По совету Сережи я взяла с собой два диктофона, для большей уверенности купила в аэропорту третий. Эрна молча следила за тем, как я жму на кнопки, говорю раз-два-три, ставлю на повтор, прослушиваю — вечный страх что-то потерять, даже когда терять нечего. Эрне, к счастью, мои тревоги были неведомы, единственное, на что она отвлекалась, — это на птиц в окне, жалела, что не увижу их загородный дом, там столько птичек!
— Нажмите на волшебные кнопки и позвольте мне кое-что вам объяснить до того, как мы начнем. Я дала своим дочерям обещание, что, когда мы с Бобом умрем, за ними останется право следить за тем, что проникает в прессу, и аннулировать информацию, которую они сочтут неприемлемой. Теперь все принадлежит им, а не мне. Что до меня, у меня тоже есть то, о чем я хочу говорить и о чем предпочту умолчать. Я все тщательно обдумала. Мне действительно многое важно сказать, но я не собираюсь обнажаться.
— Весь материал мы с Сережей перепишем с диктофона и вышлем вам.
— Отлично. Это даст мне возможность добавлять и сокращать по своему усмотрению. Когда я получу материал?
— После открытия выставки в Токио.
— В мае?! Это поздно. Как вы думаете, сколько мне осталось жить?
Это уже не та Эрна, с которой мы провели чудесное время в Атланте. Как ответить на такой вопрос? А она смотрит на меня и молчит.
— Начнем с детства? С Вены?
— Нет, начнем с конца. Он произойдет, по моим медицинским расчетам, в июле, самое позднее в августе. Прикиньте, сколько времени останется на вычитку… И в каком я буду виде. Текст должен быть мною завизирован, в противном случае мои дети не дадут разрешения на публикацию.
Но ведь желанием Эрны было говорить со мной, я не приехала писать книгу…
— Вы предпочитаете следовать хронологии?
— Да. В вашей семье соблюдали еврейские традиции?
Где шпаргалка с вопросами? Не оставила ли я ее в своем доме престарелых? Нет, лежит в рюкзаке.
Я отпросилась покурить. Все предусмотрено — пепельница на балконе приготовлена. Пригревало солнце, чирикали птички. А на душе скребло. Текст должен быть завизирован… я не собираюсь обнажаться… Скорее всего, дело в дочерях. Они опасаются за ее здоровье, мало ли как повлияет на Эрну наша беседа… Мое дело — слушать.
— Я выросла в Вене, в семье атеистов. Мама была суеверна, но не религиозна. Никто из семьи, начиная с бабушек и дедушек с обеих сторон, не числил себя в иудеях и не принадлежал к еврейской общине. Мы были евреями по национальности, не по расовому цензу. Я всегда возражала против «выбора по крови», ибо это именно то, что провозглашал Гитлер, и то, что поссорило меня с Израилем.
По тому, как все началось, вопросником пока можно не пользоваться.
— А что насчет Библии?
Маргарита, Карел и Эрна Поппер, 1939. Архив Е. Макаровой.
— Это единственная книга, которую я взяла в Терезин, Новый и Ветхий Завет вместе. Я люблю ее читать. В ней все человеческие чувства, все человеческие отношения, весь их драматизм.
— Как вы думаете, вера помогает справляться с мыслью о неизбежности смерти?
— На самом деле, вера — это не про смерть. А про жизнь в обществе. Про принадлежность. Мне вспоминается Анни Катан, которая на самом деле привезла меня в Штаты. Она была из Вены, ее муж — из Голландии. Как евреи, они всю войну прятались под чужими паспортами. В Америке они примкнули к тамошнему психоаналитическому движению. Анни жаловалась — не может найти для своей тринадцатилетней дочери нормальный кружок танцев. Все или для католиков, или для протестантов, или для иудеев. Люди ищут, куда бы примкнуть, к чему прислониться. Может, я не ощущала такой необходимости?
Появился Боб, высокий, в голубой рубахе, погладил Эрну по плечу. Точно так же он вел себя в Атланте, когда мы снимали фильм. Если Эрна в чем-то сомневалась, она подымала на мужа глаза, и тот поддерживал ее кивком.
— Как ваши родители нашли друг друга?
— Через семейный бизнес. Модная женская одежда, вышивка, кружева, вязка. Товары на экспорт. Как представитель компании отец познакомился в Вене с мамиными родителями, владельцами сети модных магазинов. Он был старше мамы на шестнадцать лет. Когда они поженились, маме было двадцать один, а я родилась в июне 1926 года, когда ей было двадцать два. Выйдя замуж, мама приняла чехословацкое гражданство. Отец был патриотом. Отвоевав Первую мировую, он оставался в армии и после войны, когда восточная часть страны была присоединена к Чехословакии. До тридцать восьмого года мы жили в Вене, но часто ездили в Лужу, городок в Чешско-Моравской возвышенности. Семья отца владела обширными землями. Недавно я продала часть, кое-что оставила детям. Насколько я помню, семья отца торговала разными сортами муки из зерна с наших полей для выпечки хлеба и пирожных. Это было частью арендной платы. Нам также принадлежала обувная фабрика. Всем заправляли мать отца, трое ее дочерей и двое сыновей. Потеряв мужа — он умер, когда моему отцу исполнилось восемь, — она взяла дело в свои руки. Это был характер! Но папу вырастила не она, а чешская крестьянка-кормилица. Кого он любил, так это ее. И она его. Когда он вернулся с фронта, няня в приливе чувств целовала его сапоги. Абсолютная любовь. Чешская крестьянка — родина-мать. И конечно, когда Гитлер оккупировал Австрию — аншлюс тридцать восьмого года, — отец настоял на переезде в Чехословакию.
— Вы любили бывать в Луже?
— После Вены оказаться на природе — да, это чудесно. Но любовью я бы это не назвала. Любовь была у отца. В первом письме после войны он писал мне: «Передай наилучшие пожелания моей Родине…» В 1948 году он к ней вернулся.
— Вы обещали показать альбом.
Боб тотчас явился с альбомом. Вот так слух! Может, он караулит за дверью?
Фото юных родителей. У отца Карла темные глаза под навесом густых бровей и усики под Гитлера, у матери Маргариты тонкие губы, глаза с большими белками и маленькими зрачками, она похожа на актрису немого кино Асту Нельсон. Карл смотрит прямо на фотографа, Маргарита же, прижавшись темной копной волос к его щеке, — вбок.
— Мама была чрезвычайно умной, но эмоционально незрелой. У нее были золотые руки, не было ничего, чего она не умела бы делать. Вышивка тамбуром, кружевные сеточки, вязка, шитье всякого рода. Она писала инструкции для женских журналов. В то время многие учились шить и вышивать, это являлось частью женского образования. Отец был художником, он придумывал модели, а мама их создавала и объясняла подписчицам, как делать выкройку, где убавить, где прибавить. В зависимости от габарита.
— У нее был особый дар обучать?
— Не думаю. Научиться таким вещам несложно. Сейчас на это нет спроса, значит, нет и учителей.
— Вас занимала в детстве работа ваших родителей?
— Еще как! Меня с малолетства держали в курсе дел. Когда родители получали какой-то особый заказ, меня посылали в кондитерскую за разными вкусностями. Ко мне относились как к восприемнице. Если бы ничего не случилось, я пошла бы по маминым стопам. Обожаю вязать… Моя работа в целом заключается в интенсивном слушании. Вязка разряжает напряжение, особенно когда вяжешь автоматически. Думаю, моя мать вязала бы и будучи слепой. И я могла бы. Сейчас не могу. Из-за боли. Обидно, я вязала свитера, варежки, шапки…
— То есть ваши родители жили и работали вместе?
— Да. В некотором смысле, как мы с Бобом.
Боб тут как тут. Эрна воздела глаза к мужу, точно как Маргарита. Но Боб не был индифферентен, как Карл, он нежничал.
Маргарита и Карел Поппер, 1927. Архив Е. Макаровой.
— Родители являлись для меня образцом семьи. Супруги, объединенные общим делом… Это случается не во всех браках. Я думаю, мы хорошо сработались с Бобом за почти пятьдесят лет. Союз моих родителей, наверное, тоже бы не распался… Извините…
Эрна закашлялась. Боб подал ей ингалятор. Перерыв? Нет, продолжаем.
— Что вы помните из раннего детства?
— Очень много. Я помню вещи в последовательности, год за годом. Несомненно, это самый важный период жизни, хотя он и не запечатлен ни в моих книгах, ни в статьях.
— Почему?
— Я не пишу о том, что моя мама поступала так-то или так-то и посему со мной произошло то-то или се-то, я конденсирую опыт. Одну историю, произошедшую со мной во младенчестве, я, разумеется, знаю понаслышке. Когда мне было шесть месяцев, мама тяжело заболела. Решили, что ее ослабило грудное вскармливание, и ей запретили прикладывать меня к груди. Заботу о нас обеих взял на себя отец. Потом подозревали туберкулез, и мама несколько лет сидела на бессолевой диете. Чем она на самом деле болела, неизвестно. Как бы то ни было, ей стало лучше. А вот это происшествие я хорошо помню. Думаю, мне было года четыре. Дом, где жили мои родители, бабушка и дедушка, обслуживала горничная-венгерка. Говорила она только по-венгерски. В углу большой комнаты стояла большая изразцовая печь. Наверняка у вас в России такие тоже есть. Это было зимой, горничная возилась с печью, и, очевидно, что-то пошло не так. Короче, на моих глазах пламя вылетело из печи, и ее охватил огонь. Помню ее, охваченную огнем. И соседку, которая оборачивала ее в постельное белье моих родителей. Папа пытался помочь… Ее отвезли в больницу, где она умерла.
— Это была ваша первая встреча со смертью?
— Родители не сказали мне, что она умерла. Они были крайне обеспокоены тем, что я явилась свидетелем жуткого зрелища, и обратились к педиатру. Чтобы загладить тяжелое впечатление, родители по совету врача отвезли меня на курорт — сменить обстановку. Глупый совет, на самом деле.
— Если бы к вам обратились с таким вопросом?
— Такие вещи нельзя прессовать в памяти, они должны проговариваться.
— Вы думаете, что, спрессованные в памяти, они остаются травмой?
— Да, но неосознанной. Иногда, впрочем, и осознанной. Обычно мы пытаемся плохое обернуть в красивую упаковку, это проще. После войны отец так много говорил о счастливых временах, которые вот-вот наступят. Увы, все оказалось не так, к этому он не был готов.