[387], Сазонов и Григорович быстро убедились, что их цели совпадают и состоят в защите русских интересов на юге и повышении престижа империи в Европе; также они были согласны, пусть и ошибочно, и в отношении средства достижения таковых целей, а именно наличия у России флота мирового уровня. Весьма маловероятно, чтобы без тесного взаимодействия этих двух министров Россия столь скоро – если вообще когда-либо – обзавелась мощным флотом на Черном море.
Но фактически на начало войны в распоряжении России находился ровно ноль спущенных на воду дредноутов, и лишь семь из заложенных в итоге поступили на вооружение Императорского флота. Россия оказалась беззащитна перед нападением с юга, последовавшим спустя уже несколько месяцев после начала войны. Уязвимость в проливах – в силу невозможности развернуть активные боевые действия на Черном море – усугублялась относительно недавно оформившимся немецким влиянием на Константинополь, чему в значительной степени способствовало присутствие военной миссии. Словом, Россия вступила в Первую мировую войну, имея слабейшие по меньшей мере за последние полвека позиции в проливах.
Если рассматривать ситуацию шире, после завершившегося в начале 1914 года кризиса Лимана фон Сандерса вопрос о проливах напрямую не повлиял на ухудшение русско-германских и русско-австрийских отношений, вылившееся в итоге в решение начать войну летом того же года. Однако неявно вопрос все равно затрагивался, все более накаляя атмосферу между сторонами и вынуждая Сазонова все более подозрительно относиться к намерениям Германии в регионе. Австро-немецкие угрозы Сербии в июле и августе 1914 года выглядели как очередной шаг Центральных держав в направлении жизненно важных для русской экономики южных водных артерий.
Из совокупности данных факторов с очевидностью следует, что Россия в 1914 году не искала войны. Безусловно, она планировала захват проливов, но когда-нибудь в будущем, а не в ближайшие годы. Сазонов неоднократно сам заверял и соглашался с собеседниками относительно того, что захват проливов может произойти лишь в контексте масштабной войны и лишь после того, как Россия будет располагать достаточными для того силами. Даже если бы все шло строго согласно амбициозному плану Морского министерства, на приготовления требовалось еще несколько лет. Как и в случае с наращиванием сухопутной армии, которое невозможно было завершить до 1917–1918 года, достижение флотом минимальной желаемой силы не могло произойти ранее 1917 года. Поэтому мировая война была в принципе крайне нежелательным развитием событий, но, несмотря на это, в ответ на прямой вызов, брошенный Австрией Сербии, Россия предпочла сражаться. Не интересы России в проливах побудили ее к войне, а действия Центральных держав, угрожавшие русским интересам, включая и такие жизненно важные, как Черноморские проливы.
5. Война отложенная: доминирование дипломатии в период турецкого нейтралитетаИюль 1914 года – октябрь 1914 года
В первый триместр Первой мировой войны Россия придерживалась по вопросу о проливах довоенной политики. Хотя Турция уже 2 августа 1914 года подписала тайный договор о союзе с Германией, она не вступала в войну до конца октября, когда корабли ее флота под немецким командованием атаковали русское побережье Черного моря. Увлеченные размахом происходящего на Западном и Восточном фронтах континентальной Европы, а также затеянными в ноябре переговорами относительно передачи России Константинополя и проливов, историки зачастую лишь мимоходом касаются российской политики в отношении Черноморских проливов и связанных с ними решений в первые военные месяцы. Более того, и в тех работах, в которых данный вопрос рассматривается подробно, это делается практически исключительно с дипломатической и политической точки зрения, тогда как его влияние на военно-гражданские отношения игнорируется. Некоторые исследователи затрагивали широкую проблематику, обсуждая, получили ли после начавшейся мобилизации военачальники власть над гражданскими лицами, ответственными за принятие решений, однако о формировании политического курса России было сказано довольно мало, несмотря на то что расхождения во мнениях между гражданскими и военными ведомствами (в нашем случае – Морским министерством и МИДом) предлагают здесь важнейший контекст[388]. В первые несколько месяцев войны МИД лишал Морское министерство привилегии определять позицию России по Черному морю. Сазонов стремился избежать любых шагов, которые могли бы спровоцировать Турцию нарушить нейтралитет в европейском конфликте, чтобы, пусть и ценой проливов, в целом защитить политико-стратегическое положение России.
Борьба за турецкий нейтралитет
Для России нейтральный статус Турции был весьма важен ввиду нескольких причин. Во-первых, экономической, поскольку торговый путь через проливы обретал теперь еще большее значение в силу необходимости финансировать военные действия. Аналогичным образом и западные союзники, отрезанные теперь от центральноевропейских поставок зерна, все больше полагались на русский хлеб, доступный им как раз благодаря проливам [Nol’de 1928]. Во-вторых, военные интересы державы подразумевали открытый и нейтральный статус проливов. Черноморский флот по-прежнему пребывал на начальных этапах развития: ведь до завершения первого русского дредноута оставалось еще несколько месяцев. Учитывая, что турецкое правительство в военное время могло пропускать военные корабли через проливы избирательно, Россия опасалась, что мощные австрийские или немецкие суда могут зайти в Черное море. Тогда бы опасность грозила не только южным портам и флоту, но и в целом коммуникациям и транспорту на Кавказе, по-прежнему слабо обеспеченному железнодорожным сообщением со столицами.
К тому же правительство намеревалось направить как можно большую группировку войск на Западный фронт как главный театр военных действий, а не разделять силы для войны на два фронта [Сазонов 1927: 277, Трубецкой 1983: 61][389]. Россия сознавала, что, вынуждая Берлин держать внушительные военные силы на ее границе, она потенциально ослабляет наступление на Францию. Достигавшееся таким образом соотношение сил повышало шансы французов благополучно выстоять в первую волну немецкого натиска и перейти в контрнаступление[390]. И действительно, вскоре после начала активных боевых действий русские силы были переброшены с турецкой границы на Кавказе на европейский театр.
Теперь обе стороны боролись за лояльность нейтральных государств, особенно Италии и Балкан, исходивших каждое из собственных нетривиальных соображений относительно того, стоит ли, и если да, то когда и на чьей стороне вступить в войну; и не последнюю роль здесь играла степень турецкого участия. Одним из ключевых факторов являлась возможность новых территориальных приобретений. Греция, Италия и Болгария вполне могли поживиться за счет оставшихся османских владений, но лишь в том случае, если они присоединятся к будущим победителям. И чем раньше нейтральное государство вступит в конфликт, тем большую ценность возымеет его участие, тем большего оно сможет потребовать от Великих держав, но и тем меньшей будет ее уверенность в том, какая же сторона окажется победителем. Поэтому турецкий нейтралитет представлялся державам Антанты чрезвычайно важным. Ведь присоединись Турция к Центральным державам, южные морские пути оказались бы для России отрезаны, что стало бы ощутимым ударом по военным и экономическим позициям союзников. Подобное ослабление было бы очевидно и нейтральным наблюдателям, которые затем могли бы вслед за Турцией присоединиться к вражескому лагерю.
Невзирая на объявленный с самого начала войны нейтралитет, русское правительство подозревало турок в двойной игре[391]. В начале августа они начали мобилизацию, и, хотя до приведения армии в боеготовность оставалось еще несколько месяцев, Россия тревожилась относительно того, к бою с кем именно шли приготовления, особенно с учетом все еще находящейся в Турции немецкой военной миссии[392]. Турецкое руководство всячески пыталось успокоить Россию, настаивая, что мобилизованные силы планируется сосредоточить не у кавказской границы, а во Фракии. Вместе с тем русское правительство было осведомлено о попытках Германии и Австрии склонить Турцию вступить в войну на их стороне[393].
В Петербурге переживали прежде всего за непосредственную безопасность черноморских портов. Опасаясь, что Порта может пропустить австрийский флот, возможно даже «усиленный присоединением германских судов», в Черное море, Россия запросила поддержку у Британии и Франции[394]. Лондон с Парижем были сосредоточены на обеспечении безопасности при переброске колониальных войск из Северной Африки во Францию, но заверили Россию, что их совокупных морских сил достанет, чтобы блокировать австрийский флот в Адриатическом море[395]. И если австрийский флот во время войны практически не осуществлял активных действий вне пределов Адриатического бассейна [Halpern 1987], то два немецких корабля, согласно полученным 8 августа тревожным донесениям, взяли курс на Дарданеллы. Первый из них – «Гебен», линейный крейсер дредноутного типа, был мощнее любого корабля Черноморского флота и вполне мог склонить чашу весов в пользу противников России. Попытки британского Королевского флота заблокировать корабли успехом не увенчались, и 11 августа «Гебен» в паре с легким крейсером «Бреслау» вошли в Дарданеллы[396]. Данное