В конце января мы оказались в Терезине. Было холодно, жутко холодно. В шлойске страшно воняло — тьма народу, почти одни старики, и все кричат… Мы ели хлеб, откусывая передними зубами, по чуть-чуть. Потом слюнявили пальцы и подбирали крошки. Думаю, я был единственным ребенком в транспорте. Всего нас было человек сто. Меня потрясло количество мертвецов. Их провозили мимо, одного за другим.
По-моему, одного нашего учителя звали доктор Бореш, а другого Орнштейн. Мы что-то писали по заданию, а они исправляли ошибки. Не очень интересно. Мы учили еврейские буквы. Помню госпожу Левин, немецкую еврейку. Она обучала ивриту. Помню одну букву вроде нашей «эйч». Один раз мы пошли в душ, и с нами была госпожа Левин. Полуголая, большая. Она учила нас ивритским песням. Помню, надо было цепляться мизинцами и петь, не знаю, что это значит.
Мне она очень нравилась. Она заведовала детским домом. После войны мы возобновили контакт, но это уже была другая Эрна, холодная и вечно усталая. Расскажу вам историю, которую Эрна не знает. Когда дети ложились, она вешала одеяло, чтобы от нас загородиться, раздевалась догола и мылась. Мы обнаружили в одеяле дырки и подглядывали за ней. Ох, она была красивая!
Ты встаешь голодным и ложишься голодным. Мы ели все, что только можно: траву, мороженую морковь, которую находили в земле. Недавно соседка тети Фриды прислала мне извещения о посылках, которые приходили в Терезин на мое имя. На некоторых за меня расписывался Якобсон, на некоторых стоит «Петр». В извещении сказано: «Я счастлив и здоров, посылка дошла в полной сохранности». Судя по извещениям, тетя Фрида послала на мое имя около сотни посылок. Я получил 33. И все равно голодал. Наверное, они были маленькими.
Уборные были ужасные. Узкая доска на краю глубокой дыры. Воняло или лизолом, или дерьмом. Зимой еще было терпимо, экскременты замерзали и можно было прямо на них сидеть. Летом приходилось хуже. Рассказывали, что какой-то старик провалился в дыру и утонул в дерьме.
В Терезине была умывальня на пятьдесят мужчин. В апреле 1945 года пришел транспорт женщин из концлагеря. Я не знал, что их поведут в мужскую умывальню, и пошел туда. Женщины заорали: «Пошел вон!» Они были голые. Я закрыл глаза, сказал, что хочу вымыть руки. Но, конечно, подсматривал.
В Терезине все, что ни найдешь, большая ценность. Например, я нашел проволоку и по ней влез на высокое дерево, смотрел оттуда на барак, где жили пожарные. Потом я ездил в Терезин, искал этот барак, но не нашел.
Будучи по природе большим любителем приключений и случайных находок, я однажды обнаружил гигантских размеров коробку с очками и коробочку с тюбиками, в них были разные мази. Мы сперли несколько тюбиков и пытались мазью чистить ботинки. Нам и в голову не приходило, откуда взялись эти очки и тюбики. Из нескольких очков мы вынули стекла и пользовались ими как увеличительными. Ловили на них солнечные лучи и палили муравьев.
После войны в подземных тоннелях мы нашли рулоны фотопленки, с помощью стекол от очков мы ее прожигали, нам нравилось, как она шипит.
Одно время в здании L-318 располагалась комендатура, там жил комендант. По-моему, Зайдл. В один из чудесных солнечных дней мы решили его проведать. В комнате, где прежде жило столько детей, стояла двуспальная кровать. На столе лежала кобура, а в ней десять патронов. Схватил я их и слышу шаги на лестнице. «Стоять, смирно!» Боже, какой страх. Охранник дал мне пинка под зад, и я бросился наутек. Карри, с которым мы шли на дело, слинял. Я показал патроны Ирке Блоху по кличке Блоха (он потом умер от перитонита). Тот взял молоток и стукнул по гвоздю, наставленному на капсюль. Никакого эффекта. Я сказал: «Слабак, бить не умеешь». И ударил как следует. Раздался взрыв. Я взглянул на Ирку: «Ой, у тебя кровь на рубашке!» А он мне отвечает: «Да, с твоих пальцев». С тех пор я фейерверков не устраиваю.
Память как яркие вспышки. Например, мне запомнилось больше то, что происходило зимой. Словно в Терезине учредили одно время года. Запахи… Все время что-то жгли…
Помню Эльфриду Зеттер из Австрии. Имя девочки и ее историю. Мать хотела удушить ее подушкой, но подушка лопнула, и из нее вылетели перья. Эльфрида боялась перьев.
Себя, поющего на какой-то сцене по-чешски: «Цыганка, цыганка, маленькая цыганка…» Помню циркача по имени Саттлер — сильный, мог на груди держать пианино. Очень большой. Когда ты маленький, все выглядит большим.
Крошечные рубины в слюде. У нас были маленькие ручки и ими было ловчее доставать из слюды махонькие камешки.
Запах аэрозоля. Когда пришли датские евреи, их опрыскали аэрозолем. Они ужасно воняли, их можно было выследить по запаху.
Подземные тоннели. Двое парней вышли через них, украли где-то гуся и вернулись. Мне часто снятся тоннели. Это было в конце войны.
Пересчет в Богушовской котловине, как все стояли… кошмар.
Кусок мыла, который я получил от чешского жандарма. Я стоял у шлагбаума, жандарм разжал кулак, и у него на ладони лежал кусок мыла. Он мне подарил его просто так. С тех пор я люблю жандармов.
Приезд Красного Креста. Вот тупицы! С тех пор я в Швейцарию ни ногой.
Съемка фильма. Я там в трех сценах. На качелях-лодках, с мячом и в почтовом отделении. Женщина выдавала посылки. Получая посылку, я должен был скривить рожу — фу, какая маленькая посылка! Мне нравилось играть в кино, что-то новое.
Книжку, которую я сделал в Терезине, пропала в Америке.
Маленькие свечки, с которыми мы ходили по вечерам. Нужно было держать их прямо, чтобы не затухали.
Прививки против дифтерии. Нас выстроили в ряд и одной и той же иглой делали уколы. На следующий день у всех вспухли руки. Нам вскрыли нарывы. Это было так больно, сестрам приходилось нас держать, чтобы мы не вырвались во время процедуры. У меня остался шрам. Еще нам делали прививки против скарлатины, уколы в грудь. А так я в Терезине не болел. Я был закаленным.
Я пробыл в Терезине двадцать семь месяцев. Пришли русские и давай командовать. «Стой, стрелять буду!» — это были первые слова, которые я от них услышал. Летом после войны мы плавали в реке, вдруг слышим: «Банг!» Это русские солдаты гранатами рыбу глушили. Еще мне русский солдат дал папиросу. Они обожали детей! Я затянулся и чуть не задохнулся.
Помню случай: мы, дети, влезли на крышу и увидели огонь и нациста, которого избивали палками, кидали в костер, снова вынимали, били, опять кидали, пока он не умер. Чешские жандармы принесли носилки. Прибыл священник. Реванш. Одним стало меньше. Не делай другим плохого, и они не будут делать плохого тебе.
Кончилась война, и первое, что мы сделали, — выкинули звезды. Жаль, я не сохранил свою. Вместо нее у меня на груди был чешский флажок.
Из Терезина в замок Олешовице мы ехали на тепловозе. Нас, детей, поселили в дворницкую. Это был рай! Настоящие матрацы и никакой вони. Вскоре нас перевезли в Каменице. Я думаю, там прежде собирался гитлерюгенд. Дворцы и замки принадлежали барону фон Рингхоферу. Он владел тремя замками — в Олешовице, Штирине и Каменице. Каким-то образом чехи получили эти замки под рекреационный центр для детей — жертв войны. Штирин — фантастическое место, полностью разграбленное Советской армией. Шкуры тигров и леопардов, статуи и пр. По ночам мы слышали перестрелку, все еще шла охота на фашистов.
Заболел мой лучший друг Ирка. У него были страшные боли в животе, он плакал, хотя был таким терпеливым. Я посоветовал ему пойти в уборную и потужиться. Но это не помогло. Его увезли на машине в Прагу, и он умер от перитонита на операционном столе. Мы все так плакали!
В Штирине нас опросили, кто куда хочет. Я слышал от тети Фриды, что моя мать, возможно, живет в Англии. Другие дети попросились в Палестину.
Мы прилетели в Голландию, где нас накормили. Потом перелетали Ла‐Манш. Всех укачало. В то время мой английский исчислялся десятью словами, одно из них — велосипед. В результате у нас появился велосипед, один на двенадцать мальчишек. В сентябре 1945 года мы прибыли на север Англии, в Виндермир. Там польские евреи чуть насмерть меня не забили за то, что я был ненастоящим евреем. В Англии одни считали меня чехом, другие — немцем, то есть нацистом: говоришь по-немецки — нацист.
Какое-то время я жил в Виндермире, потом переехал в Баткомб-Корт, в Сомерсете, около Бристоля. Там я пошел в школу. Первым делом нужно было выучить английский. Думаю, я пробыл там год или два. Школу финансировали квакеры и Фостеровский опекунский родительский фонд для детей — жертв войны. Английский продвигался полным ходом, я много читал вслух. Я считал себя самым симпатичным ребенком на свете — у кого еще такие темные густые вьющиеся волосы! К сожалению, я страдал сильной близорукостью. Школу я ненавидел. В пятнадцать я ее бросил и пошел работать. Зато я здорово говорил по-английски!
Жил я в доме Леи Менсон, в пригороде Денхама, дому было лет четыреста. Владелицу звали леди Аквис. Сначала работал на фабрике. В пятнадцать лет по шестьдесят часов в неделю. Четырнадцать пенни за час. После года работы получал фунт за час. Я стал учиться в вечерней школе машинописи и стенографии. В то время я много понаписал, но забыл все символы и так и не смог прочесть того, что написал.
Первый сексуальный опыт был у меня с помощницей старшей воспитательницы, ей было двадцать четыре, а мне четырнадцать. В 1990 году я посетил Денхам и нашел ее. Сказал, что приехал, чтобы сказать ей спасибо. Старушка покраснела.
В семнадцать лет меня выперли из Денхама и отвезли в Лондон. Высадили у молодежного общежития, принадлежащего армейской церкви. Притон гомиков и воров. Я снял комнату у Симонсов на Вестовер-роуд. Они были милые, но туповатые. И сын у них был набалованный, ленивый донельзя. Однажды я его подбил на одно дело — подстригать газон ножницами. Миссис Симонс, похоже, это не вдохновило, но я был в восторге.