другое. Если себя в роли бабушки она изображает в автонарративе ангелом спасения, а собственный союз с внуком представляет как союз двух невинных — союз первоначальной и возвратной чистоты, то в дряхлости, в поздней старости бабы Симы нет никакой (даже мистической) чистоты, нет красоты, нет материнства — полный распад и тление, превращение в бесполую биомассу.
Петрушевская в повести создает противоречивую, стереоскопическую картину старости и старения, где взгляд изнутри соседствует с взглядом снаружи и где в сложноорганизованном эгонарративе, недостоверном и правдивом одновременно, открывается в том числе и сложная рефлексия старения, которое, по словам Линды Фишер, «является процессом конструирования инаковости и самоотчуждения, и горькая ирония состоит в том, что, относясь к пожилым людям как к Другим, мы отчуждаемся от самих себя»[904].
Среди множества вопросов, которые ставит перед читателем эта удивительная по глубине повесть Л. Петрушевской, можно особо выделить мотивы власти и тайны, тоже, как мы уже отмечали, связанные с темой старости. У Петрушевской названные мотивы соотнесены не с вопросом о социальных иерархиях, деньгах или авторитете, которые приводят к политической геронтократии. Власть и тайна связываются с образом бессильной и дряхлеющей старухи. Собственно говоря, во всех текстах, о которых шла речь выше, речь идет о старой женщине — бабушке/старухе.
То, что у старости чаще всего «женское лицо», обусловлено, конечно, статистически[905]. Кроме того, эффект отчуждения и маргинализации в этом случае удваивается. По крайней мере, так считают исследователи, выдвигающие гипотезу «двойного риска», согласно которой негативные эффекты от двух стигматизируемых позиций — быть женщиной и быть старой — суммируются, и именно это ставит пожилых женщин в особенно уязвимое положение[906]. Но, как нам кажется, внимание современной литературы именно к образу старой женщины, старухи, воплощающему в себе и Другое женственности, и Другое старости, имеет также культурные корни. Именно на этом культурном архетипе и его модификациях в современной российской прозе я хочу сосредоточить внимание в следующем разделе этой статьи.
В народной культуре и в литературной традиции старая женщина представлена как образом мудрой, доброй и жертвенной бабушки, наделенной «возвратной чистотой»[907], так и архетипом злой и таинственной старухи, обладающей «ведьмовской» властью. Последняя, как, например, Баба Яга из русских волшебных сказок, проанализированных В. Проппом[908], связана с царством мертвых, существует на границе между миром героя и другим светом, повелевает природными стихиями и вмешивается в человеческие судьбы, ибо обладает мистической силой[909].
Такой образ ужасной старухи, наделенной таинственной властью, имеет свою традицию в русской литературе. Старухи из «Руслана и Людмилы» и «Пиковой дамы» А. Пушкина и поэмы Каролины Павловой «Старуха», романов Ф. Достоевского и рассказов и пьес Д. Хармса[910] и тому подобные в определенном смысле являются персонификацией Танатоса — влекущего к смерти желания, а во многих случаях (как в «Пиковой даме» или «Старухе Изергиль» Горького) с образом старухи связываются и эротические коннотации. В «Пиковой даме», например, Германн, чтобы выпытать секрет трех карт, подаренных Сен-Жерменом той, кого называли la Vénus moscovite, готов, «пожалуй, сделаться ее любовником»[911]. Любовницей именуется и мертвая графиня[912]. Эрос и Танатос взаимосвязаны в образе старухи, ее таинственная власть определяется именно этим. Власть старухи-любовницы в случае графини соединяется с властью «grande dame»: у нее есть своя «домашняя мученица» воспитанница Лизавета Ивановна, а во время выходов в свет графиня Авдотья Федотовна выполняет роль некоего тотема власти: «…к ней с низкими поклонами подходили приезжающие гости, как по установленному обряду»[913]. Grande dame является инвариантом образа властной старухи: это пожилая женщина, которой статус вдовства и авторитет главы рода дает и финансовую, и моральную, и социальную власть над людьми, особенно молодыми. Это старейшая женщина в роду, которая знает все обо всех, как, например, «зловещая старуха» Хлестова из «Горя от ума» А. Грибоедова. Во многих текстах XIX века старухи (тетушки) образуют деперсонализированную толпу контролеров, многоголовую гидру молвы. Их функция — бдить, выявлять и осуждать отступников, нарушителей общих правил. В Grande dame таинственная и мистическая власть старухи соединяется с темой геронтократии.
Таким образом, старуха как литературный архетип наделена атрибутами власти, смертельной опасности и мистической тайны; этот образ является, как мы уже отмечали, одновременно проекцией страха перед инаковостью старости и инаковостью женственности.
В современной литературе можно встретить развитие как самого архетипа Пиковой дамы[914], так и образа ужасной старухи без прямых коннотаций с пушкинским прототипом.
Девяностолетняя Мур из одноименной с пушкинской повести Людмилы Улицкой, как и графиня Авдотья Федотовна, изображается как некое пограничное создание: то ли живое существо, то ли мощи; то ли ангел, то ли «прозрачное насекомое»[915], то ли страстная женщина, почти бессмертная жрица любви, «тигрица на охоте»[916], то ли механизм, кукла, марионетка или мумия, скелет в черном кимоно. И само имя «Мур» несет семантику неопределенности: равным образом так могут звать мужчину и женщину, человека и животное и даже институцию (Московский уголовный розыск). Мур, как и пушкинская графиня, обладает таинственной властью. «Отчего ей была дана власть над отцом, младшими сестрами, мужчинами и женщинами и даже над теми неопределенными существами, находящимися в мучительном зазоре между полами?» — думала ее дочь Анна Федоровна и, не находя ответа на этот вопрос, «подчиняясь неведомой силе, неслась выполнять очередную материнскую прихоть»[917]. Но в «Пиковой даме» Улицкой нет Германна, потому что в нем нет нужды. Если у Пушкина таинственная старуха — стимулятор страсти Германна, в определенной степени объект его фаллического желания (он хочет овладеть ею и ее тайной), то у Улицкой желание принадлежит исключительно Мур. Эротический мотив, звучащий у Пушкина под сурдинку, в современном тексте многократно усилен. Таинственная, иррациональная власть Мур связана с тем, что в ней есть неконтролируемое желание, прорва желания, желание желать[918]. Соединение его со старостью, которой стереотипно приписывается смерть желаний, порождает монструозный образ: это смерть-любовница, которая всегда в конце концов получает желаемое. Страх перед Мур у ее дочери имеет отчасти мистический характер: дело не только в ее дочернем смирении и чувстве долга — Анну Федоровну вводит в ступор завороженность этой абсолютно неотменимой властью старости и смерти. Бунт невозможен, он приводит только к реализации желания смерти, если понимаем в этом словосочетании смерть как субъект, а не объект желания.
Проблема усугубляется тем, что желание ужасной старухи ненасытно, оно должно все время возобновляться, подпитываться в перманентном процессе присвоения и контроля над окружающими и прежде всего над молодыми — детьми и внуками. Подобная ситуация с огромной выразительностью изображена в повести Павла Санаева «Похороните меня за плинтусом» (1994)[919]. Для героя-рассказчика воспоминания о детстве, проведенном под бабушкиным крылом, — своего рода нарративная психотерапия, попытка освободиться, так как текст обнаруживает, что под «маской» бабушки скрывается лицо ужасной старухи, любовь которой есть проявление пугающей жажды власти и поглощения. Но, как и в рассказе Улицкой, освобождение и отчуждение не может быть полным еще и потому, что ужасная старуха связана с более молодыми героями узами родства.
В романе Михаила Елизарова «Библиотекарь» (2008) фигура ужасной старухи как воплощения Иного снаружи и внутри обрастет социально-символическими коннотациями, связанными с осмыслением исторического (советского) прошлого и с проблемой национальной идеи и (вос)производства нации.
Сюжет романа строится на том, что книги, когда-то написанные обыкновенным советским писателем Громовым, оказываются на самом деле мистическими книгами Силы, Памяти, Власти, Радости, Терпения, Ярости, Смысла, которые при чтении их с выполнением двух условий — «тщания и непрерывности» — наделяют читающего соответствующими качествами или чувствами в максимально возможной степени. За обладание чудесными книгами идет борьба между кланами-«библиотеками». Основу одной из них — библиотеки Моховой — составляют больные и слабоумные старухи из дома престарелых, которые прочли Книгу Силы («в миру „Пролетарская“»[920]) и преобразились в ужасных и смертоносных фурий. Возглавляет эти боевые отряды чудовищных старух бывшая доцент кафедры марксизма-ленинизма Полина Васильевна Горн, которая от бессонницы «прочла всю книгу Силы, выполнив оба Условия, и встала, как Лазарь»[921]