Я сказала Маргит, что нашла в Праге фотографии Швенка и его стихи, довоенные и терезинские.
— Зачем тебе это?
— Ты влюбила меня в Швенка.
— И дальше что?
— Напишу пьесу. Или сниму фильм, еще не решила.
Маргит замахала руками.
— Даже не пытайся! Знаешь про Восковца и Вериха? Эти два комика создали в Праге перед войной политическое кабаре. Они стояли перед занавесом и вели диалог, очень смешной. На злобу дня. То же самое — кабаре Швенка. Невозможно воспроизвести. Например, он выходит и начинает рассказывать о том, что только что случилось. А в лагере все время что-то случается. Скажем, он вышучивал деятельность отдела по работе с молодежью. О чем это было? Не помню. Сплошная импровизация. Неповторимая. Повторялись только песни, например «Хола Хоп, друзья мои»…
Маргит поет. Жаль, что диктофон не на столе, стану доставать, замолкнет.
— Слышишь, это марш, уже в самом этом жанре таится политическая подоплека. Он же не пел «Дунайские волны»! Я была без ума от швенковских «Актуалий». Представления давались раза три в неделю. В Магдебургских казармах. Чудесный маленький театр, куда втискивалось от ста пятидесяти до двухсот человек. Люди стояли, сидели, я была по ту сторону, в реквизиторской. Я обожала это, обожала каждую секунду, проведенную там.
Терезин был — ее, театр был — ее, и Швенк был — ее.
— Маргит, ты звезда, твое место — на сцене!
— Фу, фу, фу! Звезд я в Терезине навидалась. Даже танцевала с ними пародию на гитлерюгенд. Камилла Розенбаум[33], великая балерина, я и еще одна блондинка, не могу вспомнить ее имени. Но с ужасной судьбой. После войны влюбилась в русского офицера, жила с ним, и он ее убил. Разрезал ножом на куски.
— Да, мы, русские, такие… Нож в руки…
— Не передергивай! Хочешь, чтобы толстая корова с одышкой танцевала на сцене?! Это всех умилит, особенно нашу злорадную примадонну, госпожу Шён!
Маргит закашлялась, задышала, как жаба, кадыком. Имя Навы Шён вызывало приступ астмы. Благо, волшебный спрей в кармане. Оросив распахнутый рот струей из флакончика и все еще давясь кашлем, она просипела:
— Эта бездарь переспала со всеми, включая самого Мурмельштейна. Жирная образина! Он пользовал ее и потому держал при себе, а всю ее семью отправил в Освенцим. Тем же способом она и на израильскую сцену пробилась. Кокетка! Назвала свою книгу «Хотела бы стать актрисой». Кем же она стала тогда?!
Наву я полюбила с первого взгляда.
В 1990 году в ее хайфской обители был накрыт стол, и мы все, Хуберт, муж Навы, Вилли Гроаг, мой муж Сережа (ни Сережи, ни Хуберта, ни Вилли уже нет на свете), Миша с камерой (теперь он в Бостоне), пили чай из голубых чашек в белый горох. Потом гуляли вдоль голубого моря, Нава в голубом платье, Вилли в голубой рубашке — все было голубым.
Нава Шён, 1990. Фото С. Макарова.
Чешская книга Навы захватила меня с первых страниц.
«Израиль, Хайфа, 1987 год. Вот уже сорок лет я пытаюсь найти ответ на вопрос: была ли потребность в культуре источником творческой активности или все проще — творческие люди просто не могут не творить. Наверное, и то и другое.
Общая еврейская трагедия сузилась до трагедии личной: немцы запретили мне играть. Немцы отняли у меня театр. Без театра я не могу и не хочу жить. Я должна играть.
Вспоминается один из первых вечеров в Терезине. Сидим на полу. Вернее, на голой земле. Вытоптанная земля, на которой мы поначалу спали без тюфяков и матрацев. Мы знакомимся. Ты откуда? Кто по профессии? Когда выяснилось, что я актриса, сразу попросили: „Выдай-ка чего-нибудь!“ Я обрадовалась. Я знала на память два тома стихотворений и десяток монологов из разных пьес.
Новость об актрисе быстро разнеслась по лагерю. Вечером, после работы, я устраивала представления в казармах. Я мыла вонючие уборные, а в уме собирался текст вечерней программы. Не думаю, что жажда творчества возникала в Терезине от желания уйти от окружающей реальности в иллюзорный мир. Правильнее было бы сказать, что в творчестве находила выражение наша воля — не поддаваться, любой ценой продолжать дело жизни.
Столь ли важно, что дома у меня были все удобства, а здесь я лежу на земле или на досках? Важно, о чем думаешь, лежа в мягкой уютной постели или на досках, — я думала о балладах Вийона. Немалую роль тут играл возраст. Мы были молоды. В двадцать лет необходимо творить, любить, в двадцать лет голод и тяжелый труд переносятся легче.
Возвращаясь памятью к тем временам, я понимаю, сколь абсурдно было выступать в Терезине с пьесой Жана Кокто „Человеческий голос“, где все действие происходит в парижском будуаре. Роскошная постель, телефон. От него тянется шнур в несколько метров. Женщина говорит по телефону с возлюбленным, который решил ее бросить. Шнур — как пуповина, через которую она с ним связана. И вот она ходит с трубкой у уха по комнате, лежит на постели, сидит на полу. Полуторачасовой монолог. Чокнутая молодая актриса с пылом и страстью прощается с возлюбленным на терезинской сцене. А передо мной сидят те, кто был насильно отнят у своих любимых, те, кому и расстаться-то не дали по-человечески. И вот чудо: публика слушает, не шелохнувшись, и — рукоплещет. Она благодарна мне за духовное переживание, за то, что я всколыхнула в них.
Тогдашнее население Терезина состояло из евреев Центральной Европы. В первую очередь из Чехии, затем из Германии, Австрии, Голландии и Дании. Люди из средних слоев населения, со своими культурными пристрастиями и запросами, посещение концертов и театров было одним из них.
О культуре Терезина написаны десятки книг. Боюсь, что читатель, который там не был, может подумать: а было ли там вообще что-нибудь, кроме концертов и спектаклей? Ах, да, Терезин. Прекрасное место. Война — и такая идиллия! Оазис покоя и искусства. Но все же те, кто хоть немного изучил историю, знают, в каких нечеловеческих условиях мы „творили культуру“. Нас называют героями без оружия. Не думаю, что мы были героями. Какие там герои! Нам было двадцать лет, вот и все.
В первые месяцы я составляла программы из того, что помнила наизусть. Стихи чешских поэтов, французская поэзия в переводе Карела Чапека. Наше поколение между двумя войнами зачитывалось поэзией Рембо, Аполлинера, Риктуса, Бодлера, Кокто.
„Якобы жизнь“ — вот одно из представлений о Терезине. Таков и подзаголовок к изданию дневников Редлиха. В чем проявлялось это „якобы“? Склонившись над миской с жидкой бурдой, которую актеры местного кабаре назвали „Бесконечной симфонией“, люди давали друг другу рецепты заморских блюд. Светские дамы распускали перья, хвастаясь бывшим богатством и прислугой. Всем, что было и не было. Как в терезинском анекдоте, где такса говорит: „Это было в те времена, когда я в Праге была сенбернаром“.
При этом люди театра видели реальность, они жили здесь и сейчас, и воображение помогало им создавать искусство из реальности.
Прежде я никогда не занималась постановкой пьес по литературным текстам. Как поставить рассказ? В Терезине мне пришлось делать это, и не однажды. С этой точки зрения Терезин был „Моими университетами“. Огромное желание жить, все превозмогающая воля, — вот то основание, на котором мы балансировали между жизнью и смертью. Мы творили на пределе возможностей и тем утверждали жизнь».
Чета Зильберфельд являлась в кафе загодя. Я никогда не опаздывала, чтобы не вызвать преждевременного гнева. Маргит найдет, за что на меня обрушиться, но лучше, чтобы это произошло не сразу.
Черная шляпа, огромный нос, мундштук с пластмассовой сигаретой — это Бонди. Он бросил курить двадцать лет тому назад, но от «соски» так и не отучился.
— В детстве Бонди был таким уродом, что родители стеснялись выйти с ним на улицу. Будапешт, город аполлонов бельведерских, можно подумать! Я забрала к себе эту поганку, взгляни и скажи честно — встречался ли тебе мужчина интересней моего Бонди? Отелло!
— Маргитка, не шали!
Маргит закинула одну руку за спинку дивана, другую уперла в колено, уставилась на меня. Я должна получить свою дозу презрения. Для профилактики.
За соседними столиками говорят по-венгерски и по-немецки. Здесь Маргит в свое время дефилировала с подносом, а ее коллега, еврейка из Польши, все еще стоит за барной стойкой. Перейдя из разряда обслуживающего персонала в клиенты, Маргит глаз не спускает с молодых официантов, отчитывает и поучает, но и щедро награждает чаевыми.
— К твоему сведению, блондинке так и не удалось получить немецкое пособие. Где взять доказательство, что она всю войну просидела с братиком в погребе? Искать свидетелей? Абсурд. А мне за Терезин выдали. Иначе я бы с работы не ушла. На нашу пенсию и Муци-пуци не прокормить.
Я разложила перед Маргит копии скетчей художника Лукаша[34], нарисованные на репетициях. Маргит надела очки и попала в свой Терезин.
— Готт зай данк! Это же Мишка, Франтишек Мишка[35]! «В том же самом, но наоборот» он играл Цезаря, а Цайлайс — Антония. Цайлайс лежал на катафалке для развозки мертвецов и шевелил пальцами ног, а Мишка, возвышаясь над ним, произносил знаменитый монолог Цезаря на идише, не идиш-идише, а Швенки-идише… Мы просто падали… Подольер! Это же Марион Подольер в «Ля серва падрона»! Посмотри, та самая ночная рубаха, с вырезом… Где ты это нашла?!
— В Яд Вашеме.
— Везет тебе! Меня в запасники не пускают.
— А ты просила?
— Еще чего! У них свои авторитеты, примадонна Шён…
Хорошо, что в этот момент Маргит увидела портрет Зеленки, и приступ астмы прошел стороной.
Поцеловав указательный палец, она приложила его к саркастической физиономии, — тонкие губы дугой, глаза под тупым углом к носу, — о, Зеленка!
— Европейская знаменитость! Он работал в Освобожденном театре с Восковцем и Верихом. С его приходом в Терезин, кажется летом 43-го, началась новая эра. Костюмы и декорации к «Женитьбе» Гоголя, «Брундибару», к кабаре Швенка, грим, свет, сотни скетчей… Ему было лет сорок, но мне он казался старым… Погоди, — Маргит отпихнула мою руку, подкладывающую новый лист. — Это точно Швенк! Mein Gott! Но какой плохой рисунок… Он выглядит гораздо старше и, я бы сказала, крупнее. Он ведь был маленьким, такой типчик, ничего особенного… Увидишь — полюбишь. — Маргит помахала рукой официантке. — Три бокала совиньона! — О, Гонза Фишер