Не помня, что врала в прошлый раз, придумала ЮНЕСКО. Звучит убедительно.
— А что в ЮНЕСКО?
— Проект про музыку в Терезине.
— За тобой невозможно угнаться!
Кстати, вранье это стало близким к правде в ноябре 1995 года, когда я приехала в Париж смотреть помещение именно для этого проекта, но он не состоялся из‐за убийства израильского президента Рабина.
Мы взяли бутылку красного вина и салат «Капрезе».
— Давай статью. Без пол-литра и впрямь не понять, к чему ты клонишь.
Тарелка с ломтиками белого сыра и помидоров с листиками базилика выглядела аппетитно. Иржи ел с наслаждением, я курила, озадаченная замечанием. К чему я клоню? Пусть дочитает до конца. Хотя конца там нет.
«Вера оказалась в Терезине в сентябре 1942 года. К тому времени там уже вовсю работали детские дома, организованные еврейской администрацией. Вальтер возглавлял „Едничку“, комнату № 1 в доме L-417, где жили подростки. В придачу к папе Вальтеру, в которого, так же как в Брно, были влюблены все ребята, у них появилась молоденькая мама Вера».
— Ну, мамой я бы ее не назвал…
— В то время тебя в Терезине не было.
— Но скоро я там появлюсь…
Иржи склонился над текстом. Зря я все это затеяла… Но кто тогда укажет мне на ошибки?
«В декабре 1942 года Иржи с братом Франтой и мамой Ханой прибыли в Терезин. В казарме, куда их поселили с братом, спать было невозможно: холод, вши, клопы, блохи. Брат работал на разгрузке транспортов. В январе мать получила повестку на восток, Франта поехал с ней. Поезд ушел. В подавленном состоянии духа Иржи возвращался в казарму. И тут ему встретилась сияющая Вера. На светлых, выбивающихся из-под капюшона кудряшках искрились снежинки. „Пошли к нам, — предложила Вера, — Вальтер будет рад“. — „А ты?“ — спросил Иржи Веру. — „Я тоже, конечно, но главное — Вальтер“.
Иржи отказался от предложения Веры и устроился вожатым в Ганноверские казармы. Скаутский опыт помог ему собрать восьмилетних и десятилетних мальчиков в группу. Работать удавалось, спать — нет. По тем же причинам. Иржи сдался и пошел к Вальтеру. Вера его не любит и не полюбит, глупо ревновать. Вальтер взял его в помощники и поместил в комнату, где жили вожатые. Там можно было отоспаться».
— Все не так, — покачал головой Иржи и разлил по второй.
— А как?
— Я не устраивался в Ганноверские казармы. И встретил на площади не Веру, а другую соученицу из Брно, она погибла. Так вот: та попросила меня помочь ей с трудными мальчишками, и я согласился. Но не из чистого альтруизма. Вожатых не гоняли на общие работы. Кстати, ты небрежно отнеслась к моей беседе со Стивеном Дином. Во время интервью Зденка сидела рядом, что прямо следует из ее реплик в тексте. Так что про Веру я и словом не обмолвился.
— Вычеркнуть Веру?
В таверну ввалилась компания шумных итальянцев.
— Экскурсия в Терезин завершена, — съязвил Иржи.
— Но тут еще две страницы…
— Нет, наша продолжается. И в главном ты права — я был влюблен в Веру и страшно страдал. Чувства, не нашедшие выхода, вытеснила общественная активность. Ну и голод, он все обостряет, — дожевав последний ломтик сыра, Иржи уставился в меню. — Хлебцы с чесноком… Зденка была бы против. А я обожаю чеснок, особенно зажаренный в масле. Или это неподъемная трата для ЮНЕСКО?
На сей раз официант был занят итальянцами и не явился по первому зову.
— Так что, вычеркнуть Веру?
— Не знаю. Теоретически тут нет откровенной лжи. Думаю, всепоглощающая любовь Веры к Вальтеру лишала меня возможности трезво оценить его взгляды. Кумир в квадрате. Или даже в кубе. Объясню почему. Кумиром Вальтера был профессор Бруно Цвикер[61]. Он тоже преподавал в нашей гимназии и тоже оказался в Терезине. Умнейшая личность с радикальными взглядами. Он принял меня в компартию. В Терезине была подпольная коммунистическая ячейка. Прознай об этом еврейское начальство, мы бы оказались во внутренней тюрьме гетто, оттуда нас бы отправили на восток… Хотя нас и так туда отправили… И все же, не будь Веры, я, несмотря на все ослепление коммунистическими идеями, не вступил бы в партию. Во имя Веры я был готов участвовать в вооруженном восстании, а как член подпольной коммунистической ячейки — посещать тайные сходки. Но никакого восстания на повестке дня не стояло. Собирались мы на первом этаже в L-417. Восемь или десять безоружных заговорщиков. Помню дощатые нары, стол, скамейку и печку. Огромное впечатление произвела на меня речь Бруно Цвикера о неизбежности поражения фашизма и победы социализма. Лекция была долгой, главным было заключение: «Вторая мировая война стала логическим завершением Первой. Выступив против своих западных союзников, немцы продемонстрировали беспомощность капитализма. Они начали войну вопреки своим собственным интересам. И поэтому не смогут ее выиграть. Невозможно околпачить историю». Эти слова я запомнил наизусть, подбадривал ими детей в Биркенау, а в пятидесятых годах впаривал идеи Цукера в умы студентов. Где мы? Все еще в Терезине?
— Да. На свадьбе Веры и Вальтера.
«В апреле 1943 года Вальтер и Вера сыграли свадьбу. Не на свободе, как мечтал Вальтер, но с „семейным правом“: в случае депортации их отправят вместе, одним транспортом. Иржи присутствовал на обряде бракосочетания».
— Вот это точно ложь! Я лежал в больнице. Как раз незадолго до их свадьбы я получил повестку на транспорт. Чтобы избежать отправки, нужно было что-то сделать. Например, укол молока. Актриса Нава Шен согласилась и сделала мне укол в бедро, в женской уборной. Поднялась температура, нога распухла. Хирург вытащил из нее килограмм творога.
Подали хлебцы. Иржи поднес тарелку к носу, повздыхал от удовольствия и уткнулся в текст.
«Магдебургские казармы, помещение № 118, сцена терезинского театра. Одиннадцать часов, мягкий свет апрельского утра. Около пятидесяти молодых людей стоят среди потухших прожекторов и театральных декораций, изображающих операционную. Юноши в шляпах, взятых напрокат, в темных костюмах, тоже одолженных, выглядят как выпускники школы на групповом снимке. Жених, молодой человек, что-то громко обсуждает с товарищами. Невеста, семнадцатилетняя девушка, час тому назад сняла с себя тренировочный костюм, а через пару часов, уже как замужняя дама, будет в спецовке возить по улицам Терезина катафалк с ящиками, матрацами и досками.
Два серебряных подсвечника, чаша с „вином“, черный кофе, три раввина, свадебный балдахин. Первый раввин ищет спички и не может найти, у второго и третьего тоже нет спичек. Мужчины шарят по карманам — нету. Наконец молодая свекровь, мать жениха, привычным жестом заядлого курильщика выуживает коробок из кармана. Невеста и жених — под балдахином, раввин произносит молитву на иврите, жених повторяет. Второй раввин поет псалмы, третий на немецко-ивритском наречии бормочет что-то про совместный жизненный путь и брачные обязательства, как того требует еврейский обычай. Театр, комедия, третьестепенные актеры, операционная на сцене — бесконечный сюрреализм терезинской жизни. Две горящие свечи в тяжелых подсвечниках; молодые люди подбрасывают в воздух не только жениха, но и (о ужас!) невесту». П. Счастный[62]. «Ведем», 1943 год.
— Хороший перевод, — похвалил меня Иржи. — Если так пойдет, сможешь и за Кундеру взяться. Видишь, тут есть сноска на источник, а где-то не было. За этим надо следить. Это я тебе говорю, как сносочник высокой пробы. Кстати, Пепек Счастный тоже был в нашей ячейке. В Освенциме он прыгнул на проволоку под током.
— Ужас.
— Пепек так и написал — «О, ужас!», только по другому поводу.
— По какому?
— Вот я и не понял. Вера не была толстой. Она была тоненькой, застенчивой. Может, боялась выпасть из рук? Однажды и меня так подбрасывали, это было неприятно. Но я-то и впрямь был толстяком. Зденка откормила. На всю жизнь вперед. Кстати, не оплатит ли ЮНЕСКО кружку пива?
Иржи пошел к стойке, дал поручение и проследовал дальше. Оставшиеся страницы можно было не читать. Там должно быть все правильно. Разве что Иржи укажет на недостающие сноски.
— Вспомнил! — Иржи вернулся с огромной пивной кружкой в руках. — После свадьбы Вера навестила меня в больнице. Принесла кусочек бухты, так назывался у нас пирог из моченого хлеба, пропитанного маргарином и посыпанного сверху несколькими крупинками сахара. Я было подумал, что она хоть чуть-чуть, но все-таки влюблена в меня, но она, светясь счастьем, сказала: «Теперь нас с Вальтером разделит только смерть». Что, собственно, и случилось.
Дунув на пиво, Иржи сделал большой глоток и уставился в текст.
«Пятнадцатого и восемнадцатого декабря 1943 года в так называемый „семейный лагерь“ было отправлено 5004 человека. Пятнадцатого — Иржи. А восемнадцатого — Верины родители, старшая сестра и бабушка».
— Эта связь совсем уж непонятна. Верину семью я не знал.
Иржи Франек, 2000. Фото Е. Макаровой.
— Они все погибли, кроме сестры, которая была старше Веры на десять лет. Дальше про Освенцим и «семейный лагерь», частично из книг, частично из твоего интервью со Стивеном Дином. Можешь не читать.
— Нет уж, прочту.
Я заказала еще одну порцию «Капрезе», под пиво. Молчаливое чтение сопровождалось хрустом с причмокиванием и тяжкими вздохами.
«Освенцим делился на два лагеря: А — Освенцим и Б — Биркенау. В Биркенау был лагерь Б1, женский, и Б2, где были мы, мужчины. Б2 делился на Б2а, Б2б, Б2в и Б2 г. Возле нас был цыганский лагерь Б2в и смешанный лагерь Б2 г. Наш „семейный лагерь“ Б2б находился в центре большого лагеря, где-то 300 квадратных метров. Было небезопасно разговаривать с кем-либо из Б2а или Б2в, эти лагеря были от нас отделены. При всем том была жуткая теснота — там, куда можно было бы поместить тысячу людей, поместили десять тысяч.
В лагере была большая улица, в начале улицы — ворота, охраняемые эсэсовцами. Возле ворот — тюремная кухня, за ней — жилые бараки. Барак был 20 метров длиной, посередине труба, с обеих сторон — печи.