«Любовь моя! Посылаю тебе первую часть заметок о Чаплине. Возможно, они тебя не позабавят, но, думаю, и не разочаруют. И все-таки грустно видеть, до чего я докатился… Думал выявить истоки юмора — от первых его проявлений в разных видах искусства, хотел исследовать, откуда взялись шедевры современного комического искусства и как старые комические элементы соединяются с новыми. После потери конспектов стало ясно, что я вряд ли когда-нибудь смогу это сделать. Пришлось перепрыгнуть в настоящее. К несчастью, я не смею слишком полагаться на доморощенные суждения (не знаю истории клоунады, а большинство фильмов смотрел лишь однажды, да к тому же ребенком). Приходится доверяться тем авторам, которые звучат наиболее убедительно… Эти заметки — лишь жалкое подобие того, к чему я стремился».
Йозеф (Пепек) Тауссиг и Ольга Хоускова, 1939. Архив Е. Макаровой.
— А где первая часть заметок?
— Не знаю… Я все сожгла, когда в профашистской чешской газете «Влайка» меня обвинили в пособничестве жидам и коммунистам. Пепеку со мной не везло, — вздохнула Ольга. — Ни при жизни, ни после смерти. Летом 1945 года меня нашла некая Милка, приятельница Пепека. Она сказала, что он оставил ей мой адрес, на всякий случай. Милка знала место, где Пепек закопал свою рукопись «О природе смешного», но боялась ехать туда одна. Скорее всего, эту рукопись вы и ищете.
— Вы ее откопали?!
— Разумеется. Она оказалась в посудине для стерилизации медицинского оборудования. Посудину мы передали чешке Ярмиле, вдове брата Пепека, единственной выжившей из огромного клана Тауссигов.
— Отдали, не открывая?
— Ну нет! Мы убедились в том, что все сохранно. Не отдавать же ошметки.
— И где эта родственница?! Она тоже была Тауссиг?
— Понятия не имею. Какой нынче год?
— 1995‐й.
— Может, умерла… Не смотрите на меня осуждающе… Мы были молоды, мы чтили память погибших, но не могли всецело принадлежать прошлому. Теперь, через полвека, об этом можно только сожалеть. Простите.
Я возвращалась от Ольги с наивной уверенностью, что найду Ярмилу Тауссиг в телефонной книге. Ан нет. Никто из моих чешских знакомых о ней не слышал.
Дома я изложила эту историю Сереже. Он сел за компьютер и попросил меня не стоять за его спиной. Он этого не любит. Вскоре раздался победный клич: «Смотри сюда!»
«Из интервью с Иржи Веле, январь 1988 года. Прага. Приближенная Сланского, Ярмила Тауссиг… Потоучкова, молчит по сей день. Характер жуткий. К ней лучше не соваться…»
— Это ты переписывал?
— Вернее сказать, переводил для тебя с немецкого кассету Иржи Веле, про Ярмилу было в самом конце.
А что было на другой стороне?
Мы нашли кассету. Продолжения не было. И Иржи Веле на свете не было. Дожив до Бархатной революции, он свернулся в подкову — позвоночник перестал ему служить — и через три месяца умер. Иржи Веле страдал каким-то особым заболеванием, не позволявшим ему сидеть. Стоять он мог, лишь опираясь на костыль или на плечо жены, маленькой горбатенькой еврейки из Венгрии с одним легким и постоянным сипением в гортани. Разговоры за барной стойкой были овеяны ароматом кофе «далекого венгерского детства». Скорее всего, реплика «лучше к ней не соваться» относилась к кому-то из гостей, интересовавшихся процессом Сланского, по которому проходил Иржи Веле. Хорошо, что я не выключала диктофон, но плохо, что не перевернула кассету. Возможно, мы бы знали куда больше.
— Главное, у тебя теперь есть имя «Потоучкова» и определенный контекст, — радовался Сережа. «Сущность смешного» была темой и его жизни. Разве что он в ней практиковал, а Пепек — теоретизировал.
Прага, 28 октября 1995 года. Поезд в Брно отправляется с Главного вокзала в три, на часах два. К семи успею.
В круговерти подготовки к съемкам мне никак не удавалось позвонить Ярмиле, хотя телефон ее я раздобыла в первый же день по прилете в Прагу.
«Потоучкова слушает! Что вам всем от меня нужно?» Видно, и впрямь характер жуткий. Да и голос как у скрипучей телеги. Выслушав мою путаную чешскую речь, она ответила, что у нее воспаление тройничного нерва и она не желает, чтобы ее беспокоили попусту, да еще на ночь глядя. Но я не отступала. И она сдалась. «Ано», — проскрипел голос, — то есть «да», приезжайте.
С рюкзаком, куда я успела впихнуть папку с «досье», я добежала до нужной платформы, влетела в вагон, и поезд тронулся. Секунда в секунду.
Поезд Пепека уходил из Терезина 28 октября 1944 года в пять утра. И тоже без опоздания.
Я уселась в пустом купе, у окна был столик, и я положила на него досье. Три часа на подготовку к беседе с Ярмилой. В немилость я уже впала, главное — не попасть впросак.
«Пепек Тауссиг не числился в списке последнего терезинского транспорта. Он записался добровольно — сопровождать родителей. В Освенциме он прошел селекцию. Родители — нет. К Рождеству он получил наряд — мыть полы в бараках. В одном из них он нашел томик Рильке. „В лютый мороз мы стояли с ним по обе стороны колючей проволоки, отделявшей мужской лагерь от женского, и Пепек читал мне `Песнь любви и смерти`, — рассказывала мне старенькая, но все еще статная Квета, примеряя на себя новое пальто в центральном универмаге. — В него влюблялись все — талант, ум, исключительная внешность, но главное — искрометный юмор!“»
Пепек пережил марш смерти, еле дотянул до трудового лагеря Флоссенбург, где скончался от истощения 20 апреля 1945 года, за три дня до освобождения лагеря американской армией.
На следующей станции купе заполнилось рабочими в спецовках, рядом со мной уселся истошно кашляющий мужчина. Коклюш? Чахотка? Я вышла в тамбур, прошлась по вагону, свободных мест у окна уже не было. Вернулась.
«Склонность к юмору и розыгрышам Пепек получил в наследство от отца и старшего брата Франты. Семейное предание гласит, что однажды Франта, бросив учебу в Праге, отправился развлекаться в Париж. Развлекаться там оказалось нетрудно — знай плати! Скоро Франта оказался на мели и захотел домой, но у него и на билет не осталось. Последний франк он потратил на уникальный аттракцион, где показывали „самую толстую женщину в мире“, весила она, как утверждалось, 420 кг. Франта сфотографировался рядом с гигантшей и послал родителям фотографию с письмом, где объявил о своей помолвке и намерении привезти невесту домой. Отец ответил поздравительной телеграммой и деньгами на обратный проезд. О новости узнал весь город. Народ толпился на перроне — всем не терпелось взглянуть на уникум. Франта появился без невесты, и толпа разочарованно загудела. Обняв сына, отец повернулся к толпе и объявил: „Друзья, мы просим прощения! Ничего не поделаешь — невеста не поместилась в вагон!“»
Записано со слов Ольги Хоусковой. Переспросить Ярмилу!!!
— Это на каком языке? — поинтересовался кашлюн.
Я ответила.
В вагоне воцарилась тишина. Прошло пять лет после Бархатной революции, но рабочий класс, который с 1968 года проявлял полное согласие с режимом и не любил обязательные уроки русского языка и литературы просто потому, что не любил учиться в принципе, теперь нагонял упущенное. Долой русских! Не нравятся они нам. Мне, в свою очередь, не нравилось, что он кашляет в меня, как в носовой платок, и что ему на это «выкашлять», то есть по-чешски наплевать.
В рюкзаке нашлись салфетки. Дружеский жест расположил его ко мне, и он разговорился. У него воспаление легких. Но не заразное. Только кашляет с кровью. Врач велит лежать, а жена гонит на работу. Он работает сдельно, бюллетень не платят. Все заговорили о медицине и женах. Он раскашлялся. Пятна крови расползлись по белой салфетке.
«Свою семью Пепек описал в лирической саге. Прадедушка-коробейник бродил с набитой сумой по долинам и взгорьям Чешско-Моравской Высочины — живописного края, вдохновившего многих художников и поэтов. Распродав товары, прадедушка возвращался домой усталый. Набродившись, он осел и открыл текстильную мануфактуру. Пестрые разноцветные шарфы и платки шли нарасхват, предприятие процветало. Отто, отец Пепека, был скорее юмористом, чем бизнесменом, и пустил дело на самотек. Доходы упали, рабочих пришлось увольнять, но на семью денег хватало. Отец был блестящим рассказчиком и мастером розыгрышей, так что в Глинско, родовом имении Тауссигов, веселье било ключом.
Пепек уехал в Прагу. Высшее коммерческое училище и работа в банке его не привлекали. Его любовью была сама Прага. Он писал о ней рассказы и статьи, он рисовал ее и фотографировал. Его не волновали мысли о надвигающейся катастрофе.
Сташа, сестра-двойняшка Ольги, в 1939 году уговаривала Пепека ехать в Лондон. Там они могли бы пожениться, в Праге — нет. Из-за нового закона, запрещавшего еврею жениться на нееврейке. Пепек заверил Сташу, что приедет, и та отбыла в Лондон.
„В то время он завершил работу над книгой с фотографиями Праги и говорил только о ней, — вспоминает Ольга. — Мы шли по Петршину, и он повторял как заведенный: `Не могу я оставить Прагу. Сташа это знает, она поймет`“.
Меж тем Герда, сестра Пепека и Франты, вышла замуж за британского коммерсанта и переселилась в Лондон. Мать уговаривала сыновей и мужа последовать за ней, но те — ни в какую: Франта, редактор коммунистической газеты „Руде право“, его дело — бороться с фашизмом, Пепек не мог без Праги, а Отто не желал покидать родные могилы в Глинско».
Спросить Ярмилу про Герду!!!
— Вы журналистка? — спросил кашлюн.
— Нет.
— Жаль, а то бы описали, как мы живем. Кино! Сплошное кино! — и опять закашлялся.
«В феврале 1941 года арестовали Франту. Как особо опасный преступник, он содержался в одиночной камере. Ему не давали свиданий и вскоре расстреляли».
Расспросить Ярмилу!!!
Йозеф (Пепек) Тауссиг, 1939. Архив Е. Макаровой.
— У нас ошибки тоже красной ручкой подчеркивали, чтоб стыдно было. Школу я не закончил. Техникум бросил. Неуч. А ручищи во!