Но есть еще одна причина, которая облегчает связи взаимовыручки между индивидуумами, более тесные в этой стране, чем в той, где мы живем. Это специфический японский обычай не показывать свои чувства и эмоции, оставаться спокойным и уравновешенным в любых обстоятельствах. Это основа, благодаря которой многие, даже те, между кем нет эмоциональной гармонии, могут жить под одной крышей без утомительных разногласий и периодических конфликтов. В этом, как мне кажется, глубинный смысл японской улыбки, которая столь таинственна для любого европейца.
Ведет ли такое воспитание, в котором подавляется выражение чувств индивида, к внутреннему оскудению, к уничтожению самой индивидуальности? Я не думаю. Развитие здешней традиции, возможно, происходило благодаря утонченной чуткости, свойственной этой нации, и глубокому чувству сопереживания, которое здесь, кажется, более развито, чем у европейцев. Грубое слово оскорбляет европейца не меньше, чем японца. И первый немедленно переходит в нападение, отплачивает тем же. Японец отступает, он уязвлен, он – плачет. Как часто неспособность японца произнести грубые слова воспринималась как признак вероломства и нечестности!
Для такого иностранца, как я, нелегко проникнуть в сознание японца. Когда тебя везде принимают с величайшим вниманием и праздничным парадом, слышишь больше специально подготовленных слов, чем тех, значительных, которые нечаянно вырываются из глубины души. Но то, что ускользает от меня в непосредственном общении с людьми, я нахожу в образах искусства, которое так разнообразно и глубоко уважается в Японии, как ни в одной другой стране. Под искусством я понимаю все дошедшие до нас вещи, которые были созданы человеческими руками с какой бы то ни было целью, эстетической или будничной.
И в этой области я не перестаю удивляться и восхищаться. Природа и люди как будто объединились, чтобы донести до нас единый стиль, какого больше нигде не встретишь. Все, что действительно берет начало в этой стране, изящно и радостно, это не абстрактная метафизика, а всегда тесная связь с тем, что доступно в природе. Изящен пейзаж с его зелеными островками или холмами, изящны деревья, изящно самым тщательным образом возделанное поле с его ровными маленькими наделами, а особенно изящны домики, стоящие на этой земле – и, наконец, сами люди, их речь, их движения, их внешний вид, включая все предметы, которыми они пользуются. Я особенно полюбил вид японского дома, с его строго поделенными на сегменты гладкими стенами, со множеством маленьких комнат, устланных мягкими ковриками. Каждая мелкая деталь здесь имеет свой смысл и свое назначение. Добавьте к этому утонченных людей и то, как они по-особому улыбаются, кланяются, сидят – всем этим можно восторгаться, но невозможно повторить. Ты, о чужеземец, не пробуй понапрасну! – японские изысканные блюда не для твоего желудка, лучше сиди и смотри. В сравнении с нами японцы веселы и беспечны в своих взаимоотношениях – они живут не в будущем, а в настоящем. Эта веселость всегда выражается в тонкой форме и никогда – шумно. Японские остроты нам совершенно понятны. У них прекрасно развито чувство смешного, чувство юмора. Я был поражен, что в этих психологически, без сомнения, очень глубоких материях между японцем и европейцем нет разницы. Мягкосердечие японца проявляется в том, что его юмор не содержит саркастической ноты.
Огромный интерес для меня представляет собой японская музыка, которая развивалась совсем или частично независимо от нашей. Только слушая совершенно иное произведение искусства, можно подойти ближе к идеалу, в котором условное отделено от главного, присущего человеческой природе. Разница между японской и нашей музыкой действительно фундаментальная. Если в нашей, европейской музыке гармония и архитектоника, судя по всему, универсальны и необходимы, то в японской музыке они отсутствуют. С другой стороны, и здесь, и там одни и те же тринадцать тональных ступеней, на которые делятся октавы. Японская музыка представляется мне некоей эмотивной картиной чрезвычайно непосредственных впечатлений. Чистота тона в ней, похоже, вовсе не является залогом художественного эффекта. Она гораздо больше напоминает мне стилизованное изображение страстей, которые выражены как человеческим голосом, так и звуками природы, вызывающими в человеческом сознании эмоциональные впечатления, скажем, пением птиц или шумом морских волн. Это впечатление усиливается тем, что ударные инструменты занимают важное место, своего звукового тона у них нет, зато они отлично подходят для выражения ритма. Главная притягательность японской музыки и кроется, по-моему, в исключительно изысканных ритмах. Я прекрасно понимаю, что самые сокровенные изыски этой музыки все еще ускользают от меня. К этому надо добавить, что я уже давно привык отделять чисто традиционное от личного выражения исполнителя, так что связь со словом, сказанным или пропетым, которая играет значительную роль в большинстве японских музыкальных произведений, также ускользает от меня. По-моему, художественной особенностью японской души является уникальное выступление мягкой флейты, а не других, куда более резких духовых инструментов, сделанных из металла. В этом также проявляется особое предпочтение сладкозвучия, изящного, которое ярко выражено в японской живописи и определяет дизайн каждодневных вещей. Я был крайне тронут музыкой, которая сопровождала театральные пьесы или пантомиму (танец), особенно в пьесе но. Что мешает развитию японской музыки в полноценную форму высокого искусства, так это, на мой взгляд, отсутствие формального порядка и архитектонической структуры.
Для меня областью высшего великолепия в японском искусстве являются живопись и резьба по дереву. Именно здесь проявляется то, что японец – человек с превосходно развитым видением, который наслаждается формой, неустанно перевоплощает события в художественной форме, переданной стилизованными линиями. Стремление копировать природу в стиле нашего реализма чуждо японцу точно так же, как и религиозное отвержение чувственного, несмотря на влияние буддизма с континента Азии, который внутренне так не соответствует японской душе. Для японца все познается через форму и цвет, согласно Природе, и вместе с тем отлично от Природы, поскольку надо всем довлеет стилизация. Он любит ясность и чистые линии больше всего остального. Живопись воспринимается прежде всего как выражение общего целого.
Я смог упомянуть только несколько своих сильных впечатлений, которые получил в эти недели, и ничего не сказал о политических или социальных вопросах. Об утонченности японской женщины, этого создания-цветка, я тоже промолчал, потому что здесь простой смертный должен уступить слово поэтам. Но есть еще одна вещь, которая не дает мне покоя. Японец справедливо восхищается интеллектуальными достижениями Запада, идеализирует науки, в которые и погружается с большим успехом. Но давайте не дадим ему забыть те замечательные черты, которые дают ему превосходство над Западом – художественное моделирование жизни, скромность и непритязательность в его личных нуждах, чистоту и спокойствие японской души.
Текст 5. К Санэхико Ямамото17
Киото, 12 декабря 1922 года
Многоуважаемый г-н Ямамото,
понимая, как много вы сделали для меня и моей жены во время нашего пребывания в Японии, я считаю своим непременным долгом сообщить вам следующее. Наш корабль18 отправляется из Модзи через 16 дней. До отъезда у меня нет перед вами никаких невыполненных обязательств. Поэтому, я думаю, будет несправедливым навязывать г-ну Инагаки и его жене наше присутствие в течение этого времени19. Как бы сильно я их ни любил, я прошу вас, пожалуйста, для успокоения моей совести, оставить нас с женой одних в Киото в течение этого спокойного периода. Вы уже сделали достаточно, организовав для нас такое длительное пребывание в этом чудесном городе. Я также прошу вас, пожалуйста, не отправлять никого в Фукуоку и Модзи, этим вы действительно окажете нам личную услугу. Настоящим я хотел бы выразить вам мою глубокую благодарность за предоставленную возможность увидеть эту замечательную страну и за то, что наша жизнь здесь была так приятна благодаря вашим неустанным стараниям и заботе.
С сердечным приветом ваш Эйнштейн.
Моя жена теперь не в Осаке, потому что я просил ее остаться в Киото. Я сделал так, потому что не знал заранее, что официально обязан присутствовать в Осаке20. Жена моя очень расстроилась, что причинила вам беспокойство по причинам, от нее не зависящим21.
Текст 6. К Гансу Альберту и Эдуарду Эйнштейну22
Киото, 17 декабря 1922 года
Дорогие дети,
теперь ты, д[орогой] Альберт, вот уже пару месяцев как студент23. Я часто с гордостью думаю об этом. Путешествие прекрасно, даже если Япония совсем меня вымотала. Я уже дал 13 лекций. Я очень рад, что оставил тебя, д[орогой] Альберт, в Цюрихе; я бы все равно не смог уделять тебе достаточно внимания, и твои занятия тебе важнее любой поездки, как бы приятна она ни была, где тебе нужно было бы так часто официально появляться на публике24. Японцы мне действительно нравятся, и, кстати, больше, чем все народы, которые я повидал до сих пор: они спокойны, скромны, умны, ценят искусство, тактичны, ничего ради внешнего вида, а все ради внутренней сути. Итак, теперь вы действительно получите Нобелевскую премию25. Начинайте искать дом26. Остальное будет куда-нибудь вложено на ваше имя. Тогда вы будете так богаты, что, Бог его знает, я однажды смогу попросить у вас взаймы, смотря как пойдут дела. Вернувшись домой (в конце марта или начале апреля), я сразу поеду в Стокгольм, чтобы получить премию. Когда после этого я поеду в Женеву27, я, конечно, навещу вас, я уже очень этого жду. И тогда мы решим, что мы будем делать следующим летом. Я решительно настроен больше не мотаться по свету так долго; но как знать, смогу ли я остановиться?