ешно шлепает по воде крыльями. Занятый своим делом, он подпускает меня совсем близко.
Запах птичьего обиталища далеко чуется в кристальной чистоте воздуха. Лавируя между скопившимися у подножия скалы льдинами, подплываю под самый базар. Тяжелые, покрытые известковым пометом, высятся розовые колонны базальта. Как и в прошлом году, я останавливаюсь под скалой и, отдавшись течению, медленно несущему меня вдоль каменной, отразившейся в зеленоватой глуби стены, спокойно наблюдаю жизнь птичьего базара. Птицы вьются надо мной, как пчелы в горячий июльский день. Белые, точно затянутые в мундиры, желтоклювые бургомистры парами сидят на выступах скал, покрытых бархатным мохом.
Я ненавижу этих птичьих сановников, живущих на чужой труд.
Опять я поднимаю ружье. Одна из птиц, ломая перья на камнях, грузно падает в воду. Я подплываю ближе, беру ее в шлюпку. Разбойник тяжел, как хорошо откормленный гусь. Прозрачные капли воды, точно слезы, скатываются с его белых перьев. Взбудораженный выстрелом, над скалой беспокойно шумит базар. Оставшийся в живых бургомистр угрожающе носится над моей головой…
Шлюпку несет к югу. Здесь в прошлом году нас окружали маленькие нырочки-чистики. Среди дрейфующих льдин я замечаю их черные, быстро двигающиеся на воде фигурки. Я подплываю близко. Чистики, загребая под водой красными лапками, быстро плывут навстречу. Передовой, самый смелый, вертится на воде, изо всех сил стараясь заглянуть в шлюпку.
Невозможно удержаться от улыбки, глядя на смешные его ужимки.
— Пожалуйста, пожалуйста, дорогой гость! — говорю вслух, смеясь и протягивая руку.
Испуганный чистик, от страха забыв нырнуть, пускается по воздуху наутек. Вижу, как, отрываясь от воды, он перебирает красными лапками, точно катит на велосипеде. Его полет напоминает мне полет тетерева-черныша над болотом…
Я долго лавирую среди льдов, потом, обогнув гору, пристаю к берегу.
Под ногами хрустит щебень. Нога проваливается в мягкий мох.
Шум потока, бегущего с ледника, порывами доносится до моего слуха. Воздух чист, как ключевая вода. Проворные люрики проносятся над моей головой.
Долго взбираюсь на вершину скалы. все шире и шире открывается горизонт. Под ногами камень, мох, желтые и лиловые лежащие на земле цветы.
Одолев последнюю часть пути, ступаю на широкое каменное плато, покрытое черным, как уголь, лишайником. Похоже, что здесь некогда было пожарище, пылал великий костер. Лишайники хрустят под ногами.
Я подхожу к краю обрыва — внизу бухта, лед, хлопьями падают птицы. Широкое открывается море, и маленьким, как шелуха ореха, кажется внизу окруженный льдами наш корабль…
Лицо Арктики
Трудно, быть может, невозможно писать о замечательных красотах Арктики стилем ее первых исследователей, когда еще ни один человек не оставлял следов на чистой белизне вечных снегов. В самых тех местах, где первые полярные путешественники, положась на судьбу, пробирались вслепую, с непостижимым упорством преодолевая непроходимый путь, свободно плавают теперь корабли и в уютной столовой после прогулки мы обогреваемся чаем и рюмочкой коньяку…
Через три дня «Малыгин» вышел из бухты.
Туман виднелся над каналом. Узенькой полоской солнце освещало берег. Темная масса Рубини была в густой тени.
Буднично начинался день. Собаки, свернувшись серыми и желтыми калачиками, лежали на штабелях ящиков и досок. На крыльцо вышел человек в нижней рубашке, потянулся. «Малыгин» дал первый отходной.
Последним приехал прощаться доктор. Широколицый, заросший русой бородой, сидя на корме шлюпки, громко трещавшей подвесным мотором, он долго держался под бортом, поднимая кверху улыбавшееся широкое лицо:
— До свиданья! До свиданья!
— Счастливо оставаться!
— Смотрите — морж!
Между берегом и кораблем ныряло большое животное. Оно встало над водой, показав круглую голову. Как два серебряных уса, висели длинные клыки. Морж полюбовался на шумевших людей и скрылся бесследно.
Извлекая водоросли, похожие на широкие листья рододендрона, выходил со дна якорный канат. В последний раз помахал рукой с отставшей шлюпки наш провожатый.
Да, лицо Арктики переменчиво. Мы опять шли в обход острова Кельтии. Там, где в прошлом году любовались мы сказочной красотой ледяного фантастического города, теперь по широкому простору свободного ото льдов канала катились высокие волны. Блестели резко очерченные берега.
На мысе Флоры я был в прошлом году. Так же, как в прошлом году, мы поднялись на берег по черным, обточенным волнами камням, между которыми звучно билась набегавшая зыбь. Вершина населенной птичьим базаром отвесной скалы была прикрыта туманом. Из тумана слышался шум птичьих крыльев и голосов.
У берега на груде камней лежали сохранившиеся нарты. Какому полярному путешественнику принадлежали эти выбеленные солнцем, обмытые дождями, видавшие виды нарты?
Новички то и дело наклонялись над покрытой мохом землей. Мы, не останавливаясь, повернули направо. Под ногами зыбилась насыщенная ледниковой водой земля. Ярко зеленел мох.
Я шел за спутником, легко скакавшим с камня на камень.
Много лет назад мой спутник и друг художник Н.В. Пинегин — участник экспедиции Седова к полюсу — был здесь дважды: весной — на собаках, в сопровождении матроса Инютина, и осенью — на «Мученике Фоке», возвращавшемся после бедственной зимовки в бухте Тихой.
— Смотри, — сказал Н.В. Пинегин, останавливаясь подле лежавшей на берегу опрокинутой шлюпки. — Двадцать лет назад эта самая шлюпка лежала точно в таком же положении. Разница в том, что на ней не было трещин и краска не шелушилась…
Два поморника с плачем вились над опрокинутой шлюпкой, стараясь отвести нас от схоронившихся в камнях птенцов. Кто научил их хитрить с человеком? Они подсаживались близко и, притворившись больными, беспомощно бились о землю крыльями, точно приглашая: «Я не могу, не могу летать — тебе ничего не стоит подойти и взять меня голой рукой…»
Это было похоже на игру в «горячо и холодно». Чем ближе подходили мы к затаившимся птенцам — настойчивее и смелее делались летавшие над нами птицы.
Несмотря на все старания, нам не удалось разыскать маленьких птенцов, чутко слушавших предостерегающие голоса родителей, кричавших им на языке птиц: «Прячьтесь, прячьтесь, прячьтесь, не показывайтесь, здесь ходит враг!..»
— Их нужно прикончить, — сказал мой спутник. — Это чадолюбивое семейство делает очень много вреда птичьему базару, и, наверно, на совести каждого лежит не одна сотня птичьих жизней, а грабленое и сосчитать невозможно.
Мне не хотелось стрелять в красивых кружившихся надо мною птиц, но было жалко беззащитных люриков и каир, за счет которых кормилось семейство разбойников, и я поднял ружье. Поморник, испуганно вскрикнув, свалился на камни серым комочком, другой тотчас бросился к нему с плачем. Я уложил его из второго ствола.
У развалившегося домика, сделанного из земли и бамбуковых палок, копошились люди. В домике на досках лежала медвежья шкура. Ее рставили здесь весной, когда начальник станции Иванов в сопровождении промышленников делал санный объезд берегов. Тогда путники устроили привал на мысе Флоры. Начальник увлекся обычной работой. Он стоял за треногой, занятый наблюдениями, не замечая, что с моря к нему подкрадывается медведь. Медведя увидели промышленники, поправлявшие у домика нарты. Метко пущенная пуля на месте положила смелого зверя. Это был крупный самецс прекрасным зимним мехом. Ценную шкуру пришлось покинуть, так как не было возможности тащить по исключительно тяжелой дороге лишний груз. Промышленники спрятали шкуру в бамбуковый домик и завалили досками дверь. С тех пор ни одно человеческое существо не посетило мыс Флоры, и шкура лежала неприкосновенно.
Сопровождавший нас промышленник Кузнецов выволок ее наружу и, пробуя вылезавшую шерсть, с досадой покачал головой:
— Пропала, зря спарилась шкура!..
По-видимому, мыс Флоры был излюбленным местом медвежьих прогулок. Об этом свидетельствовали оставленные здесь еще в прошлом году ящики с продовольствием, основательно потревоженные медведями. Весной путешественники нашли эти ящики лежащими на снегу. Один ящик с печеньем был разбит в щепы, а вокруг виднелись признаки недавнего пиршества. Медведю, видимо, по вкусу пришлось сладкое чайное печенье, и он в один присест слопал весь ящик, оставив на снегу несколько раскрашенных бумажек. Ящик с рыбными консервами и коньяком не стоил внимания, и медведи оставили его почти целым, немного поцарапав когтями верхнюю деревянную крышку.
Ледокол давал гудки, приглашая нас возвращаться на борт, а мы все еще продолжали бродить по берегу, разыскивая среди валявшихся, разбросанных предметов достойные водворения в Арктический музей. Мы бродили вокруг остатков разрушенного поселка, прислушиваясь к шуму моря и свисту птичьих крыльев над нашими головами.
В тумане
Третьи сутки стоим неподвижно, окруженные ледяной битой кашей. Туман висит пеленой. Он то наваливается, то отступает — и тогда на востоке видны высокие, покрытые снегом берега. Какому острову принадлежат эти появляющиеся, как видения, туманные берега? Что виднеется за дымкой тумана — Земля Рудольфа, куда теперь мы держим путь, или эти скалистые снежные берега все еще принадлежат острову Джексона, встретившему нас столь неприветно? Определиться нет возможности. Третьи сутки мы не видим солнца. Из густого тумана, как из частого сита, сеет мелкий дождик, — палуба, мостик, лица и одежда мокры. Легкий северный ветер вместе с льдинами несет ледокол к югу. Дрейф пока небольшой, почти незаметный. Ночью, просыпаясь, я прислушиваюсь и смотрю в иллюминатор, из которого повевает в лицо холодный, сырой ветер. Все по-прежнему тихо. Белые чайки с жалобным криком вьются над кучами корабельных отбросов.
Единственным развлечением, немного развеявшим нахлынувшую скуку, было появление трех медведей. Их заметила во время обеда судомойка Маруся. Женский пронзительный голос возвестил: