<…> И при всем этом ни одной мысли о себе, для себя <…> она может спать не на кровати, если кровать кому-то понадобится, а на стульях, может не обедать, если не хватило другим. Она никогда не задумывается над своими собственными нуждами, просто отказывая себе во всем, и ничто не вызывает ее недовольства, раздражения. Напротив, во всех случаях она очень довольна[1119].
Меряя свою жизнь максималистским идеалом жертвенного самоотречения, Лашина ощущает непреходящее чувство вины перед всеми своими домашними, но в первую очередь — перед детьми. Если в ее отношениях с мужчинами две модели жены (старая и новая) конкурируют между собой, то по отношению к детям она последовательно стремится выполнять роль ответственной, жертвующей матери. Дети для нее безусловная и главная ценность и цель; им, подробному и весьма беспристрастному описанию их характеров и проблем, посвящена большая часть дневника.
8.05.33. Дети, которым я практически отдаю всю свою жизнь, время, труд, являются для меня неиссякаемым источником радости. Счастье для меня и в страданиях за них, в лишениях, которые я сознательно терплю из‐за них[1120].
Как обыкновенная советская женщина Лашина живет в ситуации, когда она принуждена выполнять гендерный контракт «работающей матери», который предполагает совмещение традиционной патриархальной роли женщины в рамках семьи с одновременной занятостью в производстве и общественной жизни[1121]. Причем требования к женщине и как к работнице, и как к гражданке, и — особенно — как к матери, ответственной за здоровье и воспитание детей, постоянно возрастают, начиная с конца 30‐х годов, когда в установках власти начинается патриархальный ренессанс. Хотя Нине Сергеевне много помогает мать, в довоенное время в семье есть няньки и помощницы по хозяйству, младшие дети посещают ясли и детский сад, но двойная нагрузка при максималистских требованиях к собственной материнской роли последовательно описывается ею как непосильная и деконструктивная.
5.04.34. Но во всех моих исканиях только два берега. Один мой берег — моя семья, мой дом, муж, дети. Другой берег — работа, общественный успех, увлечение собой [я пребываю попеременно то на одном, то на другом «берегу»]. Совместить в себе и настоящего, полноценного работника и хорошую семьянинку я не смогу. Потому что и тому, и другому надо принадлежать до конца <…> А такого неисчерпаемого количества сил, способностей и времени, чтобы быть сразу всем и для всех, у меня нет[1122].
28.04.40. Я не хочу работать, я хочу жить с детьми! Чтобы Котик был здоров, чтобы Шурик не был одинок, чтобы малыши высыпались, чтобы и Косте, и детям жилось тепло и уютно. Но что же мы будем есть? Жуткая моя жизнь, горькая моя судьба! До слез, до боли жалко детей![1123]
2.01.44. …я чувствую себя такой перед ними (детьми. — И. С.) виноватой. Не надо было их иметь! Действительно, что я им дала? Кроме самой жизни, ничего! А так хотелось бы дать им все! И теплый дом, и внимание, и настоящее образование и показать и мир и познакомить со всем прекрасным на земле…[1124]
7.01.44. Имеющая детей женщина не должна работать где-то в стороне от семьи, если дети ее не устроены как следует. Ее труд должен принадлежать ее детям так же, как принадлежит ее душа. Ее повседневное влияние, любовь, забота должны окружать их ежедневно и ежечасно. Не дело матери сидеть с утра до ночи в стороне от детей и, не зная, не чувствуя их жизни, писать всякие отчеты и сводки, а думать о детях и чувствовать себя несчастной, потому что ты не с ними[1125].
Идеал жертвенного материнства, глубоко укорененный в культурной традиции[1126], имеет сильные религиозные, христианские коннотации, но, с другой стороны, концепция жертвоприношения и самоотречения (во имя будущего, коммунизма и в интересах государства) характерна и для советской идеологии[1127]. Для героини идея самопожертвования как целе- и жизнеобразующая несомненно является одним из влиятельных образцов жизнеосмысления; жертвенность становится универсальным объяснительным кодом. Собственная жизнь интерпретируется через понятие жертвенности и жертвы.
25.12.45. Для того, чтобы жить, надо иметь определенную цель. [Такая цель была победа, возвращение Кости с войны] А теперь? В чем цель? В потребительском отношении к жизни? В воспитании своих детенышей <…>? В квартире? В заработке? До чего же пустое!! <…> Это все не цель. Нужна жертва! Сильная, поглощающая силы и волю. Такую жертву можно принять как цель[1128][1129].
Но одновременно, как можно видеть из вышеприведенных цитат, дневник описывает гигантское, невыносимое напряжение автора в попытках соответствовать идеалу жертвенной матери при необходимости работать в ситуации, когда мужчины по объективным и субъективным причинам не способны обеспечить семью, а государство принуждает к трудовой деятельности, иногда напоминающей рабский труд.
7.01.44. Вообще установилась какая-то дикая практика. Работай не только день, но и вечер. И в Наркомате во всех комнатах люди продолжают работать до позднего вечера. Женщины, матери нервничают, но если начальство приказало, остаются и работают[1130][1131].
Постоянное напряжение и неизбывное чувство вины приводят к ситуациям протеста — словом и «телом». Дневник становится местом, где можно выплеснуть, выкричать свое страдание и усталость и нарушить табу (например, подвергнуть сомнению святость и неизбежность материнства):
7.06.37. У меня неприятность и я, в противоречие всем своим прежним настроениям, так пишу. Три месяца беременности! А я не хочу иметь четвертого ребенка. Я так устала! Я так устала <…> Я начала уставать и от труда, и от забот, и от тяжелых раздумий, и от всей, всей жизни![1132]
Бунт телом проявляется в депрессиях, нервных срывах, тяжелых нервных болезнях, которые также описываются в дневнике:
На почве неврастении и истощения я почти потеряла зрение. Не могла ни писать, ни читать, ни шить[1133] (10.02.45);
Всю ночь я продолжала плакать. Слезы, продолжавшиеся больше 30-ти часов, уносят душу, и это так и было[1134] (3.12.52).
Материнская жертвенность, выбранная как желаемая модель самоосуществления и представленная в дневнике через фаталистический концепт женской судьбы, не подвергается ревизии, но акцент часто сдвигается с героического на страдательный, на ощущение себя не жертвующей, а жертвой.
12.01.51. Вся моя жизнь упирается в интересы детей. И так из года в год. И не было случая, чтобы я отказала кому-нибудь из них в реальной помощи <…> Отнять у себя и отдать им и сделать вид, что мне-то как раз не надо. Работать всю жизнь и приносить домой весь заработок все для того же и для того же. Накормить, одеть, купить им и снова им. И душевная жизнь моя. Вечная тревога <…> и забота. Конечно, у меня нет сил, купить, например, пианино или предоставить им по комнате. Откуда им взяться, если с 41‐го года фактически одна я несу все заботы. Костя что ли делит эти заботы со мной? У него какие-то иные заботы, скользящие мимо меня, семьи, детей[1135].
Самоосуществление через детей и самоотверженное материнство парадоксальным образом соединяется с мыслью о потере себя, об отсутствии собственного пространства душевной жизни, о самонеосуществлении. И в этом случае символическая идея отсутствия пространства женской самореализации в патриархатном социуме[1136] воплощается в дискурсе повседневности, органически соединяясь в дневнике Лашиной с пресловутым «квартирным вопросом». Описанию коммунального советского быта[1137] посвящено много страниц дневника.
1.04.1932. Теперь в двух комнатах живут 11 человек, плюс мокрые пеленки и детский крик с утра до вечера[1138].
26.09.44. Повернуться невозможно. Чтобы выйти из комнаты, нужно всех потревожить. Кто-то должен подвинуться, кто-то встать со стула[1139].
23.08.58. [О работе в отделе писем «Крокодила».] В основном же люди просят о том, о чем просить бы и не следовало, о том, что каждый человек иметь должен уж в силу одного того, что он живет. О жилье. Живут люди по 5, по 7 человек в одной комнате[1140].
11.10.58. Но представив себе, что в одной нашей комнате, где живет совсем старенькая мама, 23-летняя девушка и 18-летний парень, где ни у кого нет собственного уголка, где спят они все вокруг одного стола, представив, что здесь будет жить еще неизвестная нам женщина с грудным ребенком, что все это ляжет на неопределенный срок на мои плечи, я стала думать и думать[1141].
«Принудительная социальность»[1142]