Мы уехали оттуда на следующий день за три часа до рассвета – так г-н де Монтень спешил увидеть хоть частицу Рима. Он сказал, что сырость, роса, как утренняя, так и вечерняя, доставляет равные мучения его нутру или с совсем малой разницей, так что он дурно себя чувствует вплоть до появления света, даже если ночь была спокойной[394]. На пятнадцатой миле мы заметили город Рим, но потом надолго потеряли его из виду. По пути встретилось несколько деревень и гостиниц. На дороге нам попадались некоторые приподнятые участки, замощенные очень большими камнями, в которых виделось что-то древнее, а ближе к городу показались какие-то развалюхи, по-видимому, очень старинные, да несколько камней, которые папы велели тут воздвигнуть в честь древности. Большая часть руин из кирпича, они современны термам Диоклетиана, причем кирпич тонкий и простой, как наш, а не той величины и толщины, которым отличаются древние руины и прочие древности во Франции и в прочих местах. С этой дороги Рим не произвел на нас большого впечатления[395]. Далеко слева от нас виднелись Апеннины, вид самой этой местности не слишком приятный, бугристый, полно глубоких оврагов, где невозможны никакие передвижения ратных людей в боевых порядках; земля лишена деревьев и по большей часть бесплодная, открыта со всех сторон более чем на десять миль в окружности, и почти вся такая, весьма мало застроена домами. Оттуда мы в двадцать часов последнего дня ноября, в праздник святого Андрея, прибыли к воротам дель Пополо в Риме.
РИМ, тридцать миль. Там из-за чумы в Генуе нам учинили волокиту, как и в прочих местах[396].
Мы остановились в «Медведе», где провели и следующий день, а второго декабря сняли жилье у некоего испанца, напротив Санта Лючии делла Тинта[397]. Мы там весьма удобно устроились в трех прекрасных комнатах с залом, кладовой, конюшней и кухней, все за двадцать экю в месяц; за эти деньги хозяин предоставил нам также повара и очаг на кухне. Съемное жилье здесь в целом обставлено немного лучше, чем в Париже, да к тому же у них изобилие раззолоченной кожи, которой обтянуты помещения побогаче. Мы тоже могли бы снять такое за ту же цену, что и наше, в «Золотой вазе», довольно близко оттуда, все в золотой парче и в шелках, как королевские покои; но, помимо того что те комнаты проходные, г-н де Монтень решил, что этакое роскошество не только совершенно ни к чему[398], но еще и трудно сохранять в целости такую обстановку, где каждая кровать стоит четыреста-пятьсот экю. Насчет наших мы сторговались, чтобы нам предоставили постельное белье, почти как во Франции, в чем они тут, как водится в здешних краях, немного прижимисты.
Г-н де Монтень досадовал, обнаружив здесь такое большое количество французов, что почти все встречные на улице обращались к нему с приветствием на его родном языке[399]. Ему был внове вид столь большого двора, переполненного прелатами и людьми церкви, так что это показалось ему настоящим столпотворением богачей, карет и лошадей, никем доселе не виданным. Он сказал, что улицы тут многим, особенно своим многолюдством, напоминают ему скорее Париж, нежели другие места, где он бывал.
В настоящее время весь Рим раскинулся по обоим берегам реки Тибр. Средоточием старого города была его холмистая часть, где он [г-н де Монтень] каждодневно помногу гулял и осматривал достопримечательности; сейчас она занята лишь несколькими церквями да кое-какими редкими домами и садами кардиналов. Он решил, основываясь на довольно многих ясных приметах, что вид этих холмов и склонов изрядно изменился с древности, судя по высоте развалин, и счел, что во многих местах под нашими ногами наверняка скрывались целые дома. Было легко судить по арке Севера, что мы на высоте больше двух пик[400] от прежнего уровня земли; и верно, почти повсюду мы ходили по гребням старых стен, которые вылезают наружу из-за дождей и повозок[401].
Он опровергал тех, кто сравнивал свободу Рима со свободой Венеции, главным образом вот какими своими доводами: сами дома тут так ненадежны, что тем, кто сюда привозит несколько избыточные средства, обычно советуют отдать кошелек на хранение городским банкирам, чтобы однажды не обнаружить свой сундук взломанным, что уже случалось со многими людьми; item[402] выходить по ночам тут вовсе не безопасно; item первого числа сего месяца декабря генерал кордельеров[403] был неожиданно отрешен от сана и угодил в заточение из-за того, что в своей проповеди, на которой присутствовали папа с кардиналами, обвинил церковных прелатов в праздности и роскоши, не вдаваясь в прочие подробности и подкрепив свои слова лишь ничем не примечательными общими местами да некоторой нарочитостью в голосе; item что его собственные [то есть самого Монтеня] сундуки с вещами были при въезде в город досмотрены таможней и перерыты вплоть до ничтожнейших тряпиц, хотя в большинстве городов Италии эти чиновники удовлетворяются тем, чтобы им [их] просто показали. Кроме того, у него забрали все книги, которые нашли, чтобы их досмотреть; и на это ушло столько времени, что человек, которому было чем заняться, мог вполне решить, что они потеряны; кроме того, правила тут настолько удивительны, что им стал подозрителен даже часослов Богоматери, потому что тот был парижский, а не римский, а еще книги каких-то немецких докторов, писанные против еретиков, из-за того что, споря с ними, они приводили и их заблуждения. По этому поводу он изрядно славил свою удачу, ведь, не будучи никоим образом предупрежден, что такое с ним должно случиться, он при своем любопытстве, проехав через Германию, не приобрел там себе никакой запрещенной книги. Тем не менее, когда это с ним случилось, некоторые из здешних господ его убеждали, что потеря книг ему не грозит[404].
Через двенадцать – пятнадцать дней после нашего приезда он почувствовал себя плохо и из-за необычного воспаления в почках, грозившего ему язвой, по предписанию французского лекаря, состоявшего при кардинале [де] Рамбуйе[405], и с ловкой помощью своего аптекаря в один из дней впервые решился принять кассию[406], крупными кусочками на кончике ножа, предварительно немного смоченного в воде, и проглотил ее довольно легко, после чего два-три раза садился на стульчак. На следующий день он принял терпентин, который, по слухам, привозят с Тирольских гор, два больших куска в облатке на серебряной ложке, с добавлением одной-двух капель какого-то приятного на вкус сиропа; от этого он не ощутил ничего, кроме того разве, что его моча приобрела запах мартовской фиалки[407].
Потом он три раза, но не подряд, принимал некое питье, по вкусу и цвету напоминавшее миндальное молоко: врач ему подтвердил, что это оно и было, хотя сам он думал, что там имелись также «четыре холодных семени»[408]. В этом последнем приступе дурноты не было ничего необычного, кроме утреннего часа: все случилось за три часа до завтрака. Он не почувствовал также, помогло ли ему в чем-нибудь это миндальное молоко, поскольку то же самочувствие продолжалось еще и потом, а 23-го [декабря] у него случилась сильная колика, из-за чего он слег в постель около полудня и пробыл там до вечера, когда у него вышло много песка, а затем большой камень, твердый, длинный и плотный, который на пять-шесть часов перекрыл ему мочевой проход. Все это время ванны доставляли его внутренностям изрядное облегчение, и он думал, что с их помощью уберегает себя от многих гораздо худших неприятностей. Он пропустил тогда несколько приемов пищи, то обедов, то ужинов.
На Рождество мы были у Святого Петра, слушали папскую мессу[409], где ему [г-ну де Монтеню] досталось удобное место, откуда он мог без помех видеть все церемонии. Тут имеются некоторые особенности: Евангелие и Послания читаются сначала по-латыни, потом по-гречески, как делается еще на Пасху и в День святого Петра. Папа доверил причащать паству некоторым другим, и это богослужение с ним вместе проводили кардиналы Фарнезе, Медичи, Караффа и Гонзага. Чтобы пить из потира, тут используют некий инструмент, уберегающий от яда[410]. И на этой мессе, и на других ему [г-ну де Монтеню] показалось новшеством, что папа, и кардиналы, и прочие прелаты почти на всем протяжении мессы сидели с покрытой головой и беседовали, говоря все вместе. Ему показалось, что в этих церемониях было больше великолепия, нежели благочестия.
Между тем ему показалось, что в женской красоте тут нет ничего особенного, достойного того превосходства в высшей степени, которое слава приписывает этому городу над всеми остальными в целом свете; а впрочем, здесь, как и в Париже, наиболее редкая красота находится в руках тех женщин, которые выставляют ее на продажу.
29 декабря г-н д’Абен[411], который был тогда послом, весьма ученый дворянин и давно состоявший в большой дружбе с г-ном де Монтенем, решил, что тому пора облобызать ноги папе. И они с г-ном д’Эстиссаком отправились туда в экипаже сказанного посла. Когда папа давал свою аудиенцию, он велел их позвать через своего камерария. Когда они увидели папу, тот был совсем один, не считая посла, поскольку так заведено: рядом с ним имеется колокольчик, в который он звонит, когда хочет, чтобы кто-нибудь к нему зашел. Посол си