Гвейр сказал спокойно и убедительно:
– Я готов принять помощь от любого, лишь бы оказаться полезным тебе, сестра. У нас с Рольваном есть нерешенные дела, из-за которых нам некоторое время придется не терять друг друга из виду. Думаю, нам всем троим это одинаково неприятно, но разве не ты говорила, что должна справиться любой ценой?
– Обойдусь без такой цены! – взвилась она снова, но Гвейр быстро притянул ее к себе и обнял.
– Тсс, девчонка. Ты обещала ко мне прислушиваться.
– Только иногда! – возразила она, тщетно пытаясь вырваться.
Гвейр погладил ее по волосам.
– Сейчас как раз «иногда», Игре. Хватит спорить.
Она наконец высвободилась из его рук и глядела теперь исподлобья – ощетиненный дикий звереныш, только и ждущий момента, чтобы вцепится в палец. Ее ненависть, казалось, можно было потрогать руками, так она была сильна. Рольван вздохнул и пожалел, что не сбежал сегодня по дороге.
Но вот Игре встряхнулась, как будто решила что-то для себя. Не обращая больше внимания на мужчин, склонилась на кучей заготовленных для костра веток. Вытащила одну, затем другую, каждый раз придирчиво их осматривая и выбрасывая. Потом, выбрав толстый и длинный дубовый сук, положила его одним концом в костер. Замерла, глядя, как огненные языки жадно обвиваются вокруг новой добычи. Губы ее шевелились.
По этому беззвучному шепоту, по торжественному молчанию Гвейра, по собственному внезапному страху Рольван догадался, что на его глазах второй раз за сегодняшний день происходит колдовство. А он, Рольван Кронан, приемный сын его святейшества епископа Кронана, не шибко праведный, но все-таки ни разу до сего дня не осквернивший себя отступничеством, ничего не предпринимает, чтобы этому колдовству помешать. Ледяные струйки пота побежали по его плечам. Рольван шевельнул рукой, но совершить знамения не смог. Холод сковал его, заморозил до костей.
Игре вытащила пылающую ветку из огня. Держа ее прямо перед собой, медленно пошла вокруг прогалины, рисуя своим факелом огненные знаки в воздухе. До оставшихся у костра донеслось ее негромкое пение. Рольван понимал отдельные слова, но смысл ускользал от него. Гвейр поворачивал голову, провожая ее взглядом, и Рольван тоже, как ни старался, не мог отвести глаз от этой огненной точки в ночной темноте.
Ему вспомнился, вроде бы совсем не к месту, другой огонек – толстой свечи в потной от страха руке мальчишки по имени Рольван. Тогда он не получил еще своего второго имени, обозначавшего усыновление. В подземелье под жилым зданием обители вела узкая лестница. Дрожащий от дыхания огонек освещал ступеньку, на которую сейчас ставить ногу и чуть-чуть – следующую за ней. Остальное поглощала влажная пугающая темнота. Там, внизу, где даже самым жарким летом приходилось ежиться и кутаться в тонкую, почти не греющую тунику послушника, в тесных одинаковых кельях, часто целыми днями и ночами напролет молились и размышляли самые истовые из служителей божьих. В одной из таких келий молодой священник по имени Кронан терпеливо дожидался, когда ему наконец принесут книги, за которыми он послал уже добрый час назад. Эти книги мальчик изо всех сил прижимал к своему боку левой рукой. Правой же держал перед собой свечу и, думая, что ему не может быть страшно, ведь он следует за светом, делал следующий шаг.
Совершив полный круг, Игре вернулась обратно. Холод отступил, Рольван опять мог свободно дышать. Только песня, тихая и протяжная, казалось, еще продолжала звучать в воздухе.
– Из круга не выходить, – приказным голосом сообщила Игре. – Призраков здесь нет, но могут появиться. Внутрь они не зайдут, пока горит огонь, для них это наш дом. Если попадетесь им снаружи, станете такими же, как те.
– Что ты с ними сделала, Игре? – осторожно спросил ее Гвейр. – Там, на тропе, отчего они вдруг все умерли?
Девушка пожала плечами:
– Освободила.
– Ты… с самого начала это могла?
– Нет, – она досадливо поморщилась, – или могла. Не знаю. Я попробовала, у меня получилось. Я очень испугалась за тебя и… и разозлилась еще. Это оказалось не так уж и трудно.
– Что мы будем делать теперь?
– Не знаю, – Игре села у костра, обхватив колени. Принялась объяснять, обращаясь к одному Гвейру, нарочно оставив Рольвана вне своего внимания, и это оказалось неожиданно обидно: – Я не говорю с богами по моему желанию, как Учитель. Богиня приходит, когда ей вздумается, ничего толком не объясняет, а когда я зову, не откликается. Откуда мне знать, где искать эти самые Врата! Обследовать все каменные святилища южнее Каэрдуна? Сколько на это нужно времени?! Поэтому я не хотела освобождаться, когда поняла, что меня тащат прямо к ним. Ничего лучше не могу придумать, хоть убей. Я не слышу ее, Гвейр, как будто она не хочет со мной говорить, ждет, что я догадаюсь сама, или сердится – а она сердится, брат, все боги очень сердиты. Мне нужно время, чтобы разобраться, научиться, а времени-то и нет. Но все равно. Здесь тихо. Мы можем пока здесь остаться?
– Конечно, – ответил Гвейр. – Столько, сколько тебе нужно. Мы с Рольваном будем тебя охранять. Так, Рольван?
Он ждал ответа. Было тихо, только потрескивал костер да звенела над лесом ликующая соловьиная песня. Рольван сглотнул, безотчетно потянувшись к мечу. Если сказать «Да», обратной дороги не останется. Зачем ему связывать себя с этими людьми, с их темными богами, с их колдовством и непонятными заботами? Что у него с ними общего, кроме взаимной вражды? Но в этот темный час у костра Рольван почувствовал, что выбора у него нет. Хрипло, через силу он произнес:
– Да.
Ничего не случилось – ни грома, ни молнии, ни черного отчаяния, которое должно быть свойственно всем, свернувшим с праведного пути. Только Игре подняла голову и впервые за много часов посмотрела на него. Ее глаза в свете костра отдавали звериной желтизной, в глубине их плясали огненные язычки. От этого прямого взгляда его снова, в который уже раз, обожгло пьянящим злым весельем.
– Я буду тебя защищать, Волчица, – сказал ей Рольван. – А ты? Не ударишь в спину, как только отвернусь?
Игре оскалилась – назвать эту гримасу улыбкой у него не повернулся бы язык. Ничего не ответила.
– Игре, – негромко поддержал его Гвейр. – Он прав. Если мы доверяем ему, надо дать ему возможность доверять нам.
Звериная улыбка-оскал стала еще шире.
– Что, ему кто-то доверяет?
– Да, – резко ответил Гвейр. – Сколько я его знаю, Рольвана можно упрекнуть в глупости, но не во лжи. Сегодня он последовал за мной и сражался за твое спасение, хотя мог бы поступить наоборот. Я ему доверяю.
– А я – нет, – и, посмотрев Рольвану в лицо через разделяющие их языки огня, Игре сказала тихо и ясно: – Не поворачивайся ко мне спиной.
Молча проглотив сомнительную Гвейрову похвалу, Рольван постарался улыбнуться зловеще, ей под стать:
– Я сделаю все, чтобы не доставить тебе такого удовольствия.
Гвейр смотрел на них обоих. Лицо его было мрачным.
Следующие четыре дня показались Рольвану самыми тревожными за многие годы. Не раз и не два он с сожалением думал о том, что мог бы быть сейчас участвовать в военной кампании и беспокоиться о вещах простых и понятных, какими отсюда казались трудности походной жизни и опасность быть убитым в сражении. Здесь же он ни минуты не знал покоя, хотя внешне все выглядело мирно: Игре едва замечала их с Гвейром присутствие, молчала и подолгу глядела то в огонь, который требовала разводить еще до темноты и поддерживать до утра, из-за чего заготовка дров превратилась в первейшую из забот, то на бегущую воду. Порою шептала что-то, порою начинала петь, и тогда у Рольвана по спине бежали холодные мурашки страха. Как и в первый раз, он не мог разобрать смысла в этих песнях, хоть и понимал отдельные слова.
Стройная, как тростинка, бледная и почти всегда растрепанная, с быстрыми, по-звериному изящными движениями, она гораздо больше походила на лесного духа из сказок древнего Лиандарса, чем на женщину из плоти и крови. Все в ней казалось чуждым до нелепости. Возможно, именно поэтому взгляд Рольвана то и дело возвращался к ее лицу и ему приходилось с усилием заставлять себя отворачиваться.
Они сложили в общую кучу припасы и обнаружили, что их хватит от силы на два дня. Гвейр вновь пересчитал стрелы, которые заботливо собрал на месте сражения с мертвецами, и сообщил, что заботу о пропитании он берет на себя. С тех пор каждое утро он уходил в лес. Возвращался, неся то подстреленного зайца, то фазана с ярким оперением. В первый раз, оставляя сестру наедине с Рольваном, он встревоженно оглядывался и наверняка просидел какое-то время в кустах, наблюдая за ними обоими, но в дальнейшем уходил спокойно. Рольван занимался лошадьми, точил меч или просто сидел, прислонившись к дряхлому осиновому стволу, не забывая поглядывать по сторонам, и был готов встретить незваных гостей, будь то разбойники, бродяги или мертвецы. Игре оставалась погруженной в свои непонятные мысли. Друг с другом они не разговаривали.
Каждый вечер с наступлением темноты Игре, в точности как в первый раз, чертила вокруг их лагеря огненные письмена и запрещала выходить за пределы круга. По ночам долго смотрела в пламя и шептала свои заклинания, потом уходила спать. Рольван с Гвейром по очереди несли стражу и поддерживали огонь. Всякий раз, уступая Гвейру свой пост у костра и забираясь под навес, где на прикрытом попонами веточном настиле спала, свернувшись клубком, будто кошка, Игре, Рольван старался улечься с самого краю, как можно дальше от нее. Но ночи стояли прохладные, и не раз, внезапно проснувшись, он обнаруживал ее тесно прижавшейся к своему боку. Потом Игре спохватывалась и резко отодвигалась, а Рольван смотрел в темноту и мечтал о своей прежней жизни, в которой ему ни разу не случалось беспокоиться о таких вещах, как демоны, дрейвы или ходячие мертвецы. Вместо этого у него была служба, дружина, походы и сражения, отдых, вино и веселые женщины, которые не колдовали, не скалились по-волчьи. Как бы ни был он грешен в той, другой жизни, его всегда ждало высокое крыльцо знакомого дома, и тепло за этой радушной дверью, и понимающая улыбка епископа, которому без сомнения можно было рассказать обо всем и знать, что он простит. Вспоминая его сейчас, Рольван думал, что не в раннем детстве, а именно теперь он в действительности стал сиротой.