Мы опять скользили по гладкой, розоватой, стеклянно-тяжелой поверхности бухты. Солнечная ночь была прекрасна. Никому не хотелось скоро возвращаться на ледокол.
— Поедемте к Скольт-Кельти смотреть нарвалов, предложил кто-то из участников нашей прогулки.
— Нефти хватит?
— Хватит до вечера.
— Право на борт!
Мы повернули направо, к острову Кельти, ярко блиставшему на солнце. Там, в проливе Мелениуса, наши охотники на днях видели целое стадо нарвалов. Эти допотопные чудовища, снабженные длинными штопорообразными бивнями-носами, считаются редкостью даже в малодоступных человеку ледовых морях. Их рев, похожий на завывание автомобильных гудков, я долго слушал, сидя на каменных откосах Кельти, и никак не мог догадаться о причине поразившего меня своею неожиданностью звука. Нам не удалось увидеть редкостных чудовищ. Поверхность пролива была недвижима. Ни единый всплеск не нарушил ее удивительной зеркальности. Мы долго скользили по отражавшей солнце, и высокое небо, и тонкие облака, горы, льды, и редких пролетающих птиц, казавшейся стеклянной глади. Вернулись мы под утро, когда на берегу уже кипела работа. Ледокол, окруженный флотилией айсбергов, приплывших ночью в бухту, стоял на своем месте. В окружении гор и льдов он оказался совсем крошечной букашкой.
Долина Молчания
— Не хотите ли проехать с нами в долину Молчания? — сказал мне один из участников геологической экскурсии, отправлялвшийся на обследование берегов острова Хукера.
Шлюпка покачивалась у трапа. Я наспех оделся, захватил ружье и, быстро сбежав по трапу, последним вскочил в шлюпку, где уже разместились все мои спутники.
Наш путь на сей раз лежал к северу от бухты Тихой, вокруг покрытого камнями мыса Седова и выступившего ледяного откоса, носившего странное имя Маланьи. Мы с удовольствием налегли на весла, и шлюпка быстро пошла по гладкой зелено-прозрачной, точно застылой воде.
Этим путем когда-то направлялся Георгий Судов в свое последнее путешествие к полюсу. Ничто не напоминало ужасных подробностей давней трагедии. Солнце светило ярко. Вокруг простиралась слепящая зеркальная гладь. Редкие, зеленоватые и белые, проплывали льдины. Птицы, отражаясь в воде, пролетали над нашими головами.
— Это получше, чем на курорте, — заметил кто-то из самых восторженных спутников, любовавшийся на открывавшиеся просторы.
— Поживи здесь годок, узнаешь, — сказал, посмеиваясь, зимовщик.
Воздух был поразительно чист. За дальней грядой подвижных золотившихся льдов, как опустившееся облако, виднелись призрачные очертания островов.
Мы шли у берега, сверкавшего белизной многолетнего слежавшегося снега. На отлогих скатах спускавшегося в море ледника грязными пятнами темнели морены — груды каменных пород, разрушенных напором безостановочно двигавшегося берегового льда. Над морем ледник обрушивался высокой отвесной стеной, из-под которой с грозным шумом выкатывалась пресная вода, мутной полосой далеко вливавшаяся в глубокую, чистую синеву моря.
Мы прошли подле огромного айсберга, похожего на чудовищную голову в серебряном сверкающем шлеме. Все можно было отчетливо рассмотреть на яркой синеве моря: зеленую косматую бороду, уходившую глубоко в воду, и широкий сплюснутый нос, и прищуренный синий глаз, светившийся под нависшей седой бровью. Вблизи айсберг звенел миллионами колокольчиков. Звук был тонкий, серебряный, сливавшийся в странную музыку. Это звенела, скатываясь с подтаявшей глыбы, струйками падая в море, вода. Мы близко подошли к переливавшей нежно-зелеными и лиловыми красками ледяной стене. Тысячи струек свергались в воду, у основания ледяной горы вода пузырилась и кипела, как в проливной дождь.
Мы не рискнули подходить вплотную к светившейся зеленым светом ледяной горе, быть может, готовой обрушиться от малейшего прикосновения, и, сделав несколько снимков, отправились дальше...
Долина Молчания, до которой мы наконец благополучно добрались, представляла собой глубокое извилистое ущелье, на дне которого с весенним звоном, сверкая на солнце, катился ручей. Летом здесь мало что оправдывало мрачное название ущелья. На берегу, где мы оставили шлюпку, еще сильнее чуялась и гуляла полярная весна. Ноги по щиколотку вязли в размокшей, размытой ручьями, перемешанной с острым щебнем земле. На полуденном скате, полого поднимавшемся к основанию базальтовых скал, ярким ковром пестрели желтые и лиловые цветы. По моховым кочкам весело перелетали пегие пуночки. Я с особенной радостью смотрел на этих торопливых птичек, напоминавших жаворонков, нашу весну.
По каменистому руслу мы направились к вершине ущелья. Красно-бурые каменные стены (над ними особенно глубоким показалось прозрачное светло-голубое небо), возвышавшиеся над нами обломки базальтовых скал, серый ископаемый пепел, в котором обрушивалась нога, молочные кристаллы гипса — все это указывало на вулканическое происхождение острова и ущелья.
Каждый звук — крик, выстрел, пение ручья, катившегося с камня на камень — десятки раз отражался в окружавших нас каменных стенах и скалах. Белогрудые люрики гнездились у самой вершины обрыва. На каменных скалах, как серебро с чернью, затейливыми узорами белел нерастаявший снег.
У истока ручья, сбегавшего из полукруглой котловины, наполненной пепельным мягким туфом, мы открыли залежи окаменелого леса. Дерево — черные, обуглившиеся куски — отлично сохранили свое строение: на нем отчетливо были видны сучки, окаменевшая шелушившаяся кора и годовые соли.
— Нет никакой возможности точно объяснить происхождение этого дерева, — сказали нам геологи, бродившие с длинными молотками и сумками за плечами. — Быть может, многие тысячи лет назад его занесло сюда морскими течениями и выбросило на берег, бывший более низкий. Быть может, в еще более отдаленные времена здесь рос вековой лес и эти каменные куски — остатки того доисторического леса...
Добравшись до вершины ущелья, мы устроили небольшой привал. Хорошо было лежать на прохладных камнях, смотреть вниз, в глубину извивавшегося, чуть синевшего легкой дымкой ущелья, сознавать, что здесь мы первые люди, слушать наполнявшую этот фантастический мир прозрачную тишину...
На обратном пути, спускаясь к морю, у большой, вросшей в землю плахи плавника (когда, в кои века занесло сюда это огромное дерево, пролежавшее, быть может, многие сотни лет?) я нашел жестяную порожнюю банку. Когда и кто из путешественников здесь устраивал привал?
Нагруженные добычей, имевшей весьма солидный вес, возбужденные хорошей прогулкой, мы бодро отправились в обратный путь. Пока мы бродили в долине Молчания, подошедшие из пролива льды загородили дорогу. Шлюпка оказалась в ледяном мешке. Рискуя попасть под обвал, мы попробовали пройти под самой стеной слезившегося ледника, но льды нажимали теснее, и нам пришлось вытаскивать на лед тяжелую шлюпку. Пришлось еще раз вспомнить описание тягостей полярных путешествий, когда, взявшись за борт шлюпки, проваливаясь в подтаявшем снегу, рискуя выкупаться в открывшихся трещинах, мы потащили ее через лед по ропакам и торосам. Тащить, к нашему счастью, было недалеко, но мы уже чувствовали себя героями Арктики.
Вытирая катившийся по лицу пот, садясь в шлюпку за весла, кто-то сказал:
— Теперь будем знать, что такое Арктика...
— Ну, еще мало знаем...
— Довольно и этого...
Розовый отсвет лежал на снегах. Темнее — с жилками прозолоти — стало море. Высокие, цвета расплавленного золота, висели облака. Большим огненным шаром плыло солнце.
На обратном пути мы увидели тот же айсберг. Он успел перевернуться, и над поверхностью возвышалась его подводная часть, иссосанная морской водой. Теперь айсберг был очень похож на огромный башмак. Сбегая струйками с ледяных выступов, серебристыми колокольчиками по-прежнему звенела прозрачная ледяная вода.
На берегу
Четвертый день ледокол стоит в бухте Тихой. Все это время к берегу отходят нагруженные всяческим добром лодки и возвращаются порожнем. Почти круглые сутки на палубе грохочут лебедки, извлекая из трюмов последние грузы. В работе принимает участие весь экипаж. Особенно хлопочет старший помощник капитана. Этот необычайно деятельный человек успевает всюду, и там, где слышится его голос, работа кипит.
День и ночь гулко стучат на берегу топоры, слышатся человеческие голоса, чуждо гаснущие в тихости бухты. Видно, как на берегу растет новый дом.
Среди керосиновых бочек греются на солнышке обросшие длинной шерстью собаки. Коровы бродят понуро. Им нелегко досталось морское путешествие, а зеленеющий между камнями тощий полярный мох вряд ли пришелся по вкусу.
В маленькой лодочке-пашке мы съехали на берег, чтобы хорошенько осмотреть зимовку. Жилой дом стоит почти на самом берегу бухты. По виду это обыкновенный деревянный дом с бревенчатыми стенами и светлыми окнами, из которых открывается чудесный вид на скалу Рубини. Внутри несколько комнат, разделенных дощатыми перегородками, кухня, столовая, кладовая. Каждому полагается особая комната. Дом был достаточно теплым. «Немного мерзли, — рассказывали зимовщики, — пока не завалило снегом, потом стало тепло, как в бане, градусов до двадцати нагоняли, можно было не покрываясь спать..»
Сменившиеся зимовщики поспешили перебраться на корабль, и опустевший дом имел вид квартиры, из которой только что выехали жильцы, а новые не вселились. В опустелых комнатах остались следы жизни зимовщиков. На дощатых стенах висели винтовки. На столе лежал альбом с фотографиями, изображавшими скудные события зимней жизни. Над одной из кроватей были написаны шутливые стихи. Висели картинки, изображающие крымские виды с луной и кипарисами. К таким южным видам у многих зимовщиков наблюдалась наивная склонность.
Я надеялся найти на берегу следы экспедиции лейтенанта Седова, зимовавшей около места нынешней станции. Я спустился с крыльца и пошел вдоль берега бухты. Вокруг отчетливо видны дела человеческих рук. Стекавший с пригорка ручей был отведен в сторону, по железному лотку бежала прозрачная ключевая вода и фонтаном падала почти у самого крыльца дома. Собаки, ласкаясь и виляя хвостами, окружили меня. Я поднялся по большим круглым камням, сплошь покрывавшим потрескавшуюся, мертвую землю, на взгорок. Здесь высился деревянный крест, обозначавший астрономически