С тех пор как первобытный человек понял, что существует «я» и существует «не я», т. е. внешний мир, и что этот мир если не прямо враждебен, то, во всяком случае, плох и опасен, человек ищет опору в «ближних», в «своих». (Это в первую очередь, конечно, нуклеарная и большая семья, род, lineage, поселок, город.) Но воины пятой и наступающей шестой фазы, само государственное устройство того времени, вечные смены воинственного начальства ослабили или уничтожили большую семью, lineage, а для существования города (в тогдашних условиях нередко самодостаточной общественной единицы) требовалось поддерживать его соприкосновение и обмен с другими городами и противопоставлять их друг другу.
Какая-то солидарность людям всегда нужна, и не только с женой и детьми у семейного очага. Она создавалась, во-первых, общностью религии, во-вторых, общностью города, но особенно общностью стабильного государства. Приняв более или менее постоянные очертания, такие государства получили и более или менее постоянное население с общим языком, религиозными традициями, с выработавшимся типом характера. А те периферийные группы, которые не подходили под это единство, довольно быстро сливались с основным населением в одно целое, потому что это же государство обеспечивало и таким группам более надежное существование, чем они имели в пятой фазе.
Историк может наблюдать в ряде социумов возникновение осознания общности культуры (в меньшей степени — языка)[112] уже в третьей фазе (египетской, эллинской, римской, русской общности и т.п.), а затем осознания общности религии и в меньшей степени языка (в пятой фазе). Но, по изложенным причинам, только образование стабильных государств в шестой фазе способствует осознанию общности и языка, и религии, и культурного наследия, и собственной государственности, что мы и можем обозначить как национальное самосознание в полном смысле слова.
Этим мы вовсе не хотим сказать, что национальное самосознание связано исключительно с обладанием своей государственностью. Напротив, раз возникнув у одних народов (обладавших государственностью), национальное, самосознание начинает восприниматься как важнейший фактор для занятия всякой популяцией стабильной ниши в обществе и потому как особо важная ценность, обладание которой ощущается как необходимость. У не имеющих собственной государственности народов самосознание может стать даже более активным, чем у имеющих ее, так как наличие национального самосознания при отсутствии государственности воспринимается с течением времени как очень резкий дискомфорт и требует удовлетворения.
Но этот процесс в основном протекает уже в седьмой фазе и будет нами рассмотрен позднее[113].
В своем первичном виде национальное самосознание можно считать образующимся из трех факторов: религиозного самосознания, территориально-государственной общности и языкового взаимопонимания.
Особый случай представляли евреи. По бытовым языкам они распадались на восточноевропейских (ашкеназских, первоначально — главным образом — польских) евреев, у которых разговорным был язык германской группы — идиш; на испано-голландско-греко-балканских (сефардских) евреев, для которых разговорным языком был ладино, или худесмо, — диалект испанского; на ближневосточных евреев, говоривших по-арабски, по-персидски или на других восточных языках. Однако все они имели единый общий литературный язык — иврит (древнееврейский — единый, хотя и с местными вариантами). Религиозная догма иудаизма требовала, чтобы всякий еврей постоянно, по возможности ежедневно, читал Библию, как известно, написанную на древнееврейском. Поэтому все евреи-мужчины (и часть женщин) всегда умели читать и писать на иврите, а многие говорили на нем. Это было наследие третьей и четвертой фаз с их более высокой грамотностью.
В эпоху всеобщего господства прозелитических религий, заинтересованных в расширении сферы своего распространения, евреи были приверженцами религии, по определению чуждой соседям, — религии, для которой прозелитизм был почти невозможен и рано запрещен. Поэтому евреи были связаны осознанием общности не только религии, но и особой исторической судьбы, сделавшей их практически только и исключительно горожанами. Занятие сельским хозяйством им было почти повсеместно запрещено государством, охранявшим существующие социальные отношения между крестьянами и землевладельцами. В силу требуемой их религией общей грамотности евреи были повсеместно связаны общностью священного, но в то же время достаточно широко распространенного и в быту языка — иврита. Для всех евреев он был языком не только богослужения, но и литературы и культурного общения среди мужчин. При сильном развитии народно-религиозного сознания евреи были лишены возможности и даже надежды создать национальное государство. Лишь в Польше они имели в течение некоторого времени самоуправление. Только в седьмой фазе евреи приобретают в ряде стран равноправие с местным населением, что приводит отчасти к полному растворению заметной доли еврейской интеллигентной элиты в местной интеллигенции, отчасти к движению за создание локального еврейского национального государства.
В отношении поголовной грамотности евреи отличались от прочего средневекового и постсредневекового населения, которое было почти поголовно неграмотно. Латынью, церковнославянским, литературным арабским и китайским, а также санскритским — тоже языком культурного общения — активно владели только немногие, главным образом священнослужители, позже и некоторые представители светской элиты. Эти языки были связаны с религиозными регионами, а не с национальностями.
Национальное самосознание как исторический фактор нельзя понять в отрыве от национального характера. Национальный характер складывается из усвоенных традиционных ценностей (главным образом религиозных) и соответствующих антиценностей, а также из ценностей и антиценностей, созданных конкретной судьбой этноса, легшего в основу нации. Интересно, что религия может перемениться, даже замениться атеизмом, но созданные ею ценности и антиценности могут сохраняться (или, во всяком случае, прослеживаться) еще столетиями, пока те и другие не будут вытеснены совершенно иными могущественными силами исторических судеб. Сам национальный характер, каков бы он ни был, непременно полностью входит в национальное сознание как ценность, как нечто явственно ценное, но в то же время те же черты характера могут негативно оцениваться соседними нациями, у которых иная религиозная и историческая судьба. Для них эти черты будут антиценностью. Вся шестая и особенно седьмая фаза исторического процесса заполнены ожесточенными и нередко кровавыми межнациональными распрями. Существенно, однако, иметь в виду следующие три обстоятельства.
Во-первых, национальный характер — явление не извечное, а переменное: нынешний мирный норвежец имеет другие ценности, чем его предок — пират-викинг; грек времени Перикла не похож на типичного христианина-догматика, византийского грека, а тот — на современного. Во-вторых, черты национального характера могут быть установлены только в среднем, т. е. они вовсе не обязательно проявляются в отдельных индивидах. В-третьих, если национальные черты и проявляются в отдельном индивиде, то только до тех пор, пока этот индивид находится в данной национальной среде. Стоит человеку окунуться в другую национальную среду, как во втором, самое позднее в третьем поколении его потомками будут усвоены черты типического характера «усыновившей» нации. Поэтому Кантемир — не румын, а русский; Пушкин — не эфиоп (точнее, не эритреец), а русский; Лермонтов — не шотландец, а русский; Мандельштам — не еврей, а русский; Виктор Цой — не корейский, а русский певец. Точно так же Руссо — не швейцарский, а французский мыслитель; Анахарсис Клоотс — не немецкий, а французский революционер; Модильяни — не еврейский, а французский художник; Гендель — не немецкий, а английский композитор; Бернард Шоу — не ирландский, а английский писатель; лорд Биконсфильд — не еврейский, а английский государственный деятель; ван Бетховен — не фламандский, а австрийский композитор; Шамиссо — не французский, а немецкий романтик. И такие списки можно продолжать до бесконечности.
Как легко ассимилируются в новой нации отдельные лица и семьи, точно так же ассимилируются и этносы. Мы уже упоминали о том, что нельзя ставить знак равенства между людьми русской нации и славянами, говорившими на прасла-вянском или антском языке где-то на территории Белоруссии в самом начале нашей эры. В состав русской нации вошли и сарматы, и венеды, и водь, и ижора, и пермь, и мещера, и часть половцев, мордовцев, татар, поляков, евреев, немцев, голландцев, датчан, шведов, жмуди (и других балтоязычных племен) и т. д. Но из этого разносоставного тигля к началу шестой и в течение седьмой фазы исторического развития вышла русская нация с ее специфическим национальным характером, всемирно признанными достоинствами и хорошо известными нам самим недостатками. То же, или приблизительно то же, можно сказать и о любой другой нации, имеющей свое самосознание.
Из-за составного характера своего происхождения и неоднородности происхождения своих традиций, которые Могут оцениваться в определенных условиях как ценности, а в определенных — как антиценности, ни одна нация не вправе кичиться перед другими: англичане — не непременно нация джентльменов, немцы — не обязательно нация господ, русские— не народ-богоносец, которому суждено осчастливить весь мир, и турки —вовсе не те манкурты, которых мы наблюдали в войске янычар (они, кстати, этническими турками и не были). И вообще надо помнить, что национальный характер не закладывается в генную информацию, а зависит в основном от долгого воспитания средой.
На уровне генов наций нет, хотя на нем могут быть заложены различные способности, таланты, да и отрицательные черты индивидуального характера[114]