Ретроспективная полемика о внутренних противоречиях российской политики неизбежно ставит вопрос о том, действительно ли России нужны были проливы, или ей важнее было преследовать извечно ускользающую химеру. Как отмечает Д. Спринг, усиление Черноморского флота отвратило бы морскую угрозу от южных морских границ империи, вместе с тем ничуть не снижая экономической уязвимости в случае закрытия проливов [Spring 1992]. Закрытие навигации во время Итало-турецкой войны нанесло весьма ощутимый удар не только по рынку экспорта, но и в целом по финансовым рынкам, болезненно отреагировавшим на возросшие риски, связанные с выручкой от экспорта товаров из России. Как следствие, ставки по займам взлетели, еще более затруднив ее и без того шаткое финансовое положение. Вступление же турок в войну на враждебной России стороне означало, что на ее региональных интересах практически поставлен крест: вследствие закрытия проливов Россия была вынуждена полагаться на северный морской путь, пригодный для судоходства лишь в определенные сезоны, и восточный, следуя которым в направлении союзных государств русским кораблям приходилось преодолевать и Тихий океан, и Атлантику. И первый и второй были скверной альтернативой, поскольку Россия срочно нуждалась в товарах военной промышленности, а союзники – в сырьевых материалах и хлебе. Теперь российские власти ясно осознали, каким ослаблением чревато отсутствие контроля над проливами – осознали не в теории, но из самой что ни на есть осязаемой финансово-экономической практики; осознали, что проливы суть жизненно важная артерия Российской империи.
Однако стремление обладать ими не оправдывало принесения в жертву империи. Именно эту – самую реальную – мысль Сазонов и Николай II потеряли из виду, по мере того как маховик войны раскручивался все сильнее. Сазонову следовало держаться прежней политики, сосредоточив усилия на борьбе с Центральными державами. В непоследовательности политических решений и заключается львиная доля его ответственности за судьбу империи. Несмотря на многоголосую критику, обвинявшую Сазонова в том, что именно он втянул Россию в войну, он не имел возможности проконтролировать данный шаг, равно как и последовавшие за ним. После же вступления в конфликт Османской империи он сделал наихудший выбор. Проще говоря, то, что большинством ученых расценивается в качестве одной из главнейших его побед на посту министра, а именно согласие Великобритании и Франции на приобретение Россией проливов и Константинополя после войны, на деле явилось его сокрушительнейшим поражением, приведшим к его скорой опале и способствовавшим падению династии Романовых.
На фоне вопроса о проливах можно сделать и ряд более общих выводов о формировании внешней и внутренней политики в последние годы существования Российской империи и о российском правительстве той поры в целом. Во-первых, из-за разногласий по проливам страдали дипломатические отношения России, в особенности с Францией. Конечно, финансовые связи, вроде государственных займов на развитие инфраструктуры, способствовали сближению держав, но колоссальный объем французских финансовых интересов в Османской империи вызывал между ними заметные трения. Сазонову так никогда и не удалось заручиться финансовой поддержкой Франции в своих дипломатических маневрах против турок, и в русском МИДе не сомневались, что на французские деньги Константинополь закупает вооружение, которое, скорее всего, будет обращено против русских солдат. Подобное охлаждение вселило в немецкое правительство надежду на окончательный разлад между союзниками, а может, и вдохновило в 1914 году предложить австрийцам карт-бланш, после того как боснийский серб застрелил в Сараеве эрцгерцога Франца Фердинанда.
С французской точки зрения глубокое проникновение России в Восточное Средиземноморье могло представлять серьезную угрозу интересам республики. То, как французы скрепя сердце соглашались на приобретение Россией проливов, а также неспособность правительств обеих держав согласовать единую манеру поведения в отношениях с Высокой Портой явно указывает на то, что их союз был, скорее, вынужден обоюдными опасениями немецкой агрессии. Несмотря на то что альянс продемонстрировал необычайную по европейским меркам XIX столетия жизнестойкость, после победы над Центральными державами (если бы Россию не поглотил водоворот революции) ему вряд ли было суждено продержаться еще дольше. Словно выбитый из кладки цемент, утрата связующей их Германии, вероятно, обернулась бы скорым распадом альянса под весом многочисленных разногласий вокруг османского наследства и соперничества в Восточном Средиземноморье. Британия же вряд ли стала бы занимать какую-либо из сторон, и таким образом в Европе возник бы новый, изменчивый баланс сил. Тогда и Германия могла бы обрести ту же свободу восстановить силы, а затем и перевооружиться, что она и сделала в годы, последовавшие за подписанием Версальского договора.
Российскую внешнюю политику разыгрывал скромный ансамбль дипломатов МИДа под управлением Сазонова. Наибольшее, на что мог здесь повлиять Николай, – это избрание на роль министра того или иного лица, которое затем и задавало тон всей внешней политике. Царь регулярно заслушивал доклады Сазонова, постоянно получал огромную дипломатическую корреспонденцию и документацию и даже время от времени принимал иностранных послов и глав государств. Но в общем и целом Николай вмешивался в дела Сазонова незначительно, а с началом войны имел на это еще меньше времени.
В своей политике Сазонов исходил из того, что считал наилучшим для обеспечения интересов России в Черноморских проливах. В долгосрочной перспективе его целью являлось овладение Босфором и Дарданеллами. Пока же Россия не была в состоянии захватить проливы, находясь в процессе перевооружения и довооружения, Сазонов стремился удержать статус-кво и не допустить, чтобы третьи державы получили над ними контроль. В российском МИДе питали мало доверия к написанному на бумаге, ибо не раз наблюдали, как державы шутя нарушали всевозможные международные договоренности, регулирующие тот или иной территориальный режим. Кульминацией здесь явилось нарушение Германией нейтралитета Бельгии в 1914 году. Также в МИДе не верили, что какие-либо договоренности или соглашения действительно способны защитить жизненно важные интересы государства[616]. Так что Сазонов со товарищи полагали, что наилучшие гарантии интересов России могут представить лишь ее собственные войска, размещенные непосредственно в зоне ее интересов и утверждающие там ее власть. Данной точкой зрения и определялась внешняя политика как в 1912–1913 годах в отношении Болгарии, так и во время Первой мировой войны в связи с англо-французской операцией у Галлиполи в Дарданеллах.
С другой стороны, мнение общественности, выражаемое в прессе и Государственной думе, играло в принятии решений в лучшем случае второстепенную роль. На протяжении всего довоенного времени и в первые военные месяцы Сазонов отмахивался от любой критики в свой адрес. Он считал, что лучше критиков знает желания русского народа и направление, в котором надлежит двигаться русской дипломатии. Его позиция по проливам оставалась неизменной вплоть до вступления Турции в войну, вопреки всем усилиям, направленным на достижение обратного. Лишь когда война уже была в разгаре, а Турция являлась официальным противником, Сазонов начал прислушиваться к мнению Думы. Вследствие войны он сделался горячим сторонником создания Кабинета министров, ответственного перед Думой. По мере все большего увлечения этой идеей он вполне мог сообщать своей политике курс, близкий к требованиям парламентариев, пользующихся наибольшим авторитетом в вопросах внешней политики, вроде Милюкова. То есть негласно министр мог действовать так, словно уже был подотчетен Государственной думе, пусть формально и продолжая отчитываться перед царем. Безусловно, новоявленное внимание к мнению Думы по проливам еще более подкрепляло его категорический отказ от сепаратного мира с Турцией, поскольку тогда пришлось бы пожертвовать обещаниями, полученными Россией от Великобритании и Франции.
В настоящем исследовании проблема проливов используется в качестве репрезентативного примера политической переориентации российского МИДа после того, как Столыпину удалось распространить свою власть даже на целый Певческий мост. И перемены происходили куда скорее, чем полагает Дэвид Макдональд [McDonald 1992b, chaps. 8, 9]. После Столыпина ни один глава правительства уже не обладал столь всеобъемлющими полномочиями или же подобной поддержкой Николая, чтобы принудить Сазонова к обсуждению его политических решений. Не считая февральского особого совещания в 1914 году, посвященного кризису Лимана фон Сандерса, роль Коковцова в определении межведомственных приоритетов неизменно уменьшалась, за исключением влияния, которым он обладал в силу контроля за государственными финансовыми инструментами. Это, впрочем, не означает, что с приходом Сазонова председатель Совета министров полностью перестал влиять на внешнюю политику: пост министра финансов позволил Коковцову с успехом отложить военно-морские учения для отработки десантных маневров на Черноморском побережье, чем весьма осложнил будущее проведение подобных операций.
Но консерватизм Коковцова в области финансов был примечателен и с другой стороны. Министр оказался совершенно невосприимчив к заблуждению, жертвой которого становились многие государства, имевшие выход к морю: что господство на море приносит господство и над всей сушей. Ретроспективно можно утверждать, что подобное уравнение было далеко не столь верным, как считали политики довоенной эпохи. Именно так полагали и морские власти России, и Николай, и Извольский, а с ними и Сазонов. Его, конечно, более занимали практические аспекты обеспечения безопасности на Черном море, однако известная риторика Певческого моста давала понять, что и министр был согласен: мощный флот означает усиление дипломатического влияния. Такое сотрудничество между Морским и Дипломатическим ведомствами, поддержанное Никола