[517], он возражал, что в одном только Париже по-настоящему религиозных людей больше, чем во всей Испании, вместе взятой.
Они тянут свои лодки бечевой против течения по реке Тибр тремя-четырьмя парами буйволов.
Не знаю, как другие находят римский воздух, а по мне, так он очень приятен. Г-н де Виалар[518] говорил, что избавился тут от мигрени, и это подтверждает мнение народа, который считает, что этот воздух весьма вреден для ног и благоприятен для головы. Я не знаю ничего столь же враждебного для моего здоровья, нежели скука и праздность: а здесь у меня всегда есть какое-нибудь занятие или что-нибудь настолько приятное, что я мог бы пожелать, по крайней мере, достаточное, чтобы избавить меня от скуки, например, осматривать древности или вертограды[519] – то бишь сады, места отрады и редкой красоты, где я узнал, насколько искусство способно преобразить холмистую, неровную и сплошь пересеченную местность, потому что они, умея придать несравненную прелесть нашим равнинным местам, весьма искусно пользуются этим разнообразием. Среди самых красивых – вертограды кардиналов д’Эсте на Монте Кавалло; Фарнезе, al Palatino; Урсино, Сфорца, Медичи; папы Юлия; Мадама; и кардинала Риарио в Трастевере, Чезио fuora della porta del Populo[520]. Все эти красоты открыты для любого, кто хочет ими воспользоваться для чего угодно, хоть спать там и собираться компанией (если хозяев нет дома, поскольку они этого не любят), или пойти послушать проповеди, которые устраиваются тут в любое время[521], или богословские диспуты; или еще порой какую-нибудь публичную женщину, в чем я нашел вот какое неудобство: они так же дорого продают простую беседу (а это и было тем, чего я искал, желая послушать, как они рассуждают и что говорят о своих уловках) и так же неуступчивы, как в настоящих переговорах [об их услугах]. Все эти развлечения достаточно меня занимали: ни для меланхолии, которая для меня сущая смерть, ни для раздражения тут не было никакого повода ни дома, ни вне его. Рим также весьма приятное обиталище, и могу выставить это в качестве довода: я насладился бы им еще полнее, если бы был благосклоннее в нем принят, поскольку, несмотря на все мои ухищрения и хлопоты, мне удалось познакомиться лишь с его публичным ликом, который он обращает и к самому незначительному чужестранцу[522].
В последнее [число] марта у меня случилась колика и длилась всю ночь, довольно терпимая; но своими резями она растревожила мне живот, и моча сделалась едкой больше обычного. Вышел крупный песок и два камня.
В первое воскресенье после Пасхи я видел церемонию одаривания папой девиц на выданье. Помимо обычной пышности, пешие оруженосцы вели перед ним двадцать пять убранных и весьма богато украшенных лошадей в златопарчовых чепраках и десять-двенадцать мулов в малиновых чепраках, а также несли его носилки, крытые красным бархатом. Впереди ехали четыре всадника и везли четыре красные шляпы на концах неких жезлов, крытых красным бархатом и с позолоченной рукоятью; папа следовал за ними на своем муле. Кардиналы, которые его сопровождали, тоже были на мулах, облаченные в свои архиерейские одеяния, их шлейфы крепились снурком с металлическим наконечником к уздечкам мулов. Девственницы были в количестве ста семи, и каждая – в сопровождении старой родственницы. После мессы они вышли из церкви и составили длинную процессию. По возвращении в церковь Минервы[523] они прошли в хор[524], где проводилась эта церемония, целовали ноги папе, и он, давая свое благословение, вручал каждой собственной рукой кошелек из белого дамаста, в котором была расписка[525]. Предполагается, что свою благостыню, которая составляет тридцать пять экю, они получат, найдя себе мужа, да в придачу к этому каждой в тот день достанется белое платье ценой в сорок экю. Их лица были закрыты белыми покрывалами, видны только глаза.
Я уже говорил о приятных сторонах Рима и среди прочего о том, что это самый открытый для всех город мира, где на инаковость и национальные различия обращают внимание менее всего, ибо он по самой своей природе пестрит чужестранцами, – тут каждый как у себя дома. Его владыка объемлет своей властью весь христианский мир; подсудность ему распространяется на чужестранцев как здесь, так и в их собственных домах; в самом его избрании, равно как и всех князей и вельмож его двора, происхождение не принимается в расчет[526]. Венецианская свобода градоустройства и польза постоянного притока иноземного люда, который тем не менее чувствует себя здесь в гостях. Поскольку здесь вотчина людей Церкви, то это их служба, их добро и обязанности. Чужестранцев здесь попадается столько же или даже больше, чем в Венеции (поскольку количество иноземного люда, которое случается наблюдать во Франции, в Германии или в других местах, не идет ни в какое сравнение с тем, что стекается сюда), однако местных и проживающих тут гораздо меньше. Мелкий люд наша манера одеваться смущает не более, чем испанская, немецкая или своя собственная, и тут не встретишь бездельника, который не попросил бы милостыню на нашем языке.
Я пытался добиться звания римского гражданина, для чего пустил в ход все мои природные пять чувств, хотя бы ради его былой чести и религиозной памяти о его авторитете. Здесь я столкнулся с затруднениями, но все же преодолел их, не использовав для этого ни покровительства, ни даже ловкости какого-либо француза. Тут был употреблен авторитет самого папы при посредстве Филиппо Музотти, его Maggiordomo[527], который проникся ко мне необычайной дружбой и много хлопотал; он мне спешно переправил послание от третьего дня мартовских ид 1581 года[528], которое было доставлено 5 апреля, надлежащим образом удостоверенное и так же написанное, с милостивыми словами сеньора Джакомо Буонкомпаньи, герцога Сорского, папского сына. Это пустое звание, но мне все же было очень приятно получить его[529].
3 апреля я выехал из Рима рано утром через ворота Сан Лоренцо Тибуртина и проследовал довольно ровной дорогой через местность, по большей части плодородную хлебами, но, подобно всем римским окрестностям, малонаселенную. Переехал через реку дель Тевероне, которая прежде называлась Анио, сначала по мосту Маммоло, потом по мосту Лукан, который сохранил свое древнее название[530]. На этом мосту имеется несколько древних надписей, и главная вполне читаема. Есть там также две-три римские могилы вдоль дороги. Других следов древности нет, и довольно мало осталось от мощеного полотна той большой дороги, которая и есть Via Tiburtina. Я приехал к обеду в ТИВОЛИ, пятнадцать миль. Это былой Tiburtum, лежащий[531] на отрогах гор, и город простирается по первому довольно крутому склону, который делает его местоположение и виды очень живописными, поскольку он возвышается и над окружающей его со всех сторон бескрайней равниной, и над громадным Римом. Окрестный пейзаж разворачивается в сторону моря, а сзади – горы. Город огибает река Тевероне и, спускаясь с гор, устраивает вблизи от него великолепный водопад, после чего прячется в расселину между скал длиной пять-шесть сотен шагов, а затем изливается на равнину, где после многих и разнообразных извивов впадает чуть ниже города в Тибр.
Там можно видеть знаменитый дворец с садом кардинала Феррарского, это очень красивое произведение, но во многих частях незавершенное, а теперешний кардинал[532] не продолжает работы. Я там все рассмотрел в подробностях и постараюсь здесь описать, хотя об этом предмете есть и книги, и общедоступные картины. Такое же брызганье огромного количества обузданных и стройных водяных струй, единственным механизмом которых можно управлять с большого расстояния, я видел в других местах во время своего посещения Флоренции и Аугусты, как уже было сказано выше. Орга́нную музыку, которая там звучит, играют настоящие орга́ны, правда, всегда одну и ту же вещь, и делается это посредством воды, которая падает с большой силой в круглый сводчатый подвал и приводит в движение имеющийся там воздух, принуждая его направляться в орга́нные трубки, а проходя через них, издавать звуки. Другой водяной поток вращает колесо, сплошь усеянное особыми зубцами, заставляя их в определенном порядке нажимать на клавиши орга́нов; тут также слышны звуки, измененные трубами[533]. В другом месте слышно пение птиц, которым подражают маленькие бронзовые флейты, видимые в регалях[534]; это они издают звуки вроде тех, что извлекают маленькие детишки, дуя в клювик глиняных свистулек, наполненных водой; это делается искусством, подобным орга́нному, а другие движители заставляют шевелиться сову, которая с высоты скалы внезапно прерывает эту гармонию, напугав птиц своим присутствием, а потом снова уступает им место; и так попеременно можно делать сколько угодно[535]. Дальше слышен словно пушечный выстрел; еще дальше – более частый и дробный треск вроде пальбы из аркебуз: это достигается резким падением воды в трубы, где воздух сжимается, а выходя оттуда, порождает этот звук. Все эти изобретения или подобные им основаны на одних и тех же принципах природы, я видел такие и в других местах.