дел от него по левую руку, без шляпы; а папа никогда и ни перед кем не снимает свою шапочку[412], но любой посол перед ним обнажает голову. Г-н д’Эстиссак вошел первым, за ним г-н де Монтень, потом г-н де Матекулон и г-н дю Отуа. Сделав один-два шага по комнате, в углу которой сидел папа, все входящие, кем бы они ни были, преклоняют колено и ждут, чтобы папа дал им свое благословение, что он и делает, после чего они поднимаются и доходят примерно до середины комнаты. Правда, большинство идут к нему не по прямой, пересекая ее наискось, а, наоборот, немного отклоняются в сторону и проходят вдоль стены, чтобы после этого оказаться прямо перед ним. Проделав половину пути, они снова припадают на колено и получают второе благословение. После чего идут к нему по мохнатому ковру, простертому у его ног, делая семь-восемь шагов вперед. На краю этого ковра они преклоняют оба колена. Тут посол, который их представляет, опускается на колено и приподнимает подол папского облачения над его правой ногой, обутой в красную туфлю с белым крестом на ней. Стоящие на коленях, тянутся из этого положения к его ноге, наклоняясь до самого пола, чтобы ее поцеловать. Г-н де Монтень сказал, что слегка приподнял носок туфли. Они поцеловали ее по очереди и отошли назад тем же путем. После чего посол прикрыл ногу папы и, встав со своего седалища, сказал ему то, что ему казалось уместным для рекомендации г-на д’Эстиссака и г-на де Монтеня. Папа с любезным выражением на лице призвал г-на д’Эстиссака усердствовать в изучении добродетели, а г-на де Монтеня – и дальше хранить неизменную верность Церкви и служению христианнейшему королю и чтобы он охотно служил им, в чем только сможет, – и все это по-итальянски. Они же, наоборот, не сказали в ответ ни слова, а получив другое благословение, прежде чем подняться (что было знаком окончания аудиенции), проделали тот же путь в обратную сторону. Это каждый сделал, как сам разумел; однако самое общепринятое – это удаляться, пятясь задом или, по крайней мере, боком, чтобы по-прежнему смотреть папе в лицо. На полпути, как и по приходе сюда, они преклонили одно колено и получили другое благословение, и у двери, опять на колене, последнее благословение.
Родной язык папы – итальянский, с заметным болонским выговором, а это наихудшее наречие в Италии, да к тому же он от природы изъясняется с некоторым трудом. Тем не менее это очень красивый старец, среднего роста, осанистый, лицо с длинной седой бородою исполнено величия; ему более восьмидесяти лет[413], но он вполне здоров и силен для своего возраста, насколько это возможно, и не стеснен никаким недугом: ни подагры, ни колик, ни желудочных болей; по природе своей он мягок, не слишком интересуется делами мира сего, великий строитель; и как таковой оставил по себе в Риме и других местах необычайно благодарную память[414]: это великий, я даже скажу, несравненный, благодетель. Имеются и другие свидетельства этого [нет ни одной девицы на выданье, которую он не помог бы пристроить, если та низкого происхождения; и вполне можно рассчитывать на его щедрость в отношении звонкой монеты][415]. Кроме того, он учредил школы для греков, для англичан, шотландцев, французов, для немцев и для поляков[416], выделив на каждую из них более десяти тысяч экю постоянной ренты, и это не считая бесконечных расходов на строительство. Он сделал это, чтобы привлечь к Церкви отпрысков тех народов, которые испорчены дурными настроениями против нее, а здесь этим отпрыскам предоставляют кров, питание и одежду, их обучают всему и полностью содержат, так что они тут не тратят ни гроша собственных денег на что бы то ни было. Что до обременительных государственных обязанностей, то он охотно сбрасывает их на чужие плечи, всячески избегая этой хворобы.
Аудиенций он дает сколько, сколько просят. Ответы его коротки и решительны, а пытаться оспаривать их – пустая трата времени. Он верит в то, что считает справедливым, и не поступился этой своей справедливостью даже ради собственного сына, которого необычайно любит[417]. Он продвигает своих родственников [но без какого-либо ущерба для прав церкви, которые нерушимо блюдет. Не считается с затратами при строительстве и преобразовании улиц этого города], и на самом деле его жизнь и нравы во всем далеки от крайностей[418] [хотя гораздо более склоняются к хорошему].
В последний день декабря они оба обедали у г-на кардинала Санского[419], который соблюдает больше римских церемоний, чем любой другой из французов. Благодарственные молитвы перед едой и после читали два капеллана, сменяя друг друга, как на службе в церкви. Во время обеда читали по-итальянски перифраз из Евангелия, относящийся к этому дню. Все мыли вместе с ним руки и до и после трапезы. Каждому подают салфетку, чтобы утираться; а перед теми, кому хотят оказать особую честь – эти сидят рядом с хозяином или напротив него, – ставят большие квадратные подносы из серебра, а на них солонку, как вельможам во Франции. Кроме того, кладут сложенную вчетверо салфетку и на эту салфетку – хлеб, нож, вилку и ложку. А поверх всего этого кладут другую салфетку, которой надобно пользоваться, оставляя другую так, как она есть, поскольку, после того как вы уселись за стол, вам ставят рядом с этим квадратным подносом серебряную или глиняную тарелку, с которой вы и едите. Тем гостям, что сидят на этих местах, все, что подается за столом, стольник-разрезчик раскладывает по тарелкам, так что им даже не приходится прикасаться руками ни к его блюду, ни к тому, что держит дворецкий. Пить г-ну де Монтеню подавали таким же образом, как это обычно делали у г-на посла, когда он там трапезничал: подносили большой глубокий серебряный поднос, на котором имеется кубок с вином и маленькая, полная воды бутылочка, не больше той, в которую наливают чернила. Правой рукой трапезник берет кубок, а левой – эту бутылочку и наливает в свой кубок столько воды, сколько ему угодно, после чего возвращает ее на поднос. Когда он пьет, кравчий подставляет ему поднос под подбородок, а тот, выпив, возвращает туда же свой кубок. Этой церемонии удостаивают только одного-двух гостей, сидящих к хозяину ближе всех. После благодарственной молитвы стол быстро убрали, а стулья выстроили вдоль одной стороны зала, куда г-н кардинал усадил всех подле себя. Появились два хорошо одетых священнослужителя, оба с какими-то принадлежностями в руках, которые опустились перед ним на колени и устроили богослужение, которое проводят в некоей церкви. Он ничего им не сказал, но, когда те умолкли, поднялись и пошли прочь, слегка поклонился.
Немного погодя он отвез их [г-д де Монтеня и д’Эстиссака] в своем экипаже в зал Консистории, где собираются кардиналы, чтобы идти к вечерне. Появился там и папа и переоделся, чтобы [тоже] идти к вечерне. Кардиналы не опускались на колени под его благословение, как делает народ, но получали его, низко наклонив голову.
3 января 1581 года папа проехал перед нашими окнами. Перед ним проследовало шагом примерно двести коней его придворных, все разной масти. Кардинал де Медичи, сопровождавший его к себе на обед, ехал подле него в шляпе и беседовал с ним. На папе была красная шляпа и его белое одеяние с красным бархатным капюшоном, как обычно, и он сидел верхом на белом иноходце в красном бархатном уборе с золотой бахромой и позументами. Он садится в седло без помощи конюшего и так разъезжает в свои восемьдесят с лишком лет[420]. Через каждые пятнадцать шагов он давал свое благословение. За ним ехали три кардинала, а потом примерно сотня вооруженных стражей с копьем у бедра, в полном доспехе, но без шлемов. Был там еще один иноходец в таком же уборе, мул, прекрасный белый скакун, потом пронесли его портшез и проследовали два офицера, которым надлежит нести шлейф его облачения, и у каждого к седлу была приторочена большая кожаная сума.
В тот же день г-н де Монтень принял терпентин, потому что простыл, после чего у него вышло много песка.
11 января утром г-н де Монтень выехал из дома верхом, направляясь в Банки[421], и как раз наткнулся на то, как из тюрьмы вывозили Катену, отъявленного грабителя и главаря разбойников, который держал в страхе всю Италию и кому приписывали неслыханные злодеяния, в частности убийство двух капуцинов, которых он сперва вынудил отречься от Бога, обещая за это сохранить им жизнь, а после зверски умертвил, не имея на то никакой причины – ни корысти, ни мщения. Так что он [г-н де Монтень] остановился, чтобы посмотреть на это зрелище. В отличие от того, как это делается во Франции, перед преступником несут большое распятие, накрытое черной завесой, и идет множество людей, одетых в холщовые куколи, закрывающие лицо, про которых говорят, что они дворяне, но не только, вроде бы это римляне, которые образуют братство и дают обет посвятить себя этой службе – сопровождать осужденных на казнь преступников, а также тела усопших. Двое из них, таким же образом одетые и с закрытыми лицами (или же это монахи), сидят с приговоренным в тележке и наставляют его, а один из них постоянно держит перед его лицом картинку с изображением нашего Господа, которую беспрестанно понуждает целовать, из-за чего лицо преступника невозможно разглядеть с улицы. И под виселицей, которая представляет собой два столба с перекладиной, этой картинкой продолжали закрывать ему лицо, пока его не вздернули. Его смерть была вполне заурядной, он умер, не сделав ни единого жеста и не сказав ни слова; это был чернявый человек лет тридцати или около того. Удавив его, тело разрубили на четыре части. Тут людей умерщвляют попросту, а волю своей жестокости дают уже после их смерти. Здесь г-н де Монтень заметил то, что потом высказал в другом месте: как народ ужасается жестокостям, которые творят с мертвыми телами; поскольку, не проникнувшись видом повешения, он теперь при каждом ударе, которым разрубали труп, жалобно вскрикивал