[57]. Вещи покойных улетучивались тотчас, но я успела ухватить бабушкино одеяло. И отдала его Руди, когда он отправлялся в Освенцим.
— Когда вы начали работать в Терезине?
— Сразу, в октябре сорок второго. Мы прибыли всем детдомом. Сначала мальчики и девочки были вместе. Видимо, так размещают новоприбывших, но потом нас разделили. И сразу посадили на карантин. Скарлатина. Пенициллина не было, скарлатина считалась опасной болезнью. Три недели изолятора. Я жутко боялась заразиться. Скарлатину я не подцепила, зато у меня были гепатит и дизентерия. Гепатит — это кошмар. При гепатите нужна строгая диета. Но в лагере выбирать не из чего. Мы и без того голодали.
— Вы были в больнице?
— Нет. Меня сразу определили вожатой к маленьким мальчикам в детдом L-318. Помните мой рисунок комнаты с трехэтажными нарами? А теперь представьте: вы на самом верху, у вас понос, слабость, озноб — и нужно слезть по лестнице, добраться до уборной, а она одна на всех и занята. Крайне неприятно.
— Гепатит заразный, верно? Вы могли всех заразить…
— Многие и заразились. Таков был постоянный фон жизни. Был период, когда у меня были ужасные фурункулы по всему телу. Это продолжалось месяцами. Импетиго, признаки туберкулеза, тяжелый артрит, воспаление тройничного нерва… Серьезные болезни. Помню, у одного ребенка была астма. Я никогда не видела астматиков, понятия не имела, что с этим делать.
— Когда дети болели, плакали, что вы делали?
— Не помню, чтобы многие дети плакали. Знаете, мы жили в постоянной тесноте, ни на минуту не могли остаться наедине с собой. Это сдерживает эмоциональную реакцию. У меня были мальчики от шести до восьми или девяти лет — относительно спокойный возраст. В последнюю лагерную зиму, когда большинство детей уже депортировали, прибыли дети из разных стран. В моей группе были дети из Голландии. Во всяком случае, я помню детское недовольство, гнев, злобу, но плакали мало.
— Вы наказывали детей?
— Нет. Но могла сказать строго: «Так делать нельзя», «Мне это не нравится», «У нас такое не принято», «Нехорошо поступать так с другими» и т. п. Однажды я очень разозлилась на одного мальчика и ударила его. Он меня спровоцировал, и я вышла из себя. Лучше бы я этого не делала. Я, конечно, извинялась перед ним… Меня никогда не били, и я никого не била. Но случилось и это… То есть нет такого, что не может случиться со мной. Возможно, не все чувства удается пережить в полном объеме, но они в нас, мы знаем их вкус. Поэтому я не думаю, что проникнуть в травму другого человека можно лишь при условии, что ты сам перенес подобную травму. Достаточно знать ее вкус.
— Какова была ваша основная работа в L-318?
— Стирка. Стирка и стирка… грязные простыни, одежда. В грязи заводится кишечная палочка, и вот — эпидемия дизентерии. Когда я заболела всерьез, меня заменили. Но только встала на ноги — мне дали группу мальчиков. И помощницу. Она спала в том же доме, но в другой комнате. Я постоянно стирала. Зимой белье негде было сушить. Но люди испытывают лишения повсюду, не только в лагере. По сей день я говорю Бобу: сегодня великолепный день, можно мыться в горячей воде сколько угодно. Полная ванна горячей воды — это роскошь. Не многие могут себе это позволить!
— Вам удавалось высыпаться?
— Когда не было эпидемий, я спала нормально. Такое случалось, но не каждый месяц.
— Когда вы ходили на лекции и концерты, кто оставался с детьми? Некоторые воспитательницы говорили мне, что им редко удавалось спать ночью.
— Слушайте, я понятия не имею, что происходило в других детских блоках. Мы существовали достаточно обособленно. Хватало своих забот. Вожатые работали посменно, я — всегда с утра.
— У вас был врач в доме?
— Да, в изоляторе на втором этаже, где работала моя подруга — медсестра Хедди. Руди, которому я отдала бабушкино одеяло, был ее возлюбленным. Мы звали его Мистер Бывший. Ему было за сорок, то есть он родился на рубеже веков и прожил в империи Габсбургов до совершеннолетия. Они с Хедди обожали друг друга. Ужасно, что их убили. Так вот, больных детей мы водили в изолятор, он был на другом этаже, вверх по лестнице. Врачей было двое, один вполне себе милый, но не компетентный. Хотя лекарств было так мало, что и компетентный мало чем мог помочь. Второй считался светилом. Кажется, Шварцкопф, но я не уверена. Шварц с чем-то. Помню, он сообщил нам, что началась эпидемия энцефалита. Мы стояли с Хедди перепуганные, а он разглагольствовал о том, какие меры предосторожности он бы принял, находясь на воле. Ничего конструктивного.
— В каких случаях отправляли в больницу?
— При затянувшейся дизентерии, при высокой температуре по непонятной причине, с заболеваниями, которые трудно диагностировать.
Мы перешли в смежную комнату. На стеклянном журнальном столике стояло три хрустальных бокала с ломтиками лимона. Виски с содовой без закуски, но и без пластмассовых фруктов.
Боб с Эрной в обнимку сидели на диване, я — напротив. Ощущение инобытия, которое не покидало меня с первой минуты, усиливалось белизной пустых стен. Ни картин, ни фотографий. Эрна спросила, как я отношусь к тому, что КПП на границе все еще закрыт для въезда палестинцев. Их дочь Татьяна, встреча с которой предстоит вечером, переводит деньги палестинской стороне. Если бы Израиль смог понять, что перед ним не враг, а люди, ни в чем не повинные… Я молчала. Не было смысла говорить о терактах, они и без меня о них знают. Террористы во главе с Арафатом, взращенные в семидесятых годах на полигонах СССР, вырастили себе новую смену, деньги, которые Татьяна жертвует палестинскому народу, присовокупляются к заграничным счетам Арафата. Знали бы, какому досмотру я подверглась на их паспортном контроле, раздели чуть ли не до трусов: «После того что случилось в Америке одиннадцатого сентября, мы вынуждены проявлять особую бдительность… Сорри, мэм».
Нависла тишина. Боб перевел беседу в другое русло. Вчера они не смогли меня встретить, поскольку нужно было срочно принимать меры в отношении смертельно больного ребенка. Действуя строго по протоколу, медперсонал делает его еще более беспомощным, а себя — еще более могущественным. Лишение всяческих удовольствий истощает либидо. Для удержания жизни необходим фактор удовольствия. Каким бы ни был диагноз Маргариты, она умерла в лагере, утратив вкус к жизни. А нам продлевает жизнь виски с содовой. Боб опустил голову и уткнулся носом в пучок волос на Эрнином затылке. На родительской фотографии Эрна была в позе Карла, а Боб — в позе Маргариты. Предки Боба, первые поселенцы Новой Англии, прибыли в Америку в 1620 году. Это — фундамент американской аристократии. «Что фундамент — это точно», — усмехнулся Боб и, приложив руку к груди, поклонился дамам.
Эрна разрумянилась, повеселела. Не хотелось окунать ее в прошлое, но она нырнула туда сама.
— Интересно, собираясь на выставку в Атланту, я перечитала конспекты госпожи Баумел. Помнится, тогда мне все это казалось туманным, кажется, я записывала механически, но ведь невозможно пересказать текст, который не понимаешь, невозможно конспектировать туман. Видимо, неосознанно я готовилась к будущему. Иначе бы на эти лекции не ходила. Они ни в коей мере не предназначались для подростков.
— И что вам открылось при прочтении?
— Я увидела фундамент, на котором произросла. Мало того, некоторые фразы из конспекта про новорожденных я едва ли не буквально цитирую в одной статье…
— Я тоже заметила сходство.
— Не выдумывайте, вы же не знаете немецкого…
— Сережа мне перевел все конспекты.
— За вами не угнаться. Так, что там у нас по списку?
— Как проходил обычный день?
— Это зависело от обстоятельств. Скажем, умывание было обязательным. Но не все чистили зубы, зубных щеток не хватало. В коридоре была умывальня, рядом с ней — туалет. В умывальне две раковины. У нас были тазики, куда мы наливали воду. Мы старались греть воду для ванны раз в неделю, но не всегда получалось. Затем одевались и завтракали. Нам выдавали одну буханку хлеба на всех. Двадцать два ребенка — значит, надо поделить хлеб на двадцать два одинаковых кусочка. Потом родители решили, что будет лучше, если ребенок получит четвертушку хлеба на три дня. Примерно три восьмых буханки. Затем они подумали, что лучше, если бы дети получали четверть хлеба на три дня. Что-то вроде трех восьмых буханки. Хоть так режь, хоть этак, одно и то же, но я выполняла все просьбы. На завтрак давали сахар, иногда повидло из свеклы, красное и жутко невкусное. Была кухня, где готовились кофе и какое-то питье. Помню молоко голубоватого цвета, ни капли жира. Сегодня сказали бы: здоровая пища.
— А какой был паек у вас?
— Я была вожатой, с точки зрения пайка — положение никудышное. Работа с детьми как тогда, так и сейчас не дает материальных преимуществ.
— Дети получали больше?
— Тут дело в качестве. Часть еды была практически несъедобна. Любимый день — это когда давали нечто вроде пельменей с кофейным соусом. Слышали о таком чуде? От кофейного соуса пельмени точно вкуснее не становятся. Но можно было их запечь, и получался рулет, это было не только съедобно, но и вкусно. Я так делала для бабушки и тети Эллы.
— У вас была печь?
— Да. Вы видели ее на одном из моих рисунков. Время от времени нас снабжали углем, к тому же мы знали места, где его можно было украсть. В худшие дни нам давали что-то вроде каши из зерна, не употребляемого человеком в пищу. Что-то абсолютно безвкусное. Мне приходилось умолять детей: «Ну, еще ложку, еще ложку…» Потом был гуляш из требухи: желудок, кишки, глотки. В каком-то соусе. И картошка. Можно было что-то сварганить и из картошки, но дети не стали бы жертвовать кожурой. Она им нравилась. Самый ненавистный день назывался репой. Она была вареной, старой, вонючей и, что самое отвратительное, гнилой.
— Вы говорили о нарушениях цикла. Отчего они происходили?