и хлев. Юноша протянул мне визитку, коих у меня не водилось сроду, и я записала свой мейл на бумажке. Елена-Элишева. Я тоже имею право на два имени.
На прощание я все-таки спросила научного сотрудника про мост с тремя рыбами по дороге из Бухловице в Вену. Рядом с ним должны быть черные часы. Он молча поклонился и ушел.
Это был явный перебор.
В Бзенец я вернулась ненамного позже обещанного. Восьмидесятипятилетняя Вера Женатова ждала меня в саду, в том же утреннем розовом платье в белую крапинку. На столе были разложены очередные реликвии. Не ручка от воображаемой глиняной чашки, не павлин в виде дедушки — реальные предметы, которые Вера насобирала по дому, пока я болталась бог весть где.
— Это я, — протянула она мне фотографию милой девочки, в которой она, сегодняшняя, узнавалась легко. — Как раз с той поры, когда Петр меня рисовал и вводил в краску.
Одна фраза. И перечеркнуто расстояние в сотню световых лет. В сад к Вере Женатовой явился Кин. Не художник, поэт и драматург, убитый в возрасте 25 лет, а мальчик в очках, разглядывающий девушку, которая, преодолевая смущение, сидит перед ним на стуле.
Курт Вайнер, 1945. Архив Е. Макаровой.
Вера Женатова и Елена Макарова, 2007. Фото С. Макарова.
— Еще ты меня спрашивала про одного парня из фотоальбома, помнишь?
— Да.
— Его зовут Курт Вернер, после войны он какое-то время жил в Бзенце.
— Какое отношение он имел к Кину?
— Никакого. В Освенциме его опекал зубной врач Блюмка, о нем ты все знаешь. Курт остался сиротой, и Блюмка привез его с собой в Бзенец. Приглядись, фото сорок шестого года, как оно попало в этот альбом? Теперь Курт в Израиле, мы с ним переписывались, да чего-то умолк. А вот что, навести-ка ты его и отпиши, — Вера обняла меня и расцеловала в обе щеки. — Приросла я к тебе душой. Правда ведь, за два дня так сроднились, словно жизнь вместе прожили. Возвращайся поскорей! А Куртичка пожури, пусть хоть открытку пришлет.
Вернеры жили в Кирьоне, неподалеку от Хайфы. Трубку взяла его жена Рахель, иврит с шепелявостью, как у Эльзы, Элишевы и как там ее еще…
Не говорю ли я по-испански?
— Нет.
— Жаль. Впрочем, мы только между собой говорим по-испански. А с чужими — на иврите.
С готовностью записавшись в чужие, я объяснила про Веру Женатову. На иврите.
— Ах, Вера, золотой человек, мы у нее гостили… Приезжайте к нам! После инсульта Курту необходимо общение, а говорить не с кем. Кроме меня, — добавила со вздохом Рахель.
Из Терезинской «Памятной книги» я выписала данные Курта. Родился в 1925 году, депортирован в Терезин из Остравы с бабушкой, родителями и братом в сентябре 1942-го, оттуда в Освенцим в январе 1943-го. Освобожден в Кауферинге. Родители и брат погибли в Освенциме, бабушка умерла в Терезине через месяц после прибытия.
Маленькая квартира Вернеров была завешена и уставлена огромными цветами ярчайших красок. Среди всего этого искусственного цветения пейзажи на стенах выглядели тусклыми бляшками, вывезенными некогда из Европы в заморские страны.
И впрямь — в Уругвай!
«Эльзу удочерила какая-то пара и увезла в Уругвай».
— Как вы там оказались?
— Курт и его брат-художник уехали в Уругвай из Чехословакии в 1947 году.
— Значит, брат выжил?
— Родной, младший, умер. Но обнаружился двоюродный, старше Курта на десять лет. И стал родным. Это его картины, написанные в Монтевидео. Мы перебрались в Израиль по настоянию дочери в 1971 году. Дочь умерла от рака, оставив троих детей, старшей тогда было двенадцать. У нас еще есть сын, он женат на еврейке итальянского происхождения и живет в Хайфе. Моя семья, к большому счастью, успела сбежать в Уругвай до войны. Целым кланом. Из местечка близ Ковно.
Курт молчал. Грузное тело утопало в мягком кресле, руки лежали на подлокотниках, взгляд его был устремлен в одну точку — на картину, судя по всему, изображавшую юную красавицу Рахель.
— Это меня рисовал брат Курта, к нашей свадьбе.
— Мой отец продавал технические масла для кинопромышленности в Праге на Велетржинском рынке, — выпалил Курт на одном дыхании. Рахель расплылась в улыбке и, подойдя к мужу, чмокнула его в щеку. — Он продавал специальные чернила для авторучек, чем очень гордился. А вообще он больше всего любил играть в карты и пить пиво. Младший брат умер до войны от туберкулеза. После смерти брата я был для матери всем на свете. Она не отпускала меня от себя.
Выходит, «Памятная книга» ошиблась? И такое случается, иногда в нашу пользу. Эта ошибка — вничью.
— Думаю, когда нас с матерью оторвали друг от друга, у нее разорвалось сердце. И она умерла на рампе, не дойдя до газовой камеры…
— Лучше расскажи, как мы с тобой встретились, — перебила его Рахель.
— Про графиню?
— При чем тут графиня?
— При том, что мой брат сделал все, чтобы я перестал с ней встречаться.
— Как ее звали?
— Не имеет значения, — сказала Рахель, глядя на меня не слишком доброжелательно.
Куда-то не туда зашли мы в беседе.
— Эльза. Или Элишева…
— У этих графинь имен пруд пруди. И в голове у нее была полная каша. Она клялась Курту, что девочкой была в концлагере и оттуда ее увезли в Уругвай.
Рахель Вайнер, 2008. Фото Е. Макаровой.
— С доставкой на дом, — добавил Курт, рассмеявшись, но тотчас помрачнел. — Представьте себе, я выжил лишь благодаря доктору Блюмке, а он — благодаря Вере Женатовой, она, простая чешская женщина, умудрялась посылать ему посылки в Освенцим. Блюмка потерял жену и детей, он не хотел жить, но посылка от Веры каким-то образом выковыряла его из ада, и он стал работать у немцев, чинить им зубы, вставлять в их рты золото из еврейских ртов, переплавленное на специальном заводишке. И он сказал мне: «Я тебя усыновлю».
— С Блюмкой и его второй женой мы всю жизнь поддерживали отношения, у нас много совместных фотографий…
— К чему я клоню? С таким грузом горя я оказываюсь в Уругвае, по-испански — ни слова…
— Когда мы с тобой встретились, ты говорил вполне прилично, — перебила его Рахель.
— Спасибо графине!
Элла Фройнд, 1938. Архив Е. Макаровой.
Натан Солдингер, 1934. Архив Е. Макаровой.
Опять она тут!
— Мы оба знали немецкий, но ради меня перешли на испанский. Видимо, я многого не понимал, и иногда она казалась мне сумасшедшей. Не скрою, в этом была своя прелесть. На первых порах.
— С чего вдруг ты завел о ней речь? — возмутилась Рахель. — Ты думаешь, нашей гостье интересны твои юношеские похождения?
— Конечно, что может быть увлекательней?
— Она пришла к нам не за этим. Она изучает Катастрофу.
Рахель принесла альбом и буквально ткнула меня в него носом.
— Это семья Курта. По материнской линии Фройнд. Это его дядя, Натан Солдингер. Выступал в итальянском варьете с девушками. Жил в Милане, погиб в Освенциме. Это их галантерейная лавка, два брата его матери Густы, Фриц и Йозеф, там работали. Тоже погибли. А это Элла — старая дева, ближайшая подруга матери Курта, погибла в Треблинке в сорок пять лет. Тоже мне, старая дева! Такие сегодня рожают. А тут вот вся семья Курта, попробуй пересчитай. У его отца Рихарда было двенадцать сестер и братьев, многие жили в Вене.