Неожиданный поворот.
Франц Перлзе и его жена Квета, 1950. Архив Е. Макаровой.
Михал Палка и Елена Макарова, Брно, 2006. Фото С. Макарова.
Через год мне понадобилась его помощь. Я послала Михалу фотографии и рисунки, сделанные Францем Петером Кином в Брно, и попросила его идентифицировать по ним улицы, здание школы и дом, где он жил. Я приеду, и мы вместе пройдем по всем пунктам. Михал обрадовался и поручению, и тому, что мы наконец встретимся в его родном городе.
В назначенное время Михал ждал меня у выхода из вокзала. Я узнала его не сразу. Во-первых, он улыбался, во-вторых, стоял июль, и он был в легкой клетчатой рубахе и бриджах. Зато скульптуру на главной площади я узнала сразу. С того времени, как ее фотографировал Кин, она нисколько не изменилась. Михал подвел меня к зданию с кариатидами в стиле ампир, обнаженные мускулистые мужчины с рисунка Кина все так же подпирали головами балкон. Школу, где учился Кин, Михалу опознать не удалось, групповая фотография на фоне школьного фасада оказалась плохого качества. Он пытался увеличить ее на экране компьютера — одни пиксели. Но когда нам все же удалось найти здание и даже попасть внутрь, Михал от радости перепрыгивал через ступеньку. Широкая лестница сузилась, и мы попали в коридор. В его окнах отражалась неоновая реклама универмага «Батя». Эту знаменитую стеклобетонную постройку поры раннего конструктивизма Кин рисовал отсюда и, скорее всего, на перемене. Все вокруг носятся, а он стоит у окна и рисует универмаг.
Став причастным к «точечному», как Михал его назвал, исследованию, он то и дело повторял: «И это ведь лишь один из миллионов убитых гениев…»
— Не все были гениями…
— В вашей книге приводятся 520 биографий терезинских лекторов. Объясните мне историю одного из них, моего отца. Каким образом он, не имевший баронского титула и не совершивший никаких подвигов во имя рейха, был зачислен в «проминенты»?
— Не знаю.
— У меня есть подозрение, что в получении статуса была замешана женщина, возможно, даже нацистка, которая в него влюбилась. Как это проверить?
— Зачем?
— Важно для понимания.
— То есть вы хотите понять, до чего докатился ваш отец, желая выжить?
Знаменательно, что разговор происходил в таверне, декорированной чешскими газетами времен оккупации. Гитлер, Сталин, Риббентроп, антиеврейские указы, дело Гейдриха…
— Вам было бы легче, если бы вот это все его прикончило?
Михал замер. Вилка с кусочком помидора повисла в воздухе. Похоже, я перегнула палку.
— Вы знаете, почему я уехал из Либерца через двадцать минут?
— Нет.
— Потому что на моих руках умалишенный брат. Я не могу отлучаться надолго. И в этом виноват мой отец. Вскружил моей матери голову. Она была чешкой. Я родился в 42‐м.
— Вы уцелели благодаря разводу. Иначе бы оказались в гетто.
— Я-то уцелел. Но не моя мать. Вы знаете, что такое растить ребенка одной, в войну, даже не в гетто? К тому же это была такая любовь! Мать сходила с ума. После войны отец к ней вернулся. О, счастье! В сорок седьмом году она родила младенца, с которым я и вожусь до сих пор. Отец же в сорок восьмом слинял к своей пассии в Прагу, с концами. Он сломал нам жизнь. Сначала сломали ему, потом он — нам.
— Вы виделись с ним?
— Редко. Тайком от матери. Мне кажется, он любил меня. Он написал мне письмо.
— Где оно?
Михал постучал по нагрудному карману.
— Только не сейчас. Пора в путь. В плане много объектов, лучше увидеть их засветло.
Мы вернулись к вокзалу, прошли под гулким мостом и оказались в бедной части города, где и находилась улица Сейл.
Дом № 57. Здесь жил Кин. На его рисунке здание выглядело иначе. К счастью, ворота были открыты. Мы прошли во внутренний двор и увидели торец с выступающими балконами. Тот же ракурс. Кин рисовал именно отсюда, где мы сейчас стоим.
— Эта улица мне хорошо известна, — тяжело вздохнул Михал.
— А что с этой улицей?
— Ничего. Я очень рад, что удалось идентифицировать здание.
По части других «объектов» — деталей домов или улиц в сложных ракурсах — нас ждала консультация градостроителей, знакомых Михала. Милые пожилые люди, вооружившись увеличительными стеклами, рассматривали подолгу каждый рисунок. «Возможно, улица такая-то, если смотреть на нее с угла такого-то. Это дом на горе, если смотреть на него со стороны такой-то площади», — делились они вслух своими соображениями, и Михал все записывал. Эта миссия ему явно нравилась.
Вооружившись новыми знаниями, мы двигались по маршруту градостроителей. История Кина проступала на глазах, а история красавца отца все еще таилась в нагрудном кармане.
— Почему вы сменили фамилию?
— Я? Нет, это отец. Видимо, он счел, что с Перлзе карьеру не сделаешь.
— Но ведь и с Палкой ему не шибко везло…
— Паалка, «а» протяженное!
Я исправилась.
— Кстати, в Терезине ставили «Летучую мышь». В концертном исполнении. Не повлияло ли это на его выбор?
Михал пожал плечами, в нагрудном кармане зашуршало письмо.
— Не знаю. Но расплачиваться приходится мне. Ученики рисуют на меня карикатуры… Не очень, прямо скажем, приличные. Думаю, ваш Кин тоже бы не удержался.
«Темная ночь черными складками падала на островки света. Из бесцветной монотонности стен щерились щели ворот», — сочинял Кин, возвращаясь домой после романтического свидания. Мы с Михалом, похоже, шли той же улицей с черными прорезями щелей в железных воротах. Михал всю дорогу извинялся — к себе пригласить не может, снял то, что по карману учителю географии в средней школе.
Я попросила у него письмо.
— Это не чтение на сон грядущий, отдыхайте.
Михал Палка и его друг-градостроитель, Брно, 2006. Фото Е. Макаровой.
Хостел с душем в конце коридора, темный паркет, узкая кровать с белым бельем. Выходит, Михал лгал про гостевую комнату в квартире. Может, в его жизни, о которой я почти ничего не знаю, произошли внезапные изменения? С чего ему пришло в голову про нацистку, влюбленную в его отца? А что, если это правда и именно благодаря ей Францу впоследствии удалось так выграться в образ нациста? В данном киноамплуа он подвизался в ГДР, где своих за глаза хватало. Наверное, об этом говорится в письме, потому-то Михал мне его не оставил.
Я еле дождалась утра. Михал ждал меня у входа. Свежевыбритый, пахнущий одеколоном.
— Где письмо?
Он постучал кулаком по нагрудному карману.
— Можно прочесть?
— Да. Но не сейчас. Есть загвоздка. Мне нужно к брату. Справитесь в архиве без меня?
— Нет. Я поеду с вами.
Михал пытался отговорить меня, но никакие доводы не работали. Мы сели в трамвай. Долго куда-то ехали. Окраины советской эпохи одинаковы во всех странах варшавского блока. Вертикальные корпуса, горизонтальные корпуса… Что-то вроде Химок. Остановились мы у углового подъезда серой пятиэтажки. Михал воткнул ключ в замочную скважину, нагрудный карман прошуршал. Войдя в подъезд, мы поднялись на третий этаж и встали у двери с именем «Петр Палка». После некоторого замешательства Михал сказал:
— Давайте так. Вот письмо, внизу есть лавочки, там можно курить. Если что, позвоните в домофон.
Все-таки Михал решил не знакомить меня с братом, но зато в моих руках оказался вожделенный конверт.
Лавочки пустовали, выбирай любую. Как в нашем химкинском дворе по утрам.
«Возвращение. Любимому сыну Михалу. 1971 год». Восемь страниц на машинке, второй экземпляр. Странно, письмам обычно названий не дают и не пишут их под копирку. Разве что поэты… Заглянула по привычке в конец: «Никто из нас не может стать прежним, невозможно вернуть то, что было в тот момент, когда нас разлучила судьба. Дорога обратно привела бы в прошлое, а туда дороги не идут. Разорванную непрерывность склеить невозможно».
Бедный Михал!
— Елена, — послышался голос откуда-то сверху. Я подняла голову. Михал махал рукой из окна. — Все в порядке, открываю подъездную дверь!
Странное существо с раздутой шарообразной головой и тщедушным телом сидело за столом и громко жевало что-то хрустящее.
— Это мы любим, правда, Петруша? Посмотри, кто к нам пришел!
Петруша продолжал есть.
Сцена из романа Фолкнера «Шум и ярость» — дурак по имени Бенджи и его безотказная няня-негритянка. Он ест, она радуется. Правда, фолкнеровскому Бенджи было тридцать три. Петруша вдвое старше, но на свои годы не тянет. Ни одной морщины на лице. Мысли старят.
Михал усадил меня за стол, предложил чаю. Мне же хотелось одного — прочесть письмо.
— Так-то Петруша мирный, — сказал Михал, пытаясь извлечь из его рук упаковку, которую тот, сопя и кряхтя, вылизывал.
— Встань, пожалуйста, из‐за стола и выкинь грязь в мусорное ведро!
Петруша повиновался.
— Ему нравится выкидывать. На улице тормозит у каждого мусорного бака. Подберет что-то с земли — ветку, опавший лист, трамвайный билет… и туда. Так-то он мирный. Никого не обижает. А его… жуть как. И из‐за вида, конечно, да еще эта фамилия каверзная. Больше всего на свете он любит глобус. Мы с ним по сто раз одни и те же страны изучаем… Петруша, — окликнул его Михал, — поди-ка сюда! Поздоровайся с Еленой! Она тебе глобус в подарок принесла! — Михал снял глобус с этажерки и вручил мне.
— Но это же его вещь!
— Он не понимает. Для него все новое. Представьте, вы встаете утром, смотрите вокруг и ничего не узнаете, ни своей постели, ни своей одежды… Вы никогда здесь не были… Вместе с тем он реагирует на чужую речь. А вот понимает ли свою, вопрос. Кто знает, что происходит в этой голове?
Голова у Петруши была массивной. Умалишенный земной шар, нахлобученный на стержень подставки.
Петруша аккуратно принял из моих рук подарок, поставил на стол и поцеловал в Арктику.
— Елена, мне надо отлучиться, на полчаса максимум. Петруша, садись и слушай. Можете читать ему вслух…