<…> На самом ли деле он таков, неужто то, что он творит бессознательно, и есть его натура, которую невозможно изменить?»
«09.05.1940. Недавно вернулся из Кутна-Горы. Туда-сюда, можно в дороге читать, конечно, но от этого еще больше устаешь. Мама все еще молода, по-детски непосредственна и загадочна. Живет в своих приключениях без всякого чувства жалости в отношении себя, без ощущения одиночества. <…> Младший брат — подросток, в этом возрасте дети больно ранят. Мама, как это было и со мной в его возрасте, пытается не замечать ни его зависти, ни его предумышленности, ни его озлобления. Это нехорошо, это зло, но кто знает, почему с ним так? Мама провожала меня в слезах, махала в окно, казалось, что вижу ее в последний раз».
В декабре 1940 года Иржи отвез одиннадцатилетнего Зденека в еврейский приют на Виноградах — в то время это было единственным местом в Праге, где можно было получить образование и воспитание.
«02.01.1940. Мой брат начинает быть мне близким. Расплакался, когда ехал с ним под вечер в трамвае. Скучает по маме. Тем лучше. Говорил с ним о маме.
18.02.1941. После обеда говорил с братом, которого изводит тоска по маме. Хотелось как-то ему помочь, да, как видно, не вышло. Выдержит ли он, будет ли когда-нибудь благодарен той детской мальчишеской печали?»
Выходит, мы со Зденеком в одном и том же возрасте скитались по интернатам. Нигде нас не понимали, мы везде были чужими. Чувство отверженности с годами прошло, но горький привкус остался. Играя в старшего брата и младшую сестру, мы запивали его вином, заедали пирожным.
Перед отъездом в Москву я отправилась к Урбану за документами Гавела — мы договорились, что я передам их в международный ПЕН-клуб. Куратор, имя которого прошептал мне на ухо Зденек, вызвался меня проводить. Меня это не насторожило. Человек, который все знал про Фридл, не мог быть доносчиком. Мало того, он добился разрешения директора на вывоз работ Фридл и рисунков детей в Москву. Теперь, когда у меня в руках была подписанная начальством бумага, я могла напрямую договориться и с Комитетом защиты мира, и с Центральным выставочным залом. Плюс ко всему, куратор организовал встречу с послом Чехословакии, и тот согласился доставить оригиналы в Москву диппочтой. Будь куратор стукачом, стал бы он так активно помогать с выставкой?
Получив от Урбана документы Гавела и видеокассету с разгона демонстрации на Вацлавской площади, мы поехали к Милуше паковаться. Куратор помог мне аккуратно сложить ксероксы всех рисунков и текстов из «Ведема», а документы Гавела посоветовал вынуть из конверта и распихать между ксероксами. Я так и сделала.
В Шереметьево таможенник придрался к моей шубе — почему она не вписана в декларацию? Это натуральный мех, он представляет ценность, которую надлежит указывать. Подошла строгая таможенница, велела открыть чемодан. Я открыла. С невероятной проворностью она выудила из кипы бумаг те самые страницы, кассету не взяла. Мне выписали квитанцию, узенькую полоску, по формату напоминающую терезинскую повестку на транспорт.
«Составлено Красильниковой М. В. Пограничный пункт Шереметьево-2
Квитанция № 194
Выдана гр. Макаровой Е. Г.
Печатный матер. на чешском языке 8 (восемь) экземпляров.
В том, что принадлежащие материалы, задержанные по акту № 194 от 03.03.1989 могут быть получены в/изъяты на проверку по предъявлению настоящей квитанции.
Представитель пограничного контроля».
Я уже готова была идти, но тут подошел мужчина в какой-то другой форме и потребовал от меня письменного объяснения, от кого и кому я привезла материал, запрещенный к перевозке. Под видом того, что я член Союза писателей и занимаюсь историей Чехословакии, я потребовала немедленно вернуть мне бумаги, которые нужны для работы над книгой.
«Об этом мы еще поговорим, пока можете быть свободны».
Это прозвучало угрожающе. Надо предупредить куратора, чтобы был осторожен.
Сережа меня уже заждался, и, когда я объяснила ему, что произошло, он сказал: «Чепуха, скорее всего, ты на что-то не так отреагировала. С тобой такое случается».
Я предъявила квитанцию.
Как только мы добрались с Сережей до дому, я позвонила куратору. Он бросил трубку.
И все равно я не могла поверить Зденеку.
Вскоре Сережа сообщил мне новость — звонил какой-то чиновник, бумаги проверены и могут быть отданы мне в Шерметьево-2 в таком-то кабинете.
Что значит «могут быть»?
Сережа поехал со мной.
Кабинет оказался за паспортным контролем, куда нас молча препроводили чиновники.
За столом сидели двое в штатском. И началось. На первых порах вежливо: от кого и кому привезены эти бумаги. Я молчала. Посыпались угрозы. Они знают про меня все, они знают про меня больше, чем я сама о себе знаю. Своим поступком я подрываю мост чехословацко-советской дружбы, — и опять по кругу — от кого и кому… Поняв, что от меня ничего не добиться, они стали угрожать Сереже: если он не воздействует на свою жену, ее ждут крупные неприятности. Сережа молчал. Тогда они сказали, что знают о моем плане про выставку. Это похвально, но рискованно. Общество «Память» начеку. Лучше не выходить из дому после одиннадцати вечера. Так, во всяком случае, они советуют.
Я потребовала отдать мне бумаги.
Нет. Бумаги останутся при них.
Мы с Сережей сочинили пафосное письмо в «Огонек», Коротичу.
«Недавно я вернулась из Праги, где была в командировке. Мое пребывание там совпало с прискорбным событием: судом над выдающимся чешским драматургом Вацлавом Гавелом и его друзьями — участниками правозащитного движения, протестующими против застойной политики нынешнего чехословацкого руководства. Репрессии против инакомыслящих в ЧССР вызывают возмущение во всем мире. Наша пресса обходит эти события молчанием. В лучшем случае. В худшем — распространяет информацию, искажающую суть происходящих в ЧССР процессов. Мол, теперь это не наше дело, пусть сами разбираются.
В августе 1968 года мне, шестнадцатилетней школьнице, довелось быть свидетельницей нашей „братской помощи“. Вернувшись из Праги, я написала об этом повесть. Руководитель творческого семинара в Литинституте по-отечески посоветовал мне ее сжечь. Разумеется, я его совету не последовала.
Перемены, происходящие в нашей стране, напоминают тот процесс демократизации в Чехословакии, который был жестоко подавлен нами в августе 1968 года. Зачистку производило новое руководство Чехословакии, тоже не без нашего активного участия. Что же происходит теперь? Чехи и словаки, вдохновленные нашей перестройкой, вышли на демонстрацию с аналогичными требованиями, их разогнали водометами и слезоточивым газом.
Палах покончил самосожжением. Это был его протест против вторжения наших войск. Мы молчали об этом событии двадцать лет тому назад, молчим и сейчас. Яна Гуса за его попытки отстаивать свободу сожгли на костре, Палах сжег себя сам. Времена меняются. Но цинизм всесилен. Кладбище, на котором захоронен прах Яна Палаха, закрыли „по техническим причинам“. Все дороги к городку Вшетаты были перекрыты, поезда и автобусы проезжали мимо, не останавливаясь, жители городка должны были предоставлять свои паспорта, чтобы им дозволили добраться до дому. Вскоре после демонстрации на Вацлавской площади начались аресты.
„Руде право“ от двадцать третьего февраля публикует лживую статью под названием „Кто такой Вацлав Гавел“, где аргументами в политической дискуссии служат его дядя-фабрикант и негодяи-родственники, которые наставили маленького мальчика на путь борьбы с социализмом. Знакомые методы. Так в недавние времена были ошельмованы ныне признанные лидеры нашей перестройки.
Чехословацкий народ взирает на нас с надеждой. Наши перемены вдохновляют людей, уставших от лжи и демагогии. Наша моральная поддержка демократического движения в Чехословакии могла бы хоть отчасти искупить вину за 1968 год. События, происходящие в Чехословакии, требуют гласности. Только честность и открытость способны снова сдружить наши народы».
Написала письмо Милуше, попросила ее предупредить кого надо, и Зденеку.
«Дорогой Зденек! Прочла весь „Ведем“, но все же пишу по-русски. Чтение — это пассивная практика. Умная Мария, очень хорошо все собрано. Увидела по-другому Курта Котоуча. Какая это ранимая душа! Кажется, он мало изменился. Стыдно, что не успела встретиться с ним в последний раз.
При случае передай ему от меня огромный привет. И Марии!!!
Перевела твои стихи. Когда появится время, сяду за Гануша Гахенбурга.
Дома все нормально. Я вернулась с приключениями: надеюсь, обойдется без последствий.
Мечтаю об однодневных каникулах. Эти каникулы, наверное, заключались бы лишь в одном — на один день перестать думать. Стать японцем. Смотреть на дерево и ничего не думать. Или на камень. Но таких каникул, наверное, не дождаться. В конце концов, сон — это тоже вид такого небытия, к которому часто стремлюсь…»
«Прага. 03.05.1989. Лена, сестрица моя, привет! После твоего письма я наконец вздохнул спокойно. Я с ума сходил от Милушиных намеков на какие-то происходящие с тобой неприятности. Хватило и тех историй в Праге, от которых у меня заходился дух. Я так волновался за тебя! Это твое странное настроение (скорее, нервное расстройство) в тот вечер, когда мы сидели в кафе… Я испугался тоски, звучавшей в твоем письме, и попросил Милушу, чтобы она тебе позвонила; просто боялся, что с тобой происходит неладное».
Увы, Зденека и на сей раз не подвел собачий нюх.
1 мая я вышла проводить подругу до остановки. Для этого надо было пересечь поле, ведущее от Окружной дороги, где стоял наш дом, и выйти на Ленинградское шоссе около моста через канал «Москва». Это было после одиннадцати вечера. На обратном пути мне навстречу выбежал мужик с криком: «На берегу лежит старушка, она сломала ногу, помоги дотащить ее до шоссе!» Понятно, я бросилась на помощь. Мы бежали к месту бедствия, и тут он резко остановил меня, напялил на меня черную шапку и поднес что-то острое к виску. Конец. Никакой выставки. Остался ровно месяц до открытия. Сделают без меня, перепутают Соню Шпиц с Анной Шпиц… Он же кинул меня на лавку, стянул с меня брюки, раздвинул ноги и навалился всем телом. Но почему-то не убил, а поволок куда-то и сбросил вниз. Ледяная вода. Стянув с себя шапку, я увидела с обеих сторон огромные скользкие камни. Я — в аккурат между. Промазал! Соню с Анной не перепутают.