«Маленький ребенок аутоэротичен и сексуально чувствителен, не только в области гениталий, но и по всей поверхности тела. Мы находим в ребенке все известные виды „извращений“, которые в ходе его развития „фиксируются“. Например, аутоэротика, любовь к сестре-брату или родителям (т. е. инцест), со временем перестают связываться с половой сферой, равно как и любовь к животным, проходит отвращение к выделениям кала, мочи и телесным запахам (пот, сера в ушах, слизь и пр.). Однако в результате злокачественных неврозов и депрессий мочеиспускание в постели и мазание калом возвращаются… Аутоэротика как фиксация нарциссических неврозов…»
Сережа перевел мне с немецкого терезинские конспекты Эрны: «Позитивную педагогику», «Комплекс неполноценности», «Страх преодоления», «Индивидуальную психологию д-ра А. Адлера», «Влияние Терезина на психику нормального ребенка», «Психические расстройства», «Подростки, лишенные опеки, и трудовое воспитание» и «Психологию новорожденного». Все эти темы освещены в книгах Эрны.
«Ребенок дышит, кричит (способность к молчанию наступает только потом), заметны рефлексы хватания и Моро-рефлексы (атавизмы), он сосет, кашляет, чихает, глаз реагирует на изменения света, ухо довольно восприимчиво, слух развит лучше, чем у взрослого, обоняние развито сильней, чем у взрослого, он чувствует вкус, способен осуществлять ритмичное мускульное движение (дрыганье ногами, мимика)».
«Психология новорожденного»… Дети кричали, у них обоняние развито сильней. Молчание наступило только потом.
Заскрежетали стулья. Их вставляли друг в друга и куда-то несли. Кафе закрывается?
«Не волнуйтесь, мэм, мы готовимся к джем-сейшену».
До ноября 2001 года Эрна была для меня неприступной скалой. А тут я вдруг отважилась и позвонила ей. Пригласила на открытие выставки Фридл в Атланте. Она ответила, что рассмотрит мое предложение и, возможно, примет его. Жить ей осталось недолго, так что терять нечего. «Похоже, вы страдаете нарушением сна, — в ее голосе звучал смех, и я увидела перед собой ее улыбчивую фотографию. — По моим часам в Иерусалиме два часа ночи».
В назначенное время мы с моим другом, кинооператором Фимой, стояли в аэропорту Атланты у табло прилетов. Узнав, что Эрна прибудет на выставку, Эдит Крамер тоже решила прилететь. Ее самолет из Нью-Йорка приземлялся на сорок минут позже Кливлендского. Эрна оказалась красивой, высокой, чуть сутулой дамой с обворожительной улыбкой. Услышав, что мы с Фимой говорим между собой по-русски, она и вовсе растаяла: «Я знаю по-русски, кто-то из моей семьи из Одесса». Боба, мужа Эрны, привезли на коляске. Притопала розовощекая Эдит — с рюкзачком и ярко-синей палкой. В Париже она сломала ногу, и тамошние эстеты подобрали ей палку под цвет «сентябрьского неба в полдень». Живя в Америке, Эдит с Эрной встретились лишь однажды на какой-то конференции в 1972 году. Вскоре после того как Эрна написала рецензию на книгу Эдит «Арт-терапия с детьми».
Эрна Фурман (Поппер), 1988. Архив Е. Макаровой.
Где эта рецензия? В директории «Эдит Крамер» нет… В «Эрне Фурман» — нет. Меня охватила паника. В такие моменты помогает вино, я заказала бокал, выпила, и искомое нашлось.
«Уважаемая мисс Крамер! …В мае прошлого года журнал Psychoanalytic Quarterly попросил меня написать рецензию на Вашу книгу… Я неохотно согласилась, поскольку была занята, однако соблазнилась идеей занятий искусством с детьми. …Когда же взялась за книгу, я была глубоко взволнована ее эстетикой и правдой, а также ощущением, что все это мне знакомо. Наконец я поняла, каким образом мне это „знакомо“. Через Фридл Дикер-Брандейс. И это повлекло за собой воспоминания о времени, проведенном с ней. Затем я стала читать дальше и дошла до места, где Вы описываете Вашу с ней связь, и я была вне себя от радости и, должна признаться, от волнения.
После окончания войны я не встречала никого, кто знал бы Фридл или знал о ее работе или работал, как она, — и поэтому я никогда никому не рассказывала, как много она для меня значит. В юности я провела почти три года в Терезине, одна, вся моя семья была убита.
Я всегда любила рисовать и была очень рада, когда получила от кого-то сообщение, что Фридл собирается проводить художественные занятия в группе. Это было как раз в моем детском доме (я работала вожатой), в занятиях приняло участие много детей разного возраста. Мы встречались раз в неделю в течение долгого времени, и каждый урок был замечательным, после него возникало чувство, что жить все-таки стоит. Фридл научила меня гораздо большему, чем искусство (хотя она учила меня и искусству), — тому, что я храню как особое сокровище. Но она также помогла мне разобраться с помощью искусства с теми проблемами, которые я переживала наедине с собой и своим лагерным опытом, она помогла мне тем, что была добрым и вдумчивым человеком, эта ее особенность была чем-то невероятным в той среде. Я не знаю, что с ней произошло. Знаю, что мои рисунки были среди тех, которые выставлялись после войны, некоторые до сих пор хранятся у меня. Мне становится горько при одной мысли о том, что я не имела возможности сказать ей, как много она для меня значит и насколько важна моя связь с ней и в некотором отношении — моя идентификация с ней. Мне и сейчас нелегко об этом говорить.
Особое спасибо и за Вашу книгу и за то, что она пробудила во мне. Излишне упоминать, что, когда я согласилась написать рецензию, я не рассчитывала на такую эмоциональную встряску, но она того стоила».
А ведь в 1972 году несложно было узнать, что произошло с Фридл…
В Атланту Эрна привезла два альбома с рисунками, выполненными ею на занятиях с Фридл, и я впервые смогла увидеть, как строился курс обучения. Бесценные альбомы крошились в руках. В столь же плачевном состоянии были конспекты лекций. «Ну и что, — сказала она, — все умирает, я тоже умру». Повезло лишь календарям с ежедневными записями событий культурной жизни, смертей, транспортов и попыток самоанализа. Они были из добротной бумаги, и я рискнула снять с них ксерокс.
Позже мы с Сережей насчитали, что за два с половиной года юная Эрна посетила в Терезине шестьсот двадцать одно культурное мероприятие, включая уроки, лекции, семинары и практические занятия. На первом месте — уроки русского (92), затем следуют занятия психологией и педагогикой (83), графологией (64), искусством (56), экономикой (49) и латынью (48), а также английским, французским, физикой, математикой, правом, музыкой и физкультурой. В лагере она прочла сто сорок семь книг на чешском, немецком, русском, английском и французском языках — художественную прозу и поэзию: Гете, Роллана, Золя, Пушкина, Тургенева («Записки охотника» отмечены дважды), Л. Толстого, Маяковского, Твена, Моруа, Немцову и пр., а также книги по философии, психологии и религии. Кроме того, она посетила двести культурных мероприятий, половина из них приходится на лето 1944 года. В 1943 году она четырежды ходила на «Фауста» (представление игралось частями), а в 1944‐м дважды слушала «Реквием» Верди, посещала концерты пианистов Гидеона Кляйна[51], Бернарда Каффа[52], Эдит Штайнер-Краус и Алисы Зоммер-Герц.
Все это, как она говорила в Атланте, было напрочь вычеркнуто из памяти. Но, собираясь на выставку Фридл, она стала просматривать содержимое чемодана, который всякий раз давала себе слово выкинуть: детям это не нужно, «они об этом не знали, не знают и, надеюсь, знать не будут», — и увидела, что в нем есть что-то ценное. Ей захотелось отделить «это ценное» от обстоятельств, в которых оно создавалось. «Но ведь у вас такие хорошие рисунки, видно, чему вас научила Фридл, — возразила ей Эдит, — и портреты детей выразительные, и имена подписаны, для Лены это может стать новым материалом для исследования».
Тревога перед предстоящей беседой сузилась до размера замочной скважины, в которую никаким боком не вставлялся ключ. Дом престарелых спал. Ни одного светящегося окна. Розовая комната стала пределом моих мечтаний. Я обошла дом и, несколько успокоившись, — все же утро наступит, вернулась к парадной двери. Там был звонок. Темнокожая красавица открыла дверь. Я предъявила ей ключ. — «Все правильно, он от вашей комнаты, доброй ночи, мэм».
В горле пересохло. Из кафе я прихватила минералку, но как ее открыть? Разве что об батарею. Бутылка фыркнула, выплеснула шипучую струю на розовый пуфик. Постель была мягкой, невесомое пуховое одеяло, огромные пуховые подушки… Добрая ночь не наставала. Включила свет, открыла лэптоп. Что дальше?
«Неврозы деприваций. Депрессии у малышей.
По большей части они являются результатом недостаточной материнской любви, часто — раннего отнятия от груди или резкого перехода в новую незнакомую среду. Проявляются различным образом, например: 1) поведение „все назло“; 2) тщеславный эгоцентризм…
…Пралогическое мышление детей и первобытных народов (магические связи, сказки, Бог, фантазии о рае, библейские сказания). Изначальные представления о могуществе. Потребность в немедленном исполнении желаний».
Похоже, я еще не минула стадию пралогического мышления. Не иначе как магические связи закинули меня в розовый храм дома престарелых города Кливленда. Дойдя до «компромиссов между эго и либидо», я закрыла лэптоп и выключила свет.
Во время завтрака (я его проспала и доедала кашу за престарелыми) мне вручили записку от Боба. Он приедет за мной в два часа дня. Как временный арестант дома престарелых, я поглядывала в сторону сокамерников, играющих за дальним столом в карты: дамы кокетничали, кавалеры петушились. Престарелый альянс между эго и либидо.
От Эрны только что ушли студенты, и она что-то дописывала за большим столом в гостиной. Поставив точку, она подняла на меня глаза, но из‐за стола не встала.