[193]. 17 марта 1921 г. вокруг Кронштадта, еще скованного льдом, были собраны военные силы и начат обстрел города артиллерией. Моряки ответили тем же, а 18 марта город был взят штурмом. Началась неслыханная резня. Кое-кто на лодках бежал в Финляндию, кого-то оставили в живых — нельзя же было предоставить корабли самим себе; но, по-видимому, большая часть гарнизона была истреблена.
В том же марте 1921 г. состоялся X съезд РКП(б). На нем группа «рабочей оппозиции» требовала подавления только классовых врагов, но свободы слова и мнений для трудящихся и перенесения центра власти от партийных в профсоюзные комитеты. Близкая к ней группа «демократического централизма» ратовала за сохранение однопартийной системы, но с соблюдением свободы внутри этой партии. Ленин выступил против оппозиции, и она была побеждена громадным большинством голосов. Надо сказать, что старые социал-демократы большевики составляли к этому времени ничтожный процент делегатов съезда, а большинства прошло через горнило войны и чрезвычаек.
Съезд запретил создание фракций внутри партии. «Фракцией» считалось всякое обращение к партийным органам с особым мнением не от себя лично, а хотя бы от двух-трех коммунистов.
Наиболее важным решением съезда был отказ от «продразверстки» и переход к фиксированному «продналогу». Кроме того, Ленину, видимо, стало ясно, что всемирной коммунистической революции в ближайшем будущем не предвидится. Между тем революция в России была рассчитана лишь как фитиль, который должен зажечь аналогичные революции в других странах; но даже слабые попытки произвести социалистическую революцию в Венгрии, Баварии в ноябре 1918 г. были легко сметены капиталистическими силами. Поэтому Ленин вернулся к марксовой идее медленного вызревания коммунистических отношений и победы их лишь тогда, когда исчерпаются все положительные возможности капиталистического производства. Ленин объявил введение «новой экономической политики» (НЭП), при которой допускалось контролируемое частное предпринимательство (даже в книгоиздательском деле) на неопределенный, но достаточно долгий период времени. С этой идеей многие коммунисты, в том числе Сталин, не были согласны, но авторитет Ленина принудил их замолчать. Итак, крестьяне в 1921 г. все же получили землю, обещанную им в 1917 г.
Авторитет Ленина еще усилился благодаря окончательному утверждению нерушимой и не подлежащей обсуждению партийной власти. Коммунистические ячейки должны были руководствоваться указаниями вышестоящих партийных органов, те — решениями политбюро с его вспомогательными органами — секретариатом во главе с генеральным секретарем и оргбюро, а наверху всей пирамиды стоял Ленин. О такой полноте диктаторской власти XX век еще не слыхивал.
Для Ленина это не было последним словом. Еще нужно было обдумать, как сохранить монопольную власть партии в условиях практического возвращения к контролируемой форме капиталистической экономики. Но Ленину оставалось жить очень недолго. В результате внутрипартийных интриг и манипуляций к власти пришел самый темный и беспринципный из приближенных Ленина (но далеко не из самых близких) — Сталин. Здесь начинается новая и наиболее трагическая полоса истории человечества.
Число потерь за время Гражданской войны в России трудно установить[194]. Говоря словами поэта, лозунгом тех лет было «Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер», но деятельность маузера не поддается статистике, да и организованные расстрелы происходили втайне, в оврагах и подвалах. Белые, правда, вешали публично, но тоже, конечно, далеко не всегда. Надо также учесть сильнейшие эпидемии тифа и других болезней, косвенно связанные с состоянием всеобщей войны. Если после Первой мировой войны одна только эпидемия гриппа — «испанка» унесла миллионы жизней, а на фронте до Брестского мира погибло 9 млн. русских солдат, то количество жертв Гражданской войны следует считать порядка 20 млн. Но главные потери нашей стране еще предстояли.
Поскольку характер производительных сил и технология производства оружия не изменились, никакого посткапиталистического общества не образовалось и не могло образоваться. Вместо этого вскоре после смерти Ленина в 1924 г. воссоздался капитализм в самой примитивной и грубой форме, включавшей в дальнейшем и рабовладельческое производство. Капитализм этот, называвший себя сначала «коммунизмом», а потом «социализмом как первой фазой коммунизма» и даже «развитым», или «реальным», социализмом, был, естественно, государственным, а новый господствующий класс был организован в гигантский бюрократический аппарат. Этот аппарат первоначально образовался из небольшого числа наиболее активных большевиков (коммунистов — сторонников Ленина). Потом наступил период беспощадной борьбы за власть между наследниками Ленина — Троцким и Сталиным[195], Бухариным и Сталиным. Кто смог прийти к власти (а в конечном счете им оказался Сталин), тот смог организовать массовые казни и другие жестокие репрессии, оправдываемые тезисом о том, что «насилие — повивальная бабка истории». Репрессиям подвергались и коммунисты, недостаточно преданные Сталину.
В новый господствующий класс стали входить те, кто выжил и пробрался к власти в этой жуткой обстановке, по преимуществу наиболее беспринципные и способные устроиться в самой кровавой ситуации. Защищенные непроницаемой, тщательно охраняемой государственной тайной, они устраивались с комфортом, которому позавидовали бы многие западные капиталисты. Этот класс эвфемистически назывался «номенклатурой». Член номенклатуры мог, как всякий советский гражданин, в любой момент быть брошен в лагерь или расстрелян по самым фантастическим и ничем не подтвержденным обвинениям (причем от него, как и от любого советского заключенного, требовалось обязательное собственное признание, вынуждаемое нечеловеческими пытками, угрозами «взять» детей и т.п.). Но уж если член номенклатуры не попадал в мясорубку, то он навсегда оставался в номенклатуре, а в случае неудовлетворительного исполнения своих политических или хозяйственных обязанностей рисковал лишь переводом на другую номенклатурную должность, иногда связанную с некоторым понижением уровня материальных привилегий[196].
Слабость ленинской теории заключалась, между прочим, и в том, что он и его сторонники не поняли историческую роль интеллигенции для развития как капиталистического, так и особенно посткапиталистического производства (см. об этом в конце раздела). Ленинцы рассматривали интеллигенцию не как самостоятельный фактор исторического процесса, несущий социально-психологические импульсы к общественным переменам, а как составную часть класса буржуазии; при этом подразумевалось само собой, что уж буржуазия-то безусловно подлежала физическому «революционному» истреблению — и интеллигенция в значительной части была тоже уничтожена. Если какая-то ее доля, в основном наиболее конформистская, и уцелела, то только потому, что совсем без интеллигенции общественные и государственные механизмы вообще не могли бы работать. Однако, несмотря на сохранение в России некоторых блестящих умов, прекрасных специалистов, несмотря даже на освоение атомной и космической[197] технологий, научно-техническая и производственная революция, необходимая для перехода общества в посткапиталистическую фазу, сделалась в СССР в полном объеме невозможной.
При всем различии идеологических установок между коммунизмом и, скажем, нацизмом функционально Советский Союз выполнял историческую роль тоталитарного государства. Особенно характерны: во-первых, срастание партии с государственным аппаратом, причем все серьезные вопросы решались не на «советском», а на партийном уровне, и, во-вторых, основанностъ режима на репрессиях[198].
Нерасстрелянные жертвы репрессий отправлялись в отдаленные и строго засекреченные лагеря на рабский труд и медленную смерть. Обширность неосвоенного пространства страны позволяла держать существование лагерей в тайне от большинства населения. Число рабов-заключенных в разное время колебалось, по-видимому, между 5 и 20 млн.[199]
Большая часть населения вследствие всепроникающего режима секретности, малейшее нарушение которого грозило жизни провинившегося (и судьбе его близких), ничего не знала ни о роскоши жизни «номенклатуры», ни о мучениях лагерных рабов («заключенных», «зэков») или лишь отчасти догадывалась о том. Но даже разговор с приятелем или родственником на эти темы мог стоить жизни, поэтому все молчали, нередко даже дома. Сталин рассчитывал обеспечить себе норму по одному доносчику («стукачу») на пять человек населения. Поэтому все руководствовались в своих действиях не только коммунистическим энтузиазмом (как бы лишь подкрепленным страхом), но и прямым, животным ужасом; в то же время люди относились безразлично к своим трудовым обязанностям: от результата этого труда не зависело индивидуальное благосостояние, а возможность попасть под репрессии тоже не стояла в прямой зависимости от качества и характера выполнения вверенной работы. В то же время мощный аппарат пропаганды внушал населению (и самому себе), что жестокие репрессии и «режим экономии» (с общей тенденцией к понижению уровня жизни) вызваны наличием вокруг страны социализма кольцевой военной блокады: страну окружали вооруженные до зубов враждебные силы единых в своей ненависти капиталистических государств (на самом деле единства как раз не существовало).
Если что-либо особенно прочно вошло в образ мыслей каждого «советского человека», то это именно идея жизни в кольце вражеской блокады (сдерживаемой лишь солидарностью зарубежных революционных сил); это и еще обязательное молчание, когда дело касалось политических вопросов (и особенно репрессий) даже в самом близком кругу. Особенно эти вопросы скрывались от детей и подростков, почти поголовно вовлеченных в коммунистические организации с детства («пионерия») и юношества («комсомол»).