145.
Мы уже видели, как Эйнштейн присоединяется к мнению колонистов, что местным жителям Коломбо тоже нужно очень мало. Еще в одном высказывании, которое Штрук записал за Эйнштейном, тот говорил, что верит, что будущее Палестины «будет нашим» (то есть еврейским)146. Во время поездки на север Палестины он выражает свои чувства против арабских землевладельцев, которые «продают землю археологам по бешеным ценам»147. В этом Эйнштейн, кажется, находился под сильным влиянием сионистской версии событий, которой с ним делились во время поездки.
И все-таки самый щекотливый комментарий о конфликте между арабами и евреями в Палестине Эйнштейн сделал после своего возвращения в Германию. Он заявил, что по сравнению с «двумя напастями», с которыми сталкиваются поселенцы, – с долгами и малярией, – «арабский вопрос становится вообще неважен»148. То, что Эйнштейн был готов потенциально обозначать одну из сторон гражданского конфликта как «напасть», показывает границы его этнической толерантности.
Дневник Эйнштейна показывает, что он был очарован пейзажами и памятниками Палестины. Однако в его позднейших записях он ясно дает понять, что более всего его привели в восторг люди в Палестине149. Среди них он особенно восхищался двумя типами: молодые еврейские поселенцы и городские еврейские рабочие. Все это соответствовало тому, как он поддерживал цели лейбористов сионизма и как надеялся, что еврейский народ будет более продуктивен, чем когда-то в прошлом, и с общественной, и с экономической точки зрения. Тот факт, что начинания сельскохозяйственных коммун были делом рук молодых русско-еврейских первопроходцев, импонировал Эйнштейну и потому, что он всегда с особой симпатией относился к евреям из Восточной Европы150.
В том, что касается значения Палестины для Эйнштейна, ясно, что иммиграция в эту страну, ее колонизация, ее экономическая жизнеспособность – все это было для него второстепенно по сравнению с положительным психологическим эффектом, оказываемым на еврейскую диаспору. По его мнению, «Палестина не решит еврейского вопроса, но возрождение Палестины будет означать освобождение и возрождение души еврейского народа». Он верил, что она «станет моральным центром, но не способна будет вместить большую часть еврейского народа»151. До своей поездки Эйнштейн видел эту землю с утилитарной точки зрения, и это, кажется, не изменилось непосредственно во время его пребывания в Палестине. Интересно, что по возвращении в Берлин он больше не заводил разговора о своем изначальном плане поехать в эту страну на длительный срок.
Как и другие туристы до него, Эйнштейн нашел подтверждение своих идей о работе сионистских поселений во всем, что увидел там своими глазами. В то же время достижения местных еврейских общин произвели на него глубокое впечатление, он окончательно убедился, что это дело огромной важности, и продолжал посвящать ему значительное количество времени и энергии. В частности, его положительное впечатление о русских (в большинстве своем) переселенцах подтвердилось и еще больше усилило его прошлую симпатию к молодым евреям из Восточной Европы.
И все-таки к какой категории мы можем отнести впечатления Эйнштейна от Палестины в историографическом контексте путешествий в этот регион? Израильский историк Иешошуа Бен-Ариех (Yeshoshua Ben-Arieh) выстроил типологию различных таких представлений у людей, приезжающих на Святую землю152. Представления Эйнштейна соответствуют трем из этих категорий. Он воспринимает Палестину в некотором смысле как «библейскую землю и святые места». Однако ясно, что этот аспект был для него не столь важен. В более широком смысле он видит в этой стране «экзотическую, восточную землю» – особенно это касается Старого города в Иерусалиме и его реакции на пейзажи в пустыне и на ее обитателей. И все-таки, прежде всего, Эйнштейн воспринимает Палестину как «землю новых начинаний»153. Он верит в положительный эффект современного городского строительства в Тель-Авиве и в успех аграрной колонизации, способной создать «единый народ»154, что только усиливает его симпатию к этим «новым евреям».
Как Эйнштейн воспринимал Палестину относительно того, что она являлась частью Леванта? Мы можем сделать следующие выводы. Хотя он видел Старый город в Иерусалиме как «восточно-экзотический»155, он, кажется, воспринимает новый ишув (не говоря об этом прямо) как нечто типично европейское. Практически все особенности ишува, которые приводят его в восторг, европейского происхождения: садовые пригороды Иерусалима, псевдоориентальные работы художников в школе «Бецалель», «близкие по духу» русские в мошавот и кибуцах, показ гимнастических упражнений, выполненных учениками школы «Герцлия», современные фабрики и оборудование в Тель-Авиве и Хайфе, и это только некоторые из них. Более того, обращаясь к вопросу, верил ли Эйнштейн, что Палестине нужно перенять европейскую культуру или слиться со своим левантийским окружением, Эйнштейн, безусловно, выступал за европеизацию страны. Ассоциации Эйнштейна в его осмыслении новой визуальной информации были явно европейскими – он сравнивал местные здания с похожими зданиями в Европе. Ясно и то, что он верил в сионистские начинания и в их огромную пользу для местного народа. Наиболее очевидное символическое воплощение этого можно увидеть в кульминационном событии всего его пребывания в Палестине, то есть в лекции на горе Скопус, месте будущего Еврейского университета Иерусалима. Теперь Сион вновь распространял западное знание.
В отличие от представлений Эйнштейна о других странах, по которым лежал основной маршрут его путешествия, нет слов Эйнштейна, позволяющих нам понять, что он чувствовал или думал об Испании и о ее народе до того, как провел здесь три недели. Однако мы располагаем любопытным кусочком непрямого свидетельства, а именно от одного из членов его семьи. В 1920 году Эйнштейн пригласил свою приемную дочь Илзу сопровождать его в его планируемой поездке по Испании. В ответ она написала, что «постоянно поет Прекрасная Испания, далеко на юге, готовясь к нашей поездке»156. Из чего мы можем заключить, что Эйнштейн в определенной степени воспринимал эту страну как далекую и экзотическую.
К тому времени, как Эйнштейн достиг Испании, он провел в путешествии больше четырех месяцев. Неудивительно, что дневниковые записи относительно испанской части всего пути становятся короче157. Соответственно, мало что может показать нам его спонтанные впечатления о стране и народе158. В начале своего пребывания в Барселоне он отзывается о ее «чудесных людях». В Мадриде он описывает некоторых личностей, с которыми встречается. Нобелевский лауреат Рамон-и-Кахаль для него – «замечательный старый мыслитель»159. Он отмечает, что король Альфонсо XIII «держится просто и благородно, я восхищаюсь его манерами». О королеве-матери он пишет: «Последняя демонстрирует свои научные знания. Заметно, что никто не говорит ей, что на самом деле думает»160. Нигде в своем дневнике Эйнштейн не описывает испанцев как коллектив. Один лишь крошечный отрывок, намекающий на то, как он их воспринимал, касается получения им почетной нобелевской премии: «Воистину испанские речи в сопровождении бенгальских огней»161. Таким образом, название песни, которую Илза Эйнштейн пела, готовясь к путешествию, в которое ей так и не пришлось поехать, действительно указывало на то, что Эйнштейн воспринимал испанский народ как экзотический.
Эйнштейн также был весьма краток в своих комментариях о туристических развлечениях во время этого визита. Ясно, что он наслаждался как культурными мероприятиями, так и экскурсиями. В Барселоне он пишет: «Народные песни, танцы. Трапезная. Как это было мило!»162 Картина Эль Греко – «один из выразительнейших образов, когда-либо мной виденных». Его записи об экскурсиях скупы, но выражают искренний восторг: «Один из прекраснейших дней в моей жизни. Сияющее небо. Толедо похож на сказку». Об Эскориале он пишет: «Чудесный день»163.
Как встреча Эйнштейна с жителями Востока повлияла на его представление о своей собственной референтной группе, о европейцах? Мы уже видели, что в 1919 году, через несколько месяцев после окончания Первой мировой войны, Эйнштейн выразил свое отвращение к «этим ужасным европейцам»164. При этом его восприятие европейцев, которых он встречает во время путешествия, попеременно становится то чрезвычайно положительным, то явно отрицательным. Я уже упоминал, как он использует слово gemütlich («уютный») почти исключительно по отношению к своим европейским друзьям и знакомым. Дом его друзей Пфистеров – «надежная гавань» в Шанхае, укрытие от пережитой китайской атаки на его чувства и желудок европейца165. И все же немедленно вслед за своей долгой поездкой по Японии он находит, что европейцы в Шанхае «ленивы, самоуверенны и пусты»166. Вслед за тем, как он с восхищением описывает стоицизм беднейших обитателей сингальского квартала в Коломбо, Эйнштейн выражает свое презрение к европейцам самым резким образом: «После того как вы присмотритесь хорошенько к этим людям [сингалам], общение с европейцами едва ли доставит вам прежнее удовольствие, ведь они куда более жестоки, избалованны и выглядят настолько грубее и жаднее – в этом-то, к сожалению, и кроется их практическое превосходство, их способность получать грандиозные вещи и владеть ими»167. В общем и целом, отношение Эйнштейна к европейцам явно двойственное. В дневнике он выражает как влечение к ним, так и отторжение.
Эйнштейн посетил Среднюю и Восточную Азию в эпоху империализма. Исследования жизни Эйнштейна, однако, не касаются того, как свежо было для него колониальное прошлое самой Германии. Большая часть юности и начало молодости Эйнштейна – это время, когда Германия была колониальной державой, а именно с 1884 по 1919 год