е с Кудашевым в 1916 году) видел во взятии турецкого города-крепости Эрзерума идеальный «психологический момент» для принуждения турок к миру[604]. Сазонов, впрочем, отверг все эти соображения, невзирая на всю обоснованность их аргументации. С самого начала войны с Турцией министр неоднократно заявлял, что важнейшим является немецкий фронт, которому надлежит подчинить все прочие театры военных действий. Однако теперь, когда вожделенный приз был уже у него руках, Сазонов попросту отказался последовать более рациональному решению и добиваться мира с турками, обеспечив Западный фронт притоком новых, испытанных в бою победоносных сил.
Но существовала и другая сторона означенных вопросов: будет ли Россия единственной, кто заключит сепаратный мир и покинет поля сражений? После неудачной попытки Германии склонить ее к миру в конце 1914 года Центральные державы предприняли новую попытку в 1915-м [Zeman 1971: 83–87; Stevenson 1988: 91–93; Stevenson 2004:113][605]. Немцы пытались вести переговоры с каждой из держав Антанты в надежде, что хоть одну из них удастся убедить выйти из войны; если же нет, то благодаря аккуратной утечке информации все равно можно было вызвать в альянсе взаимное недоверие, а значит, и ухудшение взаимодействия или даже большую сговорчивость в последующих переговорах [Готлиб 1960: 155–167]. Не сумев выиграть войну столь быстро, сколь они рассчитывали, немцы обратились к дипломатии, но, не имея уверенности в том, переговоры с какой из держав вероятнее всего приведут к миру, зондировали все союзные правительства [Farrar 1978: 5-12].
Желая инициировать переговоры с Россией, немцы поначалу работали через датских посредников. Ключевым связным выступал Ханс Нильс Андерсен, влиятельный магнат и тайный советник датского короля Кристиана X. Лично знакомый и с русским царем, и с британским королем, Андерсен был весьма удобен, чтобы через него узнать, возможно ли убедить русских выйти из войны. Его вояж в Петроград принес ответ резко отрицательный, равно как ничем не увенчались и предложения, сделанные самим Кристианом X, двоюродным братом русской императрицы. Тогда было решено действовать иначе: немцы обратились к бывшему главе правительства и министру финансов С. Ю. Витте. Он был известным германофилом и представлялся весьма многообещающим проводником идеи мира в Петрограде: вплоть до своей безвременной кончины в марте 1915 года он последовательно выступал против войны [Farrar 1978: 13–17].
Немцы усиленно искали новых посланников мира, близких российскому престолу, и вскоре турки облегчили им задачу. В феврале 1915 года турецкое правительство сообщило Германии, что готово пойти на уступки в пользу России в проливах с целью вывести ее из войны [Trumpener 1968:142–151]. Тогда правительства Центральных держав направили неофициальных эмиссаров к Марии Васильчиковой, русской фрейлине, лично знакомой с Романовыми и встретившей начавшуюся войну в своем австрийском имении. По просьбе пожаловавших к ней «более или менее влиятельных лиц» Васильчикова написала Николаю II, императрице Александре Федоровне и Сазонову – всем с предложением заключить мир[606]. Таинственные гости – «два немца и один австриец» – подчеркивали, что «ни здесь в Австрии, ни в Германии нет никакой ненависти против России, против русских <…> но, правда, [есть] ненависть огромная к Англии». Они, продолжала Васильчикова, заявили, что считают Николая «не только царем победоносной рати, <…> но и царем мира», и восхищаются его деятельной ролью в устроении Гаагских мирных конференций 1899 и 1907 годов. Васильчикова упоминает о довольно туманных, но вместе и обширных уступках России, а в ответ на прямой вопрос о Дарданеллах она услышала в ответ: «…стоит русскому царю пожелать, и проход будет свободен». Письмо осталось без ответа. Последовал новый визит «влиятельной» троицы, и 30 марта Васильчикова вновь написала Николаю. Вновь передав царю все прежние похвалы, она теперь писала, что «из секретнейшего источника» Центральным державам известно, что за спиной у России Великобритания обеспечивает собственные интересы, как то: «намере[вается] себе оставить Константинополь и создать на Дарданеллах новый Гибралтар», а также ведет «тайные переговоры <…> с Японией, чтобы отдать последней Манчжурию». Берлин же и Вена берутся гарантировать, что разрешение вопроса о проливах «будет <…>, конечно, не в пользу Англии, а России»[607]. Ответа из России вновь не последовало. Еще ранее, также в частном письме, подобное зондирование предпринял австрийский принц; оставив его письмо без ответа, Николай и Сазонов предпочли проигнорировать и эти[608]. Оба они оставались привержены союзу с Великобританией и Францией и не сомневались, что Россия будет в безопасности, лишь сокрушив германскую военную машину, но никак не соединившись с ней. Подобные письма представлялись им поэтому лишь выражением неуверенности вражеских государств в собственных силах.
Этим же они руководствовались и в отношении дальнейших частных призывов к миру, вроде полученного 27 мая нового письма Марии Васильчиковой. Здесь она описывала свои беседы с немецким статс-секретарем по иностранным делам фон Яговом, а также посещение лагеря с русскими пленными, которые, по ее словам, «почти все говор [или]: „Грех сказать, чтобы нас обижали, только <…> так и тянет на родину <…>; а что слыхать, скоро мир?“» Русские интересы в Дарданеллах будут с лихвой удовлетворены в случае согласия с Германией – Англия же «не истинный друг России»[609] и сама ищет господства в Черном море. Также фрейлина предложила немцам в дальнейшем передавать сообщения при посредстве брата императрицы – великого герцога Гессенского Эрнста Людвига [Farrar 1978: 19]. Тот согласился и 30 апреля послал сестре письмо, где среди прочего предлагал Николаю «совершенно частным образом» направить своего представителя в Стокгольм, где бы с ним мог повидаться доверенный человек «Эрни» и они совместно уладили бы разногласия между своими государствами[610]. Великий герцог, конечно, выдвигал означенную идею в качестве своей собственной, однако звучала она совершенно схоже с ранее предложенной самой Васильчиковой – и не только в том, что в обоих случаях подчеркивалось, что Германия враждует отнюдь не с Россией, а с Англией, но и в одинаковых попытках сыграть на сострадании Николая к русским пленным. Очевидно, немцы инспирировали и это послание [Farrar 1978: 19]. Николай и Сазонов твердо хранили приверженность союзным обязательствам. Когда же Васильчикова прибыла в Петроград, чтобы лично воззвать к миролюбию царя, Николай II распорядился выслать ее в Черниговскую губернию и лишить придворного звания.
Но немцы не оставляли попыток посеять раздор между Россией и ее союзниками. В июле российскому послу в Стокгольме А. В. Неклюдову стало известно о некоей беседе, имевшей место между «одним русским» и прибывшим для этого из Берлина директором Deutsche Bank Монкевицем, в ходе которой последний «высказал горячее пожелание берлинских правительственных кругов добиваться отдельного мира с Россией». Германия, говорил он, «готова предложить России для замирения» Константинополь и проливы, а Турцию вознаградить Египтом, который будет отнят у англичан. Неклюдов скептически резюмировал свое донесение министру, отметив, что «в Берлине сильно озабочены дальнейшим течением войны и конечными ее последствиями». Скептицизм посла оправдался спустя еще неделю, когда он получил более подробные сведения о том разговоре с Монкевицем[611]. Так, банкир заявил, что Германия готова к тому, чтобы проливы сделались русско-турецко-германской демилитаризованной зоной, но предостерег Россию от промедления, ибо в противном случае германские войска продолжат начатое движение, результатом которого будет занятие русских городов – в последнем случае «общественное мнение Германии, вздутое победой <…> не поймет столь больших уступок в пользу России»[612]. Неклюдов видел здесь явные поползновения рассорить союзников между собой[613].
В подобном неоднозначном положении проблема Константинополя и проливов пребывала на момент отставки Сазонова, вынужденного оставить министерское кресло ввиду разногласий с царем и консерваторами как при дворе, так и в правительстве. Сазонов попал в опалу по причине настойчивых попыток развернуть в правительстве работу над довольно либеральным законопроектом, предусматривавшим дарование Польше широкой автономии[614]. Но и без того он уже на протяжении достаточно долгого времени отдалялся как от императорской четы, так и в целом от правого крыла. Этому было две веские причины: во-первых, министр был категорически против решения Николая летом 1915 года принять верховное главнокомандование русскими войсками; во-вторых, он прямо отстаивал необходимость назначения царем такого Совета министров, который был бы подотчетен Думе, что являлось явным посягательством на царскую власть, довлеющую над правительством [Яхонтов 1926: 15-136][615]. Министр иностранных дел был отнюдь не одинок ни в первом, ни во втором, но был среди наиболее искренних.
Мало что переменилось и в следующие несколько месяцев при его преемниках: война неукротимо продолжалась, а внутренний порядок неумолимо угасал. Сазонов оставил российскую внешнюю политику в неплохом положении, но со значительными темными пятнами. Основываясь на предположении, что русским интересам с наибольшей силой послужит Тройственная Антанта, а не дрейф в сторону Центральных держав, Сазонов всячески подталкивал страны альянса к союзным договоренностям. По иронии, из всех трех союзных держав именно России не было суждено исполнить взятые на себя обязательства: она нарушила их – пусть уже и при революционном большевистском режиме, – заключив сепаратный мир с Германией. В столь радикальную смену режима, возможно, внес свой вклад и Сазонов, и этот вклад состоял в его величайшей победе, добытой в этой войне: строгих гарантиях Великобритании и Франции всецело передать России владение Черноморскими проливами и Константинополем после разгрома Германии. Заручившись обещанием союзников, министр отчаянно ухватился за него, не разжимая хватки даже в ущерб общим военным усилиям. Настойчивые требования четких обязательств, в свою очередь, побудили союзников выдвинуть и собственные требования. Когда же все позиции были изложены, пространства для политического маневра практически не осталось, поскольку никто не желал поступиться ни клочком заранее похороненной, но еще не испустившей дух Османской империи. При подобных обстоятельствах сепаратный мир или хотя бы перемирие с Блистательной Портой становились задачей неразрешимой.