В войну трактир взорвали. Русские освобождали Ходонин. Сгорели все мои картины. С того времени, когда я был молодой и красивый, сохранилась лишь одна акварель, которую я подарил возлюбленной. Всем своим возлюбленным я дарил картины. Так что рисовал я много. Одна из возлюбленных вышла замуж за богатого. Им удалось вывезти в Палестину контейнер с вещами, среди прочего мою акварель и письма. Встретились мы случайно, в сорок шестом. После стольких лет, да каких лет, целая эпоха — с 1938 по 1945! Они пригласили нас с Ханой в гости. И что мы видим — мой натюрморт с маской. Подумать, уже тогда у меня были маски! Картину я выпросил в обмен на другую. Она предложила и письма забрать. Но я не согласился — негде хранить. У нас была малюсенькая комната. Натюрморт — дело другое.
Характер у Лео был замечательный. Легкий. Обожал красивые шляпы. Я донашивал за ним, он же носил новомодные. Смотри! (Бедя показывает фотографию.) На мне его шляпа! Ну разве не Амантус! Думаю, Лео угождал вкусу жен заказчиков, если, конечно, жены того стоили. У него было множество прекрасных дам. Лео любил жизнь, женщины любили его. Мать шведского Лео была студенткой. Тихая скромная чешка, он ее соблазнил. Наверное, она рада была поддаться соблазну. Женись он на ней, они с сыном последовали бы за Лео в Терезин. Хорошо, что роман не был скреплен брачными узами. Наша семидесятивосьмилетняя мама выжила в Терезине. А Лео убили, и я стал мизантропом…
В тридцатых годах я жил и работал в Праге. В издательстве Сынека выпускали подарочную серию классики с офортами. Достоевский, Мериме, Золя… Нет, Золя не было. Бальзак. Сынек знаменит тем, что впервые издал Швейка. С иллюстрациями Лады. Я иллюстрировал „Декамерона“, но он так и не вышел, слишком фривольно. Теперь другой мир, а тогда Декамерона читали тайком».
— А ты знаешь, что Сынек умер в Терезине? Я даже знаю, кто тебя сосватал в издательство.
— Кто?!
— Эмиль Голан, сын ходонинского раввина.
— Точно! Откуда ты это взяла?
Лео Майер, 1938. Архив Е. Макаровой.
— Он был печатником. Сначала в издательстве «Топик» в Праге. Потом — у Сынека. Там он начал писать статьи и репортажи, потом детские книги. Для своей дочери Эвы. Он пережил все лагеря и вернулся в Прагу. Там он узнал, что дочь и жена погибли, получил разрыв сердца и умер.
Что касается Сынека, то он в Терезине был членом жюри кружка любителей Швейка, где устраивались турниры знатоков. Как первый издатель романа он присутствовал на всех заседаниях, дремал, но в нужные моменты пробуждался и говорил по делу. Некий Ружичка, присутствовавший при этом, написал после войны воспоминания, и там сказано, что Сынек выглядел, как мокрая курица. Но он ведь не был стариком! Родился в 1896 году, а умер в Терезине в августе сорок третьего.
— Ужас!
Действительно ужас. Эта история в кино не вписывается, письма Лео — тоже. Наверное, надо было сперва писать сценарий, а потом снимать. Триста часов — это сериал. Но сериалу необходим захватывающий сюжет. История безвестного человека никого не затронет. Но ведь за ним стоит и большая ИСТОРИЯ. Начать с нее?
В 1939 году группа чешских евреев нелегально отправилась в Братиславу, чтобы оттуда по Дунаю добраться до Черного моря и под панамским флагом уплыть в Палестину.
С тех пор Лео Крамар и искал своего дядюшку Бедю Майера, да не мог найти.
Хана: «Мы познакомились в Братиславе. Я тогда была замужем за адвокатом. Собираясь в Палестину, он заявил, что работать по профессии там не будет, пойдет учиться в иешиву. Такая перспектива меня не устраивала. И тут я увидела Бедю. В длинном кожаном пальто, на палубе. Красавец. Он не обратил на меня внимания. Там было столько девушек! Я подошла к нему и сказала: „Если мне понадобится приятель, я к тебе обращусь“».
После восьми месяцев безумного путешествия на кораблях под разными флагами уцелевшие добрались до Хайфы. Но пока они плыли, коварные британцы разработали свой план. Отправить непотопляемых жидов на остров Маврикий, в эпицентр тайфунов, в британскую тюрьму.
В эпицентре тайфунов, как и в любом другом месте, надо есть и пить. Пока не снесет, надо как-то существовать. Так вот, на Маврикии прознали, что Бедя — художник. Начальник тюрьмы снабдил его красками и заказал Мону Лизу (выйдет похоже, даст добавку к пайку). Вышло похоже. За свой труд Бедя получил не только хлеб, но и масло. Накормил молодую жену и написал еще ряд шедевров, среди них и «Дама с горностаем».
«Атлантик». Гравюра Беди Майера, 1943. Архив Е. Макаровой.
В августе 1945 года Бедя с Ханой приплыли из Маврикия в Хайфу.
Хана: «В пятьдесят шестом в пригороде Тель-Авива мы открыли детский сад на дому. Детей привозили из города, многие оставались спать у нас. Тогда не было такого изобилия продуктов, и мы завели хозяйство. Куры, яйца… У нас было восемьсот пятьдесят квадратных метров земли. Мы посадили морковь, картофель… Дети хорошо питались. Бедя до четырех малярничал, а после работы уходил с детьми на море. И так из года в год. Недавно мы были у врача, он нас узнал! Был у нас ребенком, помнит сказки, которые я рассказывала. Бедя во дворе построил качели, дом для индейцев, театр. Сцену со ступеньками для публики — соседских детей. Бедя делал кукол, но сколько их было — все выбросили… У меня были скромные мечты: дом на природе и трое детей. Своих не было, зато был детский сад! Некоторые дети жили с нами круглый год. Мы пристроили комнату. Беде к тому времени было за сорок. Это уже не возраст мечтаний».
Хана Майер (вторая слева), Бедя Майер (третий слева), 1946. Архив Е. Макаровой.
Бедя: «За сорок — это цуцик! Я и сейчас мечтаю. Но жизнь — это проза. Свою трудовую карьеру я начал с марионеток. Этим делом я увлекся на Маврикии. Столяр выделил мне угол и инструменты. Тот, кто занимался сбытом, обанкротился, все пошло прахом. Потом решил расписывать тарелки. Создать израильский фольклор. Я сделал столько тарелок с ивритскими буквами и узорами… Никто не покупал. Израильское искусство — это часы без стрелок. Это я говорю не потому, что оно меня не приняло в свое лоно, а потому, что у него нет лона, оно народилось от разных матерей».
Хана: «Твоей мечтой было жить в еврейской стране и рисовать».
Бедя: «Видимо, я не очень старался. Рисовал для себя. Я человек веселый, так по крайней мере меня воспринимают. В дурном настроении могу и ангела смерти рассмешить».
Хана: «В дурном настроении ты отправляешься рисовать».
Бедя: «Ха-ха, поэтому мои картины никому не нужны. Разве что такому же мизантропу, как я сам. Художник, который думает о покупателе, вынужден работать с оглядкой…»
Хана: «Но тебе многое удалось!»
Бедя: «Удалось! Удалось дожить до старости».
Хана: «У тебя покупали картины даже в Южной Африке! Конечно, ты вынужден был работать… Ты с утра мечтал о вечере — когда все это кончится и ты сможешь вернуться к картинам».
Бедя: «Так я и вернулся! Беру кисть, роняю краску. Много не требовал, много не получил».
Он рисует то, что снится и мнится, театр, в котором лишь маски имеют лица.
— Мы актеры. Мы думаем, что что-то делаем, на самом деле играем роль. Мне выпала второстепенная роль, да и ту я не смог сыграть как следует. В моем возрасте карьеры не делают. Даже если придет успех — на что он мне? Хвастать пред ангелом смерти? Чтобы преуспеть, надо стараться. Талант — это шестьдесят, ну пятьдесят процентов работы. А я лентяй. Шут гороховый. Я не принимаю эту жизнь всерьез!
Мне снятся яркие сны. Тень… Я выхожу из своей тени и при этом стою в собственной тени. Это как инсталляция. В моем возрасте спят немного. Час-другой. Остальное время думают. Мысли — по всему небу. Я расписываю его в разные цвета, ловлю сачком облака. Я все еще ощущаю себя ребенком, который ловит сачком облака. Розовые облака, фиолетовые облака… Сейчас, когда я стою пред вратами рая, я ощущаю полное удовлетворение, сродни эротическому…
Бедя Майер и его автопортрет с маской, 1986. Архив Е. Макаровой.
Девяностопятилетний художник подъезжает к мольберту на коляске. Одна из его последних картин называется «Адама — Адам — Дам», что в переводе — «Земля — Человек — Кровь». На красной земле в белом ореоле фигура мужчины, вверху полоса света и светило.
— Человек и земля открыты нам, вечность замаскирована. И все же мне удалось словить пару стоящих облаков в свой сачок, я доволен добычей.
Из всей этой каши-малаши Сережа выбрал страницы большой ИСТОРИИ, перевел за ночь и распечатал в режиме экономии чернил.
Окно во всю стену смотрело в ночной Иерусалим, залитый огнями. В центре гостиной на низком журнальном столике лежали книги про Чайковского и сухофрукты. Припомаженные и припудренные европейские старушки рассаживались по периметру. Судя по хохмам и репликам, они хорошо знали друг друга.
Бедя Майер. «Автопортрет с маской», 1986. Архив Е. Макаровой.
Старик Бар Шай, грузный, в запятнанной одежде, сидел рядом со стереосистемой. Мы с господином Стернфельдом — на почетном месте, подле хозяина. Пока гости собирались, один из присутствующих, уловив ухом гул вертолета (то есть уловили все, но он был самым тревожным), попросил на секунду включить телевизор. Включили, что ввело Бар Шая в тихий, но вполне очевидный гнев — к лекции о Чайковском вертолеты никакого отношения не имеют. Выключили телевизор. За окном бухнуло. Стреляли в Гило.
Бар Шай начал повествование. О предшественниках Чайковского, о Глинке — в общем, все очень интересно, популярно и, как говорят, «им пильпель». Пильпелем особо была присыпана личная жизнь композитора, которому Бар Шай чисто по-человечески сочувствовал, однако, не будь Чайковский гомиком, что в его времена было «меод каше вэ-од йотэр мэсукан», не родилась бы Четвертая симфония. Доктор послал Чайковского, пребывавшего в депрессии, в Италию, и там он написал эту симфонию и оперу «Евгений Онегин».