– Настька… – позвал Илья шепотом, чувствуя, как сводит судорогой горло. – На-астька…
Услышать его Настя, конечно, не могла. Но, дождавшись, пока отыграет скрипка, взяла вдруг следующий куплет так сильно и отчаянно, что у Ильи снова мороз пробежал по спине, и тут уж он не выдержал – перекрестился дрожащей рукой.
И много лет прошло, томительных и скучных,
И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь.
И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,
Что ты одна – вся жизнь, что ты одна – любовь,
Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,
А жизни нет конца, и цели нет иной,
Как только веровать в рыдающие звуки,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.
– Настька… Настька… Настька… – хрипло повторял он.
Казалось – она смотрит прямо на него, казалось – для него поет эту старую песню, в которой тогда, двадцать лет назад, в Москве, он не понимал ни слова, злился от этого, стеснялся спросить: что это – обиды судьбы и жгучая мука сердца, почему прошедшие года – томительные и скучные?.. Понял наконец, старый дурак, на пятом десятке? Догадался? Вот и виси теперь на ветке, как мартышка, грызи локти…
Когда Настя закончила и весь парк принялся неистовствовать, выкрикивая ее имя, Илья прислонился спиной к толстому стволу каштана, несколько раз с силой провел ладонями по лицу и снова повернулся к эстраде, зная – так просто Настьку не отпустят. И не ошибся: Насте не дали даже сесть на минуту, все столики встали, поднялись даже дамы, дружный хор голосов выкрикивал:
– Про-сим! Про-сим! Еще! Еще!
Настя сдержанно кланялась, улыбалась. С трудом дождавшись тишины, шепнула что-то музыкантам и вполголоса, задумчиво, словно обращаясь к кому-то, запела:
Как хочется хоть раз, последний раз поверить,
Не все ли мне равно, что сбудется потом?
Любовь нельзя понять, любовь нельзя измерить,
Ведь там, на дне души, как в омуте речном…
Эту вещь Илья сам пел в свое время, хорошо ее помнил и почти не слушал – лишь смотрел, не отводя глаз, в лицо жены, снова шепотом звал ее по имени, снова и снова проводил ладонью по глазам, злился – что это с ними, отчего так жжет? – снова смотрел туда, на освещенный круг, на знакомое лицо, на руки, на волосы… А потом Настя взяла наверх так, что, казалось, дрогнули низкие южные звезды:
Пусть эта глубь – безмолвная,
Пусть эта даль – туманная,
Сегодня нитью тонкою связала нас судьба…
– Твои глаза бездонные! – вдруг подтянул Илья. И не тихо, не шепотом, а в открытую, так, как пел когда-то в хоре. Мимоходом удивился сам – откуда только взялось, думал – забыл все давно… Его голос пролетел через всю отгороженную площадку, люди заоборачивались, кое-кто даже привстал, цыгане все, как один, повернули головы, Митро резко крутнулся вокруг своей оси, – а Илья видел лишь широко открытые глаза Насти, ее руки, судорожно сжавшие шаль. Но – вот что значит настоящая артистка! – петь она не перестала, и вышло так, что припев они дотянули вдвоем, она – с эстрады, он – с дерева:
Пусть эта глубь – безмолвная, пусть эта даль – туманная,
Сегодня нитью тонкою связала нас судьба…
Твои глаза бездонные, слова твои обманные
И эти песни звонкие свели меня с ума.
Илья точно знал: Настька его не видит. Ни Настька, ни Митро, ни остальные, ведь там, в парке, светло от фонарей, а здесь – тьма-тьмущая, да еще и ветви… Не увидят, не разглядят. И не догадаются. По спине бежал пот, Илья сам не знал, что это вдруг нашло на него, отчетливо понимал, что не нужно было этого делать, что Настька на эстраде едва держится на ногах, что Варька теперь его убьет и будет права, но… Но, видит бог, если б не запел – сердце бы лопнуло.
Не нужно ничего, ни слов, ни сожалений,
Былого никогда мне больше не вернуть.
Но хочется хоть раз, на несколько мгновений,
В речную глубину без страха заглянуть…
Пусть эта глубь – безмолвная, пусть эта даль – туманная,
Сегодня нитью тонкою связала нас судьба.
Твои глаза бездонные, слова твои обманные
И эти песни звонкие свели меня с ума.
Отчего Настька там, на эстраде, плачет, не вытирая слез? Отчего она ведет второй куплет с закрытыми глазами? Настька… Плюнуть, что ли, на все, отчаянно думал Илья, подойти туда, к ней… на людях все равно не прогонит, а там, дальше, видно будет… Ведь жена она ему! Ведь никого, кроме нее, он не любил никогда! Никого, ни одну из своих баб, никого… даже Маргитку. Стоило промучиться пять лет, чтобы понять это наконец… Илья перевел дыхание и бесшумно спрыгнул с каштана вниз.
Перебравшись через ограду, Илья прижался лицом к холодным чугунным прутьям и долго стоял так. Он не знал, сколько прошло времени, но, когда пришел в себя окончательно и смог наконец различать звуки, услышал, что невидимый теперь хор за оградой поет «Невечернюю». Это означало скорый конец выступления. Илья помотал головой, словно стряхивая последнюю нерешительность, провел ладонью по волосам и быстро пошел в обход решетки.
Пролетки, на которых приехал хор, стояли неподалеку от главного входа. Сейчас около них, кроме извозчиков, не было ни души. Илья прибавил шаг, ему хотелось выяснить, в какой гостинице остановились московские артисты, и двигаться прямо туда, чтобы поговорить с Настькой наедине, без лишних ушей. Как будет выглядеть этот разговор, Илья еще не успел подумать, но точно знал лишь одно: без него Настька отсюда не уедет. Он не сразу заметил идущего ему навстречу человека и остановился лишь тогда, когда встречный окликнул его по имени:
– Илья, это ты?
Он остановился. Негромкий, ровный голос показался ему страшно знакомым. Неизвестный вышел из тени, свет фонаря упал на его лицо, и Илья ошалело спросил:
– Ваша милость… вы? И вы здесь?
– Да, я, здравствуй. – Сбежнев подошел ближе. Илья, не зная, что сказать, растерянно оглядывал князя. Тот был в светлом летнем костюме, не скрывавшем, впрочем, военной выправки, держал в руке шляпу, чуть заметно улыбался, но по чуть сощуренным глазам Илья догадался: Сбежнев взволнован не меньше, чем он.
– Чего изволите, Сергей Александрович? – с нарочитой любезностью осведомился Илья.
– «Очи черные» под мадеру, – в тон ему ответил князь. – Что с тобой, Илья, мы ведь не в ресторане!
– А коль не в ресторане, то дайте пройти! – грубо сказал Илья. В голове уже вертелись слова Варьки: «Настька за князя выходит…» Выходит? Ну так черта с два выйдет!
– Пустите, ваша милость… Дайте пройти, говорят вам! Дорога не купленная!
– Илья, стой! – вдруг резко приказал Сбежнев, и Илья, впервые услышавший, как князь повышает голос, невольно остановился. Тут же разозлившись на себя за этот испуг, зло спросил:
– Да чего вам надо-то? Еще бы городового позвали, в каталажку сдали меня!
– Это ты вторил Насте? – поинтересовался князь.
– Вам что? Ну, я…
– Гм… Стало быть, ты здесь. Как, однако, шутит судьба… И куда же ты спешишь?
– Сами, поди, знаете, – мрачно сказал Илья. – А то б наперерез не помчались… Что – так и будем стоять посредь дороги?
– Илья… – Князь умолк на минуту, словно обдумывая что-то, а потом решительно сказал. – Тебе к ней лучше не ходить. Я думаю…
– Отойдите с дороги, ваша милость! – перебил Илья.
– Илья, послушай меня…
– Да отойдите, говорят вам! – взорвался он. – Что мешаешься под ногами, ваше благородие? Это цыганские дела! Она жена мне, была и есть! Князь, не вводи в грех… Не отойдешь – клянусь, зарежу!
– Ого… – Сбежнев вдруг улыбнулся, и рука Ильи, дернувшаяся было к голенищу, замерла на полпути. Так и не достав нож, он выпрямился, сдавленно попросил: – Христом-богом прошу – уйдите.
– Выслушай меня, и я уйду. – Сбежнев шагнул с освещенной аллеи в тень, и Илье поневоле пришлось последовать за ним.
В двух шагах от дороги, в темноте ветвей они остановились. Илья прислонился спиной к стволу; пользуясь кромешной тьмой, закрыл глаза. Та отчаянная смелость, накатившая на него несколько минут назад, уже схлынула, снова подступил озноб. Илья с трудом заставлял себя слушать слова Сбежнева.
– Илья, поверь, я хочу только ее счастья… Я знаю, Настя любила тебя. Возможно, любит до сих пор. За эти пять лет я трижды просил ее руки и трижды она мне наотрез отказывала. Весной я попытал удачи в четвертый раз, и Настя согласилась подумать. Вчера… – князь запнулся на миг, но Илья не заметил этого, – вчера она дала окончательное согласие.
– Вон как… – попытался усмехнуться Илья. – И что – все наши слышали?
– Да, это было при цыганах.
Илья молчал. Говорить было нечего. Жалел он об одном: что не послушал Варьку, не остался дома.
– Илья, я сидел сейчас за столиком, слушал Настю. Я видел ее лицо, когда ты запел. Она чуть не лишилась чувств. С твоей стороны это было не очень уместно… Черт возьми, почему ты, сукин сын, никогда не думал о ней?! – выругался вдруг князь.
Илья поморщился. Хрипло, с угрозой попросил:
– Не кричите на меня, ваша милость.
– Извини. – Сбежнев помолчал. – Видишь ли… Я ничуть не сомневаюсь, что стоит тебе сейчас, как ты намеревался, подойти к Насте… Я вижу – она все еще живет тобой. Это очень сильное чувство, и мне оно понятно, но… Кто сможет поручиться, что через полгода ты не сбежишь с очередной юбкой?
– Чего?!! – взвился Илья. – Да… Да… Кто же вам права такие дал?
– Ты прости, я уж без прав скажу, – холодно сказал князь. – Настя никогда ни словом не пожаловалась мне на тебя, но от цыган я узнал многое. Ты же не будешь утверждать, что живешь в этом городе один?
Илья ничего не ответил. Молча шагнул мимо князя к освещенной аллее, но Сбежнев положил руку ему на плечо.
– Пустите.
– Нет! – твердо сказал князь. – Годы мои, конечно, уже не те… Да т