– Что ты говоришь? Кто ушел во тьму, не вернется!
– Но он не ушел, не так, как Грат и остальные. Аска, я не все тебе рассказала. Я отправила Гвейра во Врата, прежде, чем он потерял свою душу.
– Милосердная Нехневен! – выдохнула старуха.
– Она здесь ни при чем. Я думаю, надеюсь, нет, верю, что он жив. Но Врата закрыты. Я должна открыть их снова, но, Аска, я не знаю, как это сделать!
Лошади хрустели овсом, мешая слушать. Рольван поудобнее устроился на сене, вытянув ноги. О нем словно позабыли, но он привык уже чувствовать себя незаметной тенью и не был в обиде. Игре молчала много дней, с тех самых пор, как проснулась от своего полуобморочного сна и обнаружила, что колдовская сила ее покинула, а боги не отвечают ни ее молитвам, ни ее слезам и проклятиям. С того дня, если не считать нескольких коротких ссор, когда она безуспешно пыталась запретить Рольвану следовать за собой, между ними не было сказано ни слова. Пусть выговорится, и, может быть, тогда станет легче им обоим.
– Дурную тропу ты выбрала, девонька, – проговорила старуха. – Дурную. С богами ссориться… Не отступишься?
– Нет.
– Упрямая, как всегда была. Но что до твоей печали – однажды ты ту дверь открыла, откроешь и опять. В Великую ночь.
– Если бы! Я потом туда вернулась, и еще раз, ночью. След исчез. Я ничего не вижу, ничего не могу. Что толку ждать Великой ночи, если я ослепла и оглохла и не знаю заклинания, каким можно это исправить?!
– Заклинание? – сурово переспросила ее Аска. – Опомнись, дрейв! Заклинаниями я зубную боль заговариваю. Траву волшебную собираю да зелья варю. Врата в другой мир открываются по воле богов.
Игре вскочила и протянула к ней руки ладонями вперед. Рольван знал, что именно она показывает старухе – четыре красных болезненных шрама, памятную цену за колдовство.
– Вот, – воскликнула дрейвка. – Вот этими руками я закрыла Врата и открыла снова, пока видела их след. Не говори мне про богов!
– Разве не от них твоя сила?
– Силу передал мне Учитель. Боги бросили нас в ту ночь, когда он погиб, боги не помогли мне, когда я застряла в зверином теле – меня спас брат, но боги не сохранили мне и брата! Они только приказывают, но ничего не дают сами, ничего!
Рольван затаил дыхание – ему хотелось зарыться в сено, подальше от ее глаз. Аска сказала негромко:
– Богохульствуешь.
– Пусть, – выдохнула Игре.
– Напрасно. Помочь тебе под силу лишь богам.
– Знаю, – горько сказала она и села обратно. Спросила жалобно: – Но что мне делать, Аска?
И старуха ответила:
– Бежать отсюда, если в голове твоей есть хоть капля ума.
– А если нет ни капли?
– Тогда ты знаешь, что делать.
– Нет! Не знаю!
– Правда? – спросила Аска, и Рольван снова пожелал зарыться глубже в сено. – Иди к истокам, девонька. Отринь все, что имеешь, и иди.
– Снова, – прошептала Игре. – Я не смогу!
Замолчала надолго. Рольван изо всех сил притворялся, что его здесь нет. Отвернувшись, он разглядывал комнату: веретено в углу, бочонок, служивший табуреткой и аккуратные мотки шерсти рядом с ним, расставленные вдоль стен горшки и корзины, потолок с обвалившейся местами штукатуркой и развешанные под ним пучки трав. Аска закрыла дверь и, раздув чуть красневший в очаге уголек, подожгла от него толстую сальную свечу. По стенам заплясали вытянутые тени.
Игре вдруг зевнула и потерла руками глаза.
– Положи нас спать, Аска, – сказала она. – А завтра мы уйдем.
– Что ты надумала? – спросила та.
– Не знаю. Утром решу.
Ни одной из них даже не пришло в голову объяснить Рольвану, о чем речь, ни, тем более, спрашивать его совета. На него обращали внимания не больше, чем на коня или, в лучшем случае, слугу. Игре взяла эту манеру с первого дня, как осталась с ним вдвоем и поняла, что не может заставить его убраться прочь. Рольван терпел, но лишь потому, что это была Игре. Позволять то же самое чужой и неприятной старухе, вдобавок обращавшейся с Верховной дрейвкой, как с малым ребенком – это было уже слишком.
Он с трудом дождался утра, продремав вполглаза на своем пахучем ложе из сена, и с первым светом принялся седлать лошадей. Игре, к его облегчению, не возражала. Аска же опять кивала понимающе, как будто видела насквозь всю его ревность и раздражение, но считала их чем-то вроде детских капризов.
Она проводила их до ворот, на прощание обменявшись с Игре многозначительным взглядом, и ушла обратно. Игре понурилась и молчала, и Рольван снова, в который уже раз, не стал спрашивать, куда ведет избранная ею дорога.
Ворон, Гвейров конь, теперь нес поклажу – Аска добавила к ней немного хлеба и корма для лошадей. Следуя за дрейвкой с запасным конем в поводу, Рольван выглядел и чувствовал себя бессловесным слугой. Он искал подходящие слова, чтобы разбить молчание, не находил и ненавидел собственную беспомощность.
Когда последние предместья Сторкса скрылись из глаз, Игре свернула к реке. Проехав немного вдоль берега, нашла брод и вдруг развернула кобылу.
– Дальше я поеду одна.
– Нет, – ответил Рольван так же, как отвечал все эти дни.
Но Игре не бросилась яростно в новый спор. Помотала головой – вид у нее был усталый:
– Нельзя. Я должна прийти туда одна, иначе ничего не получится. Таковы правила. Уезжай.
– Куда ты собираешься прийти? – она не хотела отвечать, но Рольван добавил: – Если не объяснишь, я все равно поеду за тобой, хоть куда. Так что говори.
– А если отвечу, ты уедешь?
– Посмотрим.
Река, широкая и неглубокая в этом месте, плескалась на камнях, образуя здесь и там маленькие пенные водовороты. На влажной земле остались четкие отпечатки копыт. Теперь их медленно заполняла вода.
– В двух днях пути отсюда есть священный источник, – сказала Игре. – В том месте я впервые говорила с богами. Они приняли меня, и я стала дрейвом. Если я хочу… хочу открыть Врата и вернуть Гвейра, я должна пойти туда снова. Начать все сначала. И я должна быть там одна.
– Даже, если это опасно? Даже, если за тобой охотятся?
– Это все неважно.
– Важно, – возразил Рольван, – Гвейр бы не отпустил тебя одну!
– Гвейра нет. И не будет, если я не верну себе расположение богов. Уезжай, – она поморщилась, но все-таки прибавила: – Пожалуйста.
Рольван помолчал.
– Ты сказала, туда два дня пути?
– Да.
– Я тебя провожу. Нет, не спорь! Я уеду, если так нужно, но только, когда буду уверен, что ты на месте и в безопасности, только так. Этого хотел бы Гвейр!
– Не говори о нем так, будто он мертв!
– Он жив, – кивнул Рольван, готовый согласиться с чем угодно. – И когда он вернется, он спросит с меня, как я выполнял свою клятву. Я ему обещал, что…
– Да, да, слышала, – раздраженно прервала Игре. – Ты обещал брату за мной следить и теперь от меня не отстанешь, а он тебе так тебе верит, что… Не знаю только, с чего вы так сдружились, после всего, что ты наделал!
– Может быть, он меня простил? Может быть, другие люди умеют прощать, может быть, тебе тоже стоит этому научиться, а?!
Он сбился со счету, сколько раз уже зарекался с нею ссориться, и все напрасно. Одно утешение, что теперь она не хваталась чуть что за оружие, как раньше. Но волчий взгляд резал по-своему не хуже ножа.
– Никогда, – процедила она, – даже не думай…
– Постой, Игре, не надо, нет! Я знаю все, что ты скажешь, ты знаешь все, что я отвечу. Давай не будем. Просто позволь мне проводить тебя до места, и все! Потом я оставлю тебя одну, если пожелаешь.
Игре осеклась.
– Правда?
– Если я не буду тебе там нужен, – пообещал Рольван, как раз сегодня ночью придумавший, как стать очень нужным, просто необходимым для ее дальнейших планов. Мысль оказалась очень проста, теперь следовало дождаться подходящего момента и поделиться ею с Игре.
Она сощурилась, ища подвох. Потом встряхнула головой так, что волосы разлетелись во все стороны:
– Хорошо, едем, – и направила кобылу к броду.
Рольван последовал за ней. Лошади осторожно ступали по камням. Вода в самом глубоком месте едва доходила им до брюха, но течение было быстрым, а камни – скользкими. На дальнем, заросшем камышом и осокой берегу их встретила неприметная со стороны тропа. Повела прочь, лениво извиваясь меж ощетиненных зарослями кочек, огибая топкие места, где хлюпала, квакала и пузырилась своя, непонятная постороннему взгляду жизнь. Сладковатые болотные запахи все густели по мере удаления от реки. Мошкара тучами кружилась над головой, лезла в глаза и в рот.
Игре опять молчала и не оглядывалась, словно и не помнила о его присутствии. Рольван сердито комкал в руках поводья. Будь с ними Гвейр, он не преминул бы подстрелить к ужину одну из серых уток, что встревоженными стайками вырывались при их приближении из зарослей и с шумом уносились в сторону. Разговорил бы сестру, заставил бы отбросить этот равнодушно-неприязненный вид. Торис отвлек бы Рольвана безыскусной шуткой. Твилл, и тот своим присутствием облегчил бы его одиночество.
В молчании провели они весь день и молчали, остановившись на ночлег. Игре больше не возводила вокруг их стоянки огненной ограды. Заблудившийся призрак, поразивший Гвейра, еще бродил где-то, и, быть может, не он один, но Игре не чувствовала их поблизости. По-прежнему, как было каждый вечер с тех пор, как Гвейр ушел во Врата, Рольван заботился о лошадях, разводил огонь, не столько из необходимости, сколько потому, что ей нравилось, когда он горит, доставал ужин и почти полностью съедал его один. Его спутница думала о чем-то своем, говорила мало и ела еще меньше. Разве что Аске удалось ее как следует накормить.
Они не договаривались караулить по очереди, но Игре до глубокой ночи сидела у потухшего костра, а Рольван ложился и засыпал, стараясь даже во сне не терять из виду ее неподвижную фигуру; просыпался от движения, когда она наконец шла устраиваться спать, и до утра больше не позволял себе расслабиться, сидел или лежал, глядя в небо. Неотступные желания, сильно досаждавшие ему днем, по ночам неплохо помогали бороться со сном. Проведай Игре, какими мыслями он тешит себя, лежа от нее на расстоянии вытянутой руки, и это была бы последняя его ночь не только рядом с нею, но и вообще среди живых. По счастью, Верховная дрейвка не обладала способностью понимать мысли, и Рольван предавался своим мечтам, не забывая смотреть и слушать, держа под рукою меч и будучи готовым защитить ее от любой опасности, пусть даже сама Игре и не считает себя нуждаю