[789]. Особый статус пожилой женщины в народной культуре был связан с тем, что, переходя из возраста бабы в возраст старухи/бабушки (с прекращением регул и способности к деторождению), женщина, согласно народным представлениям, «очищалась». «Старухи относились к категории имеющих статус девственности, в данном случае возвратной, обладающей характеристикой чистоты»[790]. «Магическая девственность»[791] старух в значительной степени определяла круг их социальных обязанностей и их симоволическую роль в крестьянской общине.
С того момента, как женщина считается бесплодной, «вышедшей из возраста», она более не участвует в борьбе с себе подобными, «остывает» и становится «чистой»; теперь она может помогать другим: принимать роды, лечить больных, готовить мертвых в последний путь. Расставшись с ролью матери, она символически становится всеобщей Матерью, которая заботится о потомстве всех женщин сообщества и о равновесии в мироздании. Чем ближе женщина к смерти, тем сильнее ее облик напоминает образ матери-земли, женщины, лишенной отрицательных черт[792].
С другой стороны, близость старухи к смерти, приписывание особенно долго живущим женщинам статуса ведьм, колдуний[793] связывают старуху со злой силой и властью. В полесских деревнях, например, верили, что за судьбой для младенца надо идти к старухе, похожей на Бабу Ягу[794] и живущей в лесу. Образ Бабы Яги из русских волшебных сказок, проанализированный В. Проппом, представляет образ злой старухи, связанной с миром мертвых. Она находится на границе между миром героя и другим светом, она хозяйка природных стихий, она испытывает и одаривает героя/героиню, она обладает всеми атрибутами материнства, но не знает брачной жизни.
Не только Баба Яга, но и другие старухи волшебных сказок обладают мистической силой: они ясновидящие и прорицательницы, они добрые волшебницы или — даже чаще — злые ведьмы[795].
Такой образ злой старухи, обладающей мистической властью, имеет свою традицию в русской литературе. Л. Парпулова-Гриббл в своей статье «Таинственная власть злой старухи: тема и вариации в русском фольклоре и в литературе XIX века» анализирует произведения А. Пушкина «Руслан и Людмила» и «Пиковая дама», а также поэму «Старуха» Каролины Павловой. К этому списку можно было бы добавить гоголевских старух, старуху-процентщицу Достоевского, старух Хармса[796], старуху Изергиль М. Горького и т. п.[797]
Другой инвариант образа властной старухи — это grande dame: пожилая женщина, которой статус вдовства и авторитет главы рода дает и финансовую, и моральную, и социальную власть над людьми, особенно молодыми[798]. Это «старейшая женщина в роду», «старуха, которая знает всю подноготную»[799], как, например, «сердитая» старуха Хлестова из «Горя от ума» А. Грибоедова. Во многих текстах первой половины XIX века старухи (тетушки) образуют деперсонализированную толпу контролеров, многоголовую гидру «молвы». Их функция — бдить, выявлять и осуждать отступников, нарушителей общих правил[800].
Но grande dame может быть и симпатичным образом — эта та, чей возраст, статус и моральный авторитет позволяют стоять вне правил, играть роль enfant terrible, как это делают Марья Дмитриевна Ахросимова из «Войны и мира» Л. Толстого или бабуленька из «Игрока» Ф. Достоевского.
Однако в данной статье я хотела бы в большей степени сосредоточить свое внимание на другой ипостаси женской старости — на бабушке. В образе бабушки есть многое, что есть и в старухе: асексуальность, мистическая девственность, магическое знание, родовая память, авторитет возраста. Однако бабушка определяется через семью, она бабушка — для внуков, с точки зрения внуков. Когда таким образом обращаются к старой женщине посторонние люди, они как бы ставят себя в позицию внуков.
Социологи и историки культуры, описывая роль бабушек в семье, подчеркивают, что они начинают участвовать в воспитании ребенка на самых ранних стадиях, то есть говорят о бабушке-няне. Такие няни/бабушки представляются как образец абсолютной любви и самопожертвования. Историки В. В. Пономарева и Л. Б. Хорошилова приводят некоторые характерные цитаты из воспоминаний разных мемуаристов о нянях («У нее не было своей жизни: ее радость и горе были исключительно связаны с нашей жизнью» (Е. Водовозова) и т. п.)[801] и отмечают, что сейчас роль няни выполняют бабушки. «В самых разных культурах именно бабушки связывают новые поколения с прошлым», они хранительницы семейной памяти, через них «реализуется важнейший элемент сохранения культуры — устная история, которая непосредственно передается от человека к человеку, живая связь ушедших поколений с грядущими»[802]. Ту же функцию современных бабушек как проводников семейной и культурной памяти, хранительниц и передатчиц символического «семейного капитала», фиксируют и социологические исследования[803].
Реальные семейные роли реальных современных бабушек в российских семьях, на наш взгляд, находятся в явной зависимости от того образа бабушки, который символизирован в русской культурной традиции и является одним из устойчивых русских мифов.
Самые известные литературные образы бабушек — это Татьяна Марковна Бережкова из романа И. Гончарова «Обрыв», бабушка Акулина из автобиографической трилогии М. Горького и наследующая ей бабушка Катерина в автобиографическом цикле В. Астафьева «Последний поклон»[804].
При явных различиях между этими текстами, связанных с временем написания, жанровой природой, разницей материала и авторских установок, с различным «социальным происхождением» интересующих нас героинь (у Гончарова — дворянка, у Горького — купчиха, у Астафьева — сибирская крестьянка), образ бабушки в этих текстах складывается в определенный архетип, главные черты которого мы постараемся определить.
Во-первых, все эти бабушки увидены глазами внуков, причем все внуки (включая и взрослого Райского, которому Татьяна Марковна не родная, а двоюродная бабушка) — сироты. То есть бабушки, о которых они повествуют, это, прежде всего, суррогатные матери, заместительницы матерей.
Бабушки изображены как излучающие свет бескорыстной (то есть идеально-материнской) любви.
В этих объятиях, в голосе, в этой вдруг охватившей ее радости — точно как будто обдало ее солнечное сияние — было столько нежности, любви, теплоты![805]
Вся она — темная, но светилась изнутри — через глаза — неугасимым, веселым и теплым светом. <…> До нее как будто спал я, спрятанный в темноте, но явилась она, разбудила, вывела на свет[806].
Бабушка — это та, кто «не отдаст меня, не отпустит, спрячет надежно»[807], отмолит у самой смерти[808].
Бабушка во всех текстах описывается как «большая», «величественная», «величавая». Для маленьких фокализаторов у Горького и Астафьева бабушкино тело — мощное, огромное, мягкое, теплое, «животное» материнское тело, к которому можно притулиться, почувствовав себя в безопасности, как младенец в материнской утробе… Бабушка Акулина у Горького «очень полная»[809], «огромная и лохматая», похожая на медведицу[810], она «точно большая кошка — она и мягкая такая же, как этот ласковый зверь»[811]. У Астафьева читаем: «А я боязливо прижимался к ней, к моей живой и теплой бабушке», «я привалился к теплому боку бабушки», «и такая волна любви к родному и до стоноты близкому человеку накатывала на меня, что я тыкался лицом в ее рыхлую грудь и зарывался носом в теплую, бабушкой пахнущую рубашку»[812].
Тело бабушки асоциально (звериное, природное) и асексуально. Но чистота бабушки — это не девичья невинность, это не чистота неведения — это возвратная чистота, сочетающаяся с мудростью, искушенностью, даже грешностью («падение» Бережковой в молодости, пьянство Акулины, гневливость и драчливость Катерины). Они телесные, земные, грешные, но одновременно святые. «Ты святая женщина! Нет другой такой матери», — говорит Вера в «Обрыве»[813]. «Она вроде святой, хоть и вино пьет, табак нюхает. Блаженная как бы. Ты держись за нее крепко», — советует Григорий маленькому Алеше в «Детстве» Горького[814].
Если мотив магической девственности, чистоты материнства сближает бабушек с образом Богородицы[815], то избыточная телесность, телесная мощь, зрелая, бодрая красота их старости ведет к аналогии с матерью-природой, матерью-сырой землей. Пространство (или хронотоп) бабушки в текстах — это не только (и, может быть, не столько) дом, но сад, огород и лес. Даже дворянка Бережкова изображается прежде всего в саду. «Она стригла седые волосы и ходила по двору и по саду с открытой головой»