– Фамилия, Имя, Отчество.
– Фелицата, Фетисова, Александровна, – перепутав от волнения слова местами, уже недружелюбно ответила та, впрочем, быстро осеклась, как ни крути, именно от этих людей зависела ее творческая жизнь, и неимоверным усилием воли вновь натянула на свои замерзшие губы улыбку, улыбку походившую больше на оскал деревянного рождественского щелкунчика, нежели на подлинное радушие.
Человек с уставшими глазами, шурша и вздыхая, исчез под кипой рукописей, затем через минуту вновь появился и в щель между стопками бумаг просунул, хорошо знакомую, но уже изрядно потрепанный роман, с по-прежнему плотно склеенными листами. Он даже не потрудился ей что-либо объяснить, хотя, итак было все понятно. Опять отказ.
Праведный гнев юной, хотя и не совсем юной писательницы, словно лава самого страшного вулкана готов был затопить собою все вокруг, в том числе и ее саму, сжигая, испепеляя и превращая все живое на своем пути в мертвую пустыню, усыпанную лишь пеплом да пожухшими обрывками сгоревших рукописей. Казалось, машина книгоиздательства только что поглотила, переживала ее своими огромными ржавыми зубами и выплюнула за ненадобностью.
– В-в-в-вы, вы даже не читали! – сотрясаясь от гнева, вскрикнула Фелицата.
Казалось лишь после этих слов, что-то живое промелькнуло в его светло-голубых глазах, но едва загоревшись, потухло, погребенное под слоем вековой бумажной пыли.
– Барышня, что же вы думаете, только вы лавровый венок хотите, вот, поглядите-ка, – и он глазами обвел кипы бумаг, – понапишете бездарные каракули, а через минуту славы ждете, а вы постойте-ка, за славой, как другие стоят, может и до вас очередь дойдет, а может не дойдет, тут уж кому как повезет, так что, ступайте, ступайте, лучше путным делом займитесь, так-то, барышня, это для вас гораздо полезней будет, я вам скажу. Уж поверьте мне.
– Но как же вы можете знать, что это бездарно, если вы даже не читали!!! – Вскрикнула она от досады и отчаяния! – Ее последний шанс издать свою книгу, разбился вдребезги, а осколки лежали прямо перед ее глазами, как немой укор.
– Да если бы я все это читал! – фыркнул тот и замолчал, после чего вновь уткнулся в стол, ясно давая понять, что разговор окончен.
Едва ли Фелицата разбирала путь от кабинета младшего редактора до двери выхода, перепрыгивая через ступеньки, преодолевая рывком пролеты, наполненная гневом, словно дирижабль газом, и также как дирижабль, была взрывоопасна.
Рывком открыв дверь, она не разбирая дороги опрометью вылетела на улицу, но тотчас врезалась во что-то огромное, и, отлетев на метр, словно резиновый шарик от стены, покачнулась и скользя на деревянных, но уже порядком оттаявших каблуках, кубарем скатилась с лестницы, так что склеенные листы рукописи, наконец, обретя свободу, рассыпались по брусчатой мостовой, а сама она едва не вылетев на дорогу, к счастью чугунное заграждение, остановило ее инертное движение, приземлилась прямо на живот.
От резкого удара, дыхание остановилась, и, хватая воздух огромными глотками, Фелицата с трудом начала приходить в себя, а сознание, затуманенное не столько падением и ударом, сколько гневом, постепенно возвратилось. И, о, ужас! Она лежит на мостовой, в совершенно не комплементарной для барышни позе, а сверху на нее смотрит некий господин, то, что это был именно господин не было никаких сомнений, так как лишь господа носят такие огромные туфли, кои она имела несчастье лицезреть в опасной близости от своего раскрасневшегося носа.
В тот день, отменно отужинав в ресторации, Аркадий Вениаминович Капитанов, не изменяя традиции, велел своему извозчику возвратиться в контору. Как бы не складывался его день, он взял себе за правило, возвращаться в издательство. С молодых лет он усвоил истину, что дело идет ладно, лишь тогда, когда не теряешь над ним контроль, ни днем, ни ночью, так что если даже он иногда позволял себе слабость, предаться делам праздным во время рабочей недели, то в конце рабочего дня непременно наносил визит в издательство. Может от того оно и процветало, а каждый кто работал в нем двигались так хорошо как могут двигаться лишь отлаженные шестеренки, в хорошо смазанной маслом машине, ибо неизменно находились под неусыпным надзором своего начальника. Что ж… по крайней мере так ему казалось.
В общем, в тот злаполучный для Фелицаты день, Аркадий Вениаминов, чье имя красовалось на золотой вывеске, лихо вбежал по скользкой фронтальной лестнице, отметив про себя, что надобно ее почистить, и какой он все таки молодец, что не одну то деталь не упускает, что не будь он столь внимателен, нерадивые работники уже давно бы довели его до разорения и пустили по миру. Устремив голову вверх он не поленился еще раз полюбоваться на затейливый и вычурный ампир на вывеске, и на свое ладное имя отливающее золотом в свете тусклых газовых фонарей. Чувство удовлетворения и гордости приятно согрело душу, не хуже самого дорого вина или ласки самой обворожительной кокетки. Перед его глазами всплыла маленькая коморка с одной лишь типографской машинкой и станком, где он начинал, а сейчас … И не успев додумать фразу, впрочем, о чем бы он не начинал, заканчивал мысль он неизменно похвалой самого себя, хотя сейчас едва ли это было важно, словом он потянул ручку двери на себя, как вдруг от гулкого удара едва не потерял равновесие, а нечто, абсолютно не издав ни звука, провальсировало словно заводной волчок, аккурат до последней ступеньки, а потом кубарем скатилось с лестницы, ему даже показалось, что в ворохе падающих листов бумаги он успел рассмотреть пару женских ног и кремовые панталоны, хотя может все это ему лишь привиделось.
Растерявшись от неожиданности, Аркадий Вениаминович, к счастью, быстро пришел в себя и поспешил даме на помощь. Это оказалось вполне миловидная юная барышня, хотя может и не совсем юная, в полумраке, поди разбери, однако несмотря на плохое освещение, тот факт, что ее щеки, горели красным пламенем, не вызывал никаких сомнений. Она сделала неудачную попытку подняться, после чего в нежно-голубых глазах появилось отчаяние, что не могло не растопить душу истинного джентльмена, а Аркадий Вениаминович, конечно же, считал себя истинным джентльменом. Словом, в рыцарском порыве он предложил ей руку, и с любезностью, на которую только был способен, заговорил нежным голосом слаще елея:
– Милая барышня, мне право слово так неудобно, простите меня великодушно, даже если я не виноват, разрешите вам помочь, но ей Богу, вы так стремительно выскочили из двери, едва ли кто-то мог бы предугадать … – Он рассчитывал, что сейчас барышня растает, и от его помощи, и от того как он галантен и обворожителен, и уже предвкушал насладиться женским восхищением в ответ, к коему, сказать по чести, был приучен, но вновь был сбит с толку, ничуть не меньше чем минуту назад был сбит с ног ею самой.
Девушка не только не воспользовалась предложенной рукой, но даже не удосужилась ответить, вместо этого она в одно мгновение поднялась, деловито отряхнулась, чуть сморщила носик, потерла колено, а затем гневно воззрилась на него.
– Вы стоите на моей рукописи… – сквозь зубы процедила она.
– Что? – опешил Капитанов.
– Рукопись! – и она устремила руки вниз.
Он удивленно посмотрел на то место, куда указывает разъяренная барышня, поняв, что стоит на пачке уже порядком намокших и грязных бумаг, испуганно попятился, и вновь посмотрел на нее, но уже без прежней уверенности в себе.
Девушка с отчаянным рвением принялась собирать уже не белые листы бумаги, исписанные мелким каллиграфическим девичьим почерком, которые ветер норовил унести и запрятать во дворы, верно, чтобы в минуты затишья прочесть их.
Во время сбора бумажного урожая, девушка не только не обращала на него внимание, но и без всякого стеснения, что-то разъяренно бубнила себе под нос, едва ли он мог разобрать все, что та говорила, но то, что он услышал, заставило его покраснеть. Мало того, что ею было произнесено такое огромное количество слов, которые употреблялись взрослыми мужчинами разве что в кабаке на пристани, так в довершении ко всему некоторые из них он вообще услышал впервые, это в свои то почти сорок лет, но самое большое потрясение, настигло его тогда, когда он понял, что все эти слова, были адресованы не кому иному, как ему и его издательству.
Он переводил взгляд с оставшихся на снегу листов рукописи, на разъярённую девушку, затем вновь на листы, и снова на нее, быстро соединив все события минувших десяти минут воедино понял… По всей видимости, девушка, не иначе как начинающий автор, а гнев, заставивший ее кубарем скатиться по лестнице, был вызван ничем иным, как результатом полученного отказа.
Сообразив, что к чему, он как всегда остался чрезвычайно собой доволен, хотя, конечно, вместе с тем немного огорчен, узнав, что его мир, держащийся на убеждении, что все его уважают, почитают и прислушиваются, словно на трех китах, немного пошатнулся. Впрочем, несмотря на смешанные чувства, так похожие на легкое щекотание внутри, отбросив тень сомнений, Аркадий Вениаминович принялся помогать девушке, расторопно собирая разбросанные тут и там листы бумаги, впрочем, не слишком заботясь об их нумерации.
Отчего то, он и сам не мог понять причину, ему отчаянно захотелось заслужить ее расположение, так что, собрав, все, что лежало под ногами, и даже больше, пару раз побегав туда-сюда, за теми листами, которые, словно намереваясь обрести свободу, уверовали, что они птицы, и по зову то ли сердца, то ли ветра, стремились ввысь, но были пойманы и отправлены к своим менее удачливым собратьям. Он гордо протянул девушке свой улов, и дружелюбно улыбнулся. Их руки, на миг соприкоснулись, и он не без сочувствия заметил, что ладошка барышни холодна, словно лед.
– Спасибо, – уже мягче ответила она и пристально посмотрела ему прямо в глаза. Алые губки, сложенные в бантик, изогнулись в очаровательной улыбке.
От этой улыбки, Аркадий Вениаминович вдруг почувствовал себя и опьяненным, и поглупевшим, и податливым, и мягким, словно растопленный жарким огнем воск.