. Российское правительство обратилось к вопросу о целях войны в свете участия в ней турок лишь 15 ноября, когда председатель Совета министров И. Л. Горемыкин заявил французскому послу, что, помимо задач, указанных в сентябре Сазоновым, Россия будет настаивать на интернационализации Константинополя, а значит, фактически и прекращении турецкого правления[490]. Данная точка зрения совпадала с довоенным мнением Сазонова относительно судьбы османской столицы; вместе с тем неясно, был ли глава правительства осведомлен о новом внешнеполитическом курсе, прорабатывавшемся тогда МИДом.
Сазонов сперва ничего не прибавил к словам Горемыкина, ограничившись просьбой уточнить позицию британского правительства, которую он нашел непоследовательной в части высказанной готовности удовлетворить чаяния России. Адресованная ему Бьюкененом памятная записка от 14 ноября была, как счел Сазонов, «действительно более сдержанна в выражениях» в сравнении с заявлением, сделанным Греем Бенкендорфу. Тогда Сазонов поручил послу просить британского министра поручить Бьюкенену сделать новое сообщение, теперь уже учитывающее ясные слова самого Грея[491]. И чтобы удостовериться, что британский посол пойдет навстречу и новое сообщение будет сделано, Сазонов в самых благожелательных выражениях отвечал на запрос Грея от 18 ноября касательно отношения России к возможному установлению Британией протектората над Египтом, до сих пор формально являвшимся владением Османской империи. Сазонов всецело одобрил такое решение, прибавив Бьюкенену, что «теперь, ввиду последовавшего со стороны Англии согласия на разрешение вопроса о Проливах и Константинополе, [Россия] с особенным удовольствием [согласится] на предположенное присоединение Англией Египта»[492]. Усилия Сазонова были должным образом вознаграждены: в течение недели он получил подтверждение позиции Грея по турецкому вопросу[493].
Сам император Николай II стал следующим, кто прояснил новый взгляд своего правительства на вопрос о проливах и Константинополе, высказавшись об их судьбе 21 ноября во время обсуждения целей войны с Палеологом[494]. Николай начал с заверения посла в том, что первейшей задачей России остается «уничтожение германского милитаризма», заявив затем, что заранее одобряет те условия мира, которые Франция и Великобритания сочтут отвечающими их собственным интересам. На что Палеолог в свою очередь выразил положительную уверенность в том, что и Франция также удовлетворит пожелания России. Затем, обрисовав картину в целом, Николай обратился к более детальному описанию образа грядущего переустройства Европы, каковой, впрочем, как он предупредил посла, являлся отражением его сугубо личного, порой изменчивого мнения, но пока не официальным объявлением российских пожеланий, ибо на предмет последних ему еще предстоит переговорить со своими министрами и генералами. Николай считал, что турок следует выдворить из Европы, чтобы линия Энос – Мидия отныне служила границей между Болгарией и Россией; София возьмет себе земли на западе, в то время как Россия займет Восточную Фракию, исключая Константинополь, который «должен превратиться в нейтрализованный город, под международным управлением». Тогда проливы и Мраморное море станут новой западной границей турецких владений. Что же до самих проливов, Николай лишь указал на необходимость обеспечить свободный проход русских кораблей. В общем и целом высказанные мнения соотносились с положениями, которых Сазонов держался на протяжении предшествовавшего Первой мировой войне года, так что спустя несколько дней министр вполне подтвердил сделанные царем заявления[495].
Подобное, с виду сравнительно спокойное, отношение резко контрастировало с деятельностью, кипевшей внутри российского правительства, и в особенности в Министерстве иностранных дел. С точки зрения подавляющего большинства в русском обществе, вступление Турции в общеевропейский конфликт меняло абсолютно все. Сазонов чувствовал: наконец настало время разрешить вопрос о проливах – сейчас или уже никогда. И если союзники России не согласятся удовлетворить ее желания, то за что тогда сражаться, становилось вовсе неясно [Михайловский 1993, 1: 87]. Начальнику Юридического департамента МИДа барону Нольде было поручено подготовить проект предложения по урегулированию вопроса о Константинополе и проливах. Нольде подготовил два варианта: с максимальными и с минимальными требованиями. Максимальный вариант предусматривал полный российский контроль и обладание Константинополем, обеими сторонами Босфора, Мраморным морем и Дарданеллами с сохранением запрета на проход иностранных военных судов в силе. Минимальный же включал лишь военный контроль над Босфором и размещение достаточных военных сил на берегах обоих проливов для обеспечения этого контроля. Константинополь предлагалось номинально оставить турецким с установлением международного режима и вводом полицейских сил второстепенной европейской державы, а все долговременные фортификации на берегах проливов уничтожить. Сазонов всецело одобрил первый вариант, решительно отвергнув второй как неподобающий в свете огромного количества жертв мировой войны. «Скромный» проект вызвал в министре такое раздражение, что Нольде даже на некоторое время впал в немилость [Михайловский 1993, 1: 86–87].
Современники порой «посмеивались» над такой «наивностью» Сазонова, оптимистично убежденного – как выразился один мемуарист, – что «в эту войну» ему удастся добиться для России всего, чего она столь страстно и безуспешно чаяла «в течение ее тысячелетней истории» [Михайловский 1993, 1: 87]. Если в поддержке Франции большинство министерских дипломатов не сомневалось, то в традиционном противодействии англичан российскому утверждению в проливах они видели препятствие весьма серьезное. Но дело в том, что они лишь понаслышке знали о важнейших сдвигах в отношениях держав. Влиятельнейшие фигуры британского политикума пришли к выводу, что большого смысла стоять на пути у России в проливах нет: к примеру, еще за два десятилетия до войны в Британском адмиралтействе было определено, что проливы более не являются стратегически важным звеном в обороне Британской империи [Steiner, Neilson 2003: 87]. Конечно, многие опасались вручать столь грозную военно-морскую базу в руки Петрограда, но правительство заверило, что в случае необходимости Королевский флот сможет эффективно блокировать проливы. Куда более того британское правительство опасалось, что излишне упорное сопротивление ее пожеланиям вынудит Россию в итоге заключить сепаратный мир с Центральными державами, невзирая на все сентябрьские обязательства. А раз проливы теперь не представляли стратегической ценности, их вполне можно было употребить в качестве приза, за который Россия готова была бы и дальше воевать. Помимо всего прочего, значение нефти для флота постоянно возрастало, и в британском правительстве все чаще рассматривали передачу проливов России как способ укрепить британские позиции в Персидском заливе. Подобный негласный обмен служил бы к обоюдной выгоде: Россия прирастала территориями, которые полагала жизненно важными для себя, взамен не чиня препятствий Британии в Персии[496].
Французы же были настроены менее оптимистично. В угоду собственным финансово-экономическим интересам Париж неоднократно пренебрегал, как считали в России, своими прямыми обязанностями союзника, не оказывая партнерам должной политической поддержки. Вот и теперь французы были всерьез обеспокоены судьбой своих турецких вложений, опасаясь, что контроль России над проливами помешает им в будущем вновь занять лидирующие позиции. Не менее того волновал их и будущий стратегический расклад в свете усиления военного потенциала России: ведь если русские получали возможность по произволению направлять военные корабли в Средиземное море, они могли составить Франции серьезную конкуренцию за влияние в Восточном Средиземноморье, где та имела важные интересы в Сирии и Палестине. Французские власти были прекрасно осведомлены о военной силе новых русских дредноутов и через морских атташе располагали копиями планов развития российского флота на несколько десятилетий. Президент Третьей республики Пуанкаре писал Палеологу, что
обладание Константинополем и его окрестностями даровало бы России отнюдь не только известного рода привилегию в разделе османского наследства. Через Средиземное море она влилась бы в концерт западных народов, благодаря чему, выйдя в мировой океан, становилась поистине великой морской державой. Из чего следует, что европейское равновесие будет нарушено непоправимо. Подобное приращение и усиление стало бы для нас приемлемым разве только в том случае, когда мы также получили бы сопоставимые выгоды в результате войны. Итак, все связано неразрывно: согласиться с русскими желаниями мы можем лишь в той мере, в которой удовлетворены наши[497].
Былой энтузиазм французов в отношении усиления русского флота угасал. Как только будет сокрушена германская угроза, у России найдется мало причин сохранять союзные отношения с Францией, а это означало, что русская военно-морская экспансия будет теперь не на пользу французским интересам. Однако в декабре 1914 года подобные треволнения были относительно малоизвестны российскому правительству.
Тем временем капитан Немитц, офицер Морского генштаба, ответственный за черноморское направление и связи с МИДом, подготовил еще одну секретную записку, в которой аргументировал необходимость для России овладения не только проливами, но и Константинополем[498]. Как и в случае с запиской Базили, Немитц также развивал идеи, высказанные им еще летом 1913 года