Во всем случившемся с самого начала была его вина. Рольван даже на миг не мог забыть о ней и оттого злился еще больше. Если бы в тот проклятый день их первой встречи он знал, кем станет для него похожая на безумного мальчишку девушка, если бы остановился, повернул назад, не стал преследовать дрейвов, ничего бы не случилось. Если бы он не послушался и не оставил ее здесь одну, они встретили бы дружинников вместе и Игре не пришлось бы опять становиться волком. Он не знал. Но боги, прах бы их побрал, знали наверняка. Они просто забавлялись с нею, как будто отданная им в услужение девушка была всего-навсего игрушкой.
В монастыре учили ненавидеть древних богов, но там же его научили и не верить в них. Теперь Рольван поверил. И возненавидел их куда больше, чем снилось хоть одному из праведных монахов.
Потому-то теперь, едва держась на ногах от усталости, он шел копать могилу и хоронить тех, кого волчица-Игре уложила на жертвенник во славу богам, недостойным ни ее любви, ни ее доверия. Кто пришел за ее жизнью так же, как пришел когда-то давно и сам Рольван, и кто, в отличие от него, получил по заслугам. Над лесом, над холмом, над священным источником вставало солнце. Тьма отступила, чтобы с наступлением вечера вернуться вновь.
Он проснулся, когда Игре вдруг села, отбросив его руку, и стала испуганно озираться. Рольван приподнялся на локте.
– Игре…
Сквозь низкое отверстие входа внутрь попадало достаточно света, чтобы разглядеть ее лицо. За время сна Игре не пришла в себя, разве что успокоилась и больше не казалась такой напуганной, как накануне. Она вздрогнула и отодвинулась от него.
– Тише, – поспешил успокоить ее Рольван, – я тебя не обижу. Ты… тебе лучше? Ты помнишь, кто я?
Растерянный взгляд девушки скользнул по нему, обежал пещеру, вернулся снова к Рольвану. Ничего похожего на узнавание не отразилось на ее лице.
– Это я. Я, Рольван, твой друг. Друг Гвейра. Ты помнишь Гвейра, Игре?
Никакого ответа, лишь испуганный взгляд. Рольван вздохнул.
– Значит, не помнишь. Я так и думал. Ну, что ж… нам просто нужен кто-то, кто поможет тебе все вспомнить. Кто-нибудь, кто умеет колдовать, и это точно не я. Давай уедем отсюда и найдем его, хорошо? Только сначала надо тебя одеть.
Игре не шевельнулась, когда он встал и пошел за приготовленными для нее вещами. Накануне ему пришлось раздеть покойника – того из пятерых, кто оказался меньше других перепачкан кровью. Куда пропала собственная одежда Игре, Рольван так и не смог понять. У изголовья постели валялись только ее сапоги, остальное исчезло. Потеря, впрочем, была невелика. Про себя он поклялся первым по прибытии в город делом купить для нее одежду, достойную по меньшей мере эргской дочери – или, раз уж она так предпочитает выглядеть мальчиком, эргского сына. Пока же приходилось радоваться и тому, что есть.
Вернувшись, он протянул девушке сверток. Движение вышло резким: ее нагота волновала его больше, чем он старался показать, а Рольван твердо решил не допускать ничего, что не могло бы вызвать ее гнев потом, когда Игре снова станет собой.
Она испуганно вздрогнула и заслонилась руками.
– Тише, – сказал Рольван. – Я принес тебе одежду.
Но Игре не слышала. Она завороженно разглядывала свои ладони, как будто видела их впервые, как будто вместо них ожидала обнаружить что-то совсем другое – к примеру, волчьи лапы. Уронив руки, она сморщилась, оглядела собственное тело и горько заплакала.
– Придется мне привыкать, – вздохнул Рольван. – Иди сюда, Игре. Все хорошо. Я тебя не обижу.
Он обнял ее и погладил по волосам, успокаивая, затем поднял на ноги принялся натягивать на нее одежду. Чувствовал он себя при этом хуже, чем просто неловко, но Игре не сопротивлялась, и в конце концов дело оказалось сделано. В широкую рубашку и штаны из тонкой шерсти без труда поместились бы сразу две хрупкие девушки, но, затянув потуже пояс и набросив сверху короткий плащ дружинника, Рольван оглядел свою работу и решил, что получился вполне приличный юноша-оруженосец. Напуганный, правда, и глуповатый на вид, но в конце концов это можно будет списать на болезнь или непривычку к многолюдным местам вроде Гида, куда им предстояло отправиться. Рольван улыбнулся ей:
– А знаешь, почему я радуюсь? Оказывается, я и такую тебя люблю. Кто теперь посмеет сказать, что это не по-настоящему?
Игре заинтересованно ощупывала свою новое облачение. Добравшись до застежки – простой медной фибулы без украшений, которой Рольван закрепил на ее плече плащ, затеребила ее, потом дернула. Острый шип выскочил из держателя и воткнулся ей в палец. Игре сморщилась, разглядывая набухавшую каплю крови, подняла на Рольвана глаза и снова заплакала.
Проще всего было бы отвезти ее к Аске: та, хоть и не позволяла никому называть себя колдуньей, смыслила в этих делах не меньше, а быть может, и больше самой Игре. Но старуха уже поплатилась за свою помощь дрейвке. Даже если предположить, что она вернулась домой невредимой, на что вряд ли стоило рассчитывать, появиться у нее снова значило погубить и ее, и себя. Оставалось только ехать в Гид и искать там колдунью, что вернула Игре рассудок в прошлый раз. И заодно убраться подальше от здешнего эрга, спевшегося с отцом-настоятелем Одо, и его чересчур резвой дружины – не так уж плохо, если рассудить. Рольван дорого отдал бы за возможность оказаться вместе с Игре где-нибудь за тысячу миль или вовсе в другом мире по ту сторону Врат, и пусть все на свете монахи и эрги заодно с колдуньями и древними богами провалятся куда-нибудь в Подземный мрак.
Ворона и Тики нигде не было. Рольван догадывался, что Игре заколдовала лошадей и что они придут, стоит только ей позвать, но сомневался, подействует ли его собственный зов. Решив все-таки попробовать, он несколько раз выкрикнул их имена. Постоял у входа в пещеру, не решаясь уйти и оставить Игре одну, затем вернулся и принялся разбирать свою поклажу, собираясь выбросить все лишнее, чтобы Монаху легче было нести сразу двоих. Но еще раньше, чем он добрался до второй сумки, светлый проем входа заслонила тень. Рольван бросился навстречу, выхватывая меч, но это Тика нетерпеливо тянула в пещеру длинную голову, высматривая хозяйку. Ворон щипал траву чуть ниже по склону. Колдовство Верховной дрейвки осталось действенным, даже когда сама она не помнила собственного имени.
Игре без возражений позволила усадить себя в седло. Будь лошадь поноровистее, ей пришлось бы туго, но послушная и спокойная Тика не нуждалась в понуканиях. Она покорно вышагивала бок о бок с Монахом, а руки дрейвки теребили и гладили ее светло-серую гриву, и обе казались довольными друг другом. Когда холм с источником остались далеко позади, Игре как будто отпустили страхи, она больше не плакала по любому поводу, не вздрагивала и с интересом оглядывалась по сторонам. На Рольвана смотрела доверчиво, как ребенок – до того не похоже на себя прежнюю, что впору было пожелать все так и оставить. Эта новая Игре невольно нравилась ему все больше. Правда, и присматривать за ней теперь нужно было, как за ребенком, в оба глаза. В особенности это стало ясно на привале: в третий раз подряд изловив ее в полусотне шагов от их маленького лагеря в тот самый момент, когда она уже совсем было собралась полакомиться яркими на вид и смертоносными тисовыми ягодами, и насильно притащив обратно, Рольван начал спрашивать себя, а не привязать ли ему свою подопечную, как когда-то, к дереву. Не решился, и с тех пор больше не выпускал ее из виду, держал за руку или обнимал всегда, когда только мог. Игре не возражала, совершенно позабыв свою былую к нему неприязнь.
Доверчивость эта была для него счастьем и мучением одновременно. Счастьем, потому что, устраиваясь на ночлег, он без колебаний уложил ее рядом с собой и Игре сразу заснула, прижавшись к его груди, а ее дыхание щекотало ему шею и заставляло сердце сладко сжиматься и таять от нежности. Мучением, потому что чем дальше, тем труднее было соблюдать свое слово не трогать ее без ее воли – воли, которой у нее сейчас попросту не было. Порою Рольван готов был отрубить себе обе руки.
Похоть, впрочем, оказалась не самой худшей из его забот. В первую же ночь он проснулся от крика. Случилось это под утро, в тот самый холодный час, когда темнота уже выцвела, не вынеся ясного дыхания наступающего дня, но рассвет еще не воспламенил неба, не разогнал ее окончательно; когда смолкли ночные птицы, а дневные покамест не пробудились и весь мир ненадолго окутала тишина. В такой час крепче всего спится, а пробуждение выходит неловким, как будто целая ночь отдыха пропала втуне.
Кричала Игре. Не просыпаясь, не открывая глаз, с раскинутыми в стороны руками, она ахнула, как будто от боли и начала говорить. С тех пор, как потеряла рассудок, обернувшись человеком, она не произнесла ни слова, потому Рольван сперва обрадовался, решив, что она приходит в себя, но нет. Ее лицо было искажено мукой, голос хрипел и срывался:
– Уходит. Уходит, уходит! Наше время, твое время, больно! Что можешь, теперь что ты можешь? Приходят из-за моря, но, но не твоим путем, нет. Сдержит ли лес огонь? Везде пусто. Мы слабые, прячемся, больно! Новый день, не наш, нас нет. Люди, люди, чужие. Наши дети? Их нет. Горят костры, о, как много огня! – Игре выгнулась всем телом, содрогнулась. Рольван беспомощно смотрел, не зная, можно ли ее сейчас разбудить, не станет ли оттого еще хуже. Его пробрал страх, как будто что-то темное, может быть, призрак другого мира, остановилось рядом. – Не станет, не станет, пройдет время и вас не станет. Прах, пыль. Другое, все другое. Костры, и здесь костры! Больно! Нет, не троньте ее! Не-ет!!!
– Игре! – Рольван не выдержал, схватил ее за плечи и встряхнул. – Игре, проснись! Перестань!
Она снова вскрикнула и открыла глаза. Рольван отшатнулся – то были глаза волчицы, они светились в темноте. Но желтый огонь тут же погас, и с ним погас разум. Игре удивленно сморщилась и заплакала.
Рольван обнял ее.
– Ну все, девочка. Это был страшный сон, и он кончился. Мы едем в Гид. Скоро все будет хорошо.