Нина, в груди у которой пылал пожар тревоги и вины, от отчаяния поехала в действующий храм в Никольско-Архангельском и там долго стояла на коленях перед иконой Николая Чудотворца и просила его, как умела, спасти Андрея. Ей сказали, что Николай как раз помогает невинно осужденным, а ведь Андрей был именно таким. Когда, заметив ее неожиданное усердие, знакомый батюшка спросил, что случилось, Нина смутилась: вряд ли можно сказать хоть кому-нибудь, что она просит за названного предателя Родины.
В один из дней, когда Нина шла сменить Ганю, забросив Владика в детский сад на крыше их дома, Ганю она в очереди не обнаружила. Обошла здание – серый невыразительный куб, напоминавший плиту, упавшую с неба и подмявшую под себя все живое. Нина вспомнила, как еще весной они с Ганей ходили недалеко отсюда в мастерскую пошива одежды Наркоминдела к ее швее: Нина забирала костюм, а Гане сварганили платье; все тот же Кузнецкий Мост – а какая разница.
Ганя сидела, прислонившись спиной к стене, абсолютно слившаяся с ней, совершенно потерявшая облик. Нина бросилась к ней: узнала что-нибудь? Что сказали?
«Следствие ведется, – ответила Ганя. – Больше ничего. Но ведь если ведется, значит, скоро они все поймут?»
Ганя смотрела на Нину с такой надеждой, как будто Нина знает и точно может сказать, и та уверила:
– Да, да. Конечно. Обязательно все разрешится лучшим образом.
– Еще они позволили передать ему деньги, – сказала Ганя. – Но у меня с собой не было. Сейчас, поднимусь только, домой схожу, соберу все и вернусь, чтобы передать.
– Да бог с тобой, Ганечка, – сказала Нина. – Поспи хоть сутки. Зачем ему деньги?
Но Ганя поднялась, цепляясь за Нину, и тенью двинулась к метро, повторяя:
– Сейчас, сейчас, туда и обратно, я быстро.
Нина вечером бросилась к Генриху:
– Гена, прошу, узнай что-нибудь! Где Андрей, в чем его обвиняют? Может, можно дать ему характеристику? Совсем ведь Ганя себя со свету сживет.
Генрих вздохнул:
– Нет у меня, Нинок, таких возможностей. Я постараюсь узнать, но надежды мало.
Деньги Ганя собрала, но в тот же вечер слегла. В огненном бреду, пока Нина, как могла, выхаживала ее и лечила, она твердила только одно: «Мне нужно вернуться к Андрюше», не понимая, что там, куда она так рвалась, Андрюши могло и не быть.
Через две недели, когда Ганя наконец оклемалась и смогла встать – голова кружилась, но терпимо, – она тут же, нарушив запреты Нины и врача, выскользнула за дверь – на Кузнецкий Мост.
В длинном хвосте очереди она слушала истории, примеряла их на себя и никак не могла почувствовать, принять эту роль – жены арестанта. Когда, в какой момент произошла ошибка? Как она упустила? Неужели Андрюша и правда мог?..
Генрих узнал по своим каналам, что Андрея судят за воровство. Будто он воровал и перепродавал не только киноварь, из которой добывают ртуть, но и ткань для полировки готовых градусников. Когда он пересказал это дома, Нина с ужасом спросила:
– Но зачем воровать ткань?!
– Чтобы сшить платье или пальто… – пожал плечами Генрих, и Нина задумалась, видела ли она у Андрея в последнее время какое-то новое пальто, но ничего не могла вспомнить, кроме тельняшки, в которой он приезжал к ним на дачу тем далеким теперь летним вечером.
– И еще, – добавил Генрих. – Это все ерунда. Его обвиняют в том, что он будто бы шпионил в пользу Японии. Передавал тетради и материалы гражданину Ширину, а тот, дескать, известный японский шпион. И вычислил его – кто бы ты думала, Ниночка, – ближайший друг – Сережа Будко, он внес его в нужный список вредителей.
– Но это же неправда, – сказала Нина с искренним удивлением, а Ганя заплакала. – Это же полная чушь.
Генрих развел руками.
Мог ли Андрюша украсть? Мог ли Сережа оклеветать его – без особой причины, из злости и зависти? Ганя спрашивала и спрашивала себя об этом и спустя неделю изматывающих бесед со своим внутренним голосом пришла к выводу, что все могут все, потому что она бы тоже украла, будь на то достаточно оснований, а в то, что Андрей всегда поступал взвешенно и разумно, она верила безусловно, как в то, что Волга впадает в Каспийское море. Однако, что бы ни сделал Андрюша, ее любовь и доверие к нему бесконечны, и она будет ждать его всегда.
Ганя поделилась своими мыслями с Ниной, которая пришла сменить ее в очереди, и Нина шепотом сказала, изумившись:
– Ты сошла с ума.
– Почему? – спросила Ганя, и Нина на мгновение решила, что у подруги и правда помутнение рассудка, так искренне и по-детски она удивилась вопросу.
– Андрей не виноват. Неужели ты думаешь, что все эти люди, – и Нина обрисовала рукой стоящую на морозе очередь, – родственники преступников?
– Я не знаю, – честно сказала Ганя.
– Думать забудь, – отрезала Нина. – Тебе нужно поспать. Иди. Я постою.
Для Нины все происходящее было дурным сном, чем-то, в чем она никак не могла отыскать логики, как ни старалась, но не все эти люди виноваты в том, что им предъявляли, – это она знала наверняка.
Пробиться к справочному окошку Гане удалось неделю спустя. Улыбаясь, будто выиграла в лотерею, она начала толкать в окошко мешок – с вареньем, деньгами и свитером, но круглый чиновник с лоснящимся лицом ее порывы остановил.
– Фамилия, – плюнул он одними губами, и гладкое лицо его почти не шевельнулось.
– Визель, – сказала Ганя и снова начала подталкивать мешок. Внезапно он показался ей жалким – нелепый, сшитый из наволочки, круглый, мягкий, с запахом дома.
– Не могу принять, – отрезал круглый и оттолкнул мешок. – Выбыл.
– Как выбыл? Куда! – в отчаянии вскричала Ганя. – Какой приговор?
– Десять лет дальних лагерей без права переписки, – бросил ей круглый, как кость собаке. И тут же заорал: – Следующий!
– Не может быть, – шептала Ганя, обнимая и тиская мешок. – Этого не может быть.
– Отойдите, – раздраженно попросила ее какая-то женщина в шапке, но потом присмотрелась и смягчилась: – Вы извините, конечно. Я все понимаю. Но нам же тоже нужно узнать. Отойдите, прошу.
Ганя отшатнулась от окошка, но дальше идти не могла.
Под руку к метро ее отвела женщина из очереди, та самая, в шапке.
– Будем как-то жить, – сказала она Гане у входа в метро, как будто себя уговаривала. – Будем как-то жить, а что остается?
Домой Ганя пришла не собой, а прозрачной тенью – легла на кровать и сутки не вставала. Нина привела и увела Владика, принесла ей воды, но Ганя даже не пошевелилась.
На вторые сутки вышла на общую кухню попить воды – соседи разбежались по комнатам, как тараканы от внезапно зажженного света. Из каждой двери, она знала, на нее сейчас смотрели или прижимались ухом к стакану, стакан – к двери, за каждой дверью шептали: вот она, вот она, ишь какая. Бросилась к соседке Анне Сергеевне, доброй женщине – она так плясала на их с Андрюшей свадьбе, так радовалась – они вместе переехали в эту квартиру из барака, Ганя ей помогала всегда: ходила в магазин, приносила «сердечное», иногда просила посидеть с Владиком, тот ее даже бабулей звал. Неужели и она? Ганя стучалась в дверь, билась, как ночная бабочка в зажженную лампу, но Анна Сергеевна сидела тихо, будто вымерла, и, когда Ганя ее в коридоре подкараулила, отшатнулась со словами:
– Ты не подходи ко мне лучше, а не то я на тебя донесу, что ты жизни простым людям не даешь в собственном доме.
– Да что вы, Анна Сергеевна, – заплакала Ганя. – Это же я, Ханна!
На плач выскочил из комнаты Владик, увидел, что мама плачет, не понял и тоже кинулся в юбки:
– Бабаня, бабаня, что мама плачет?
– А мамка твоя плачет, потому что папка твой – вор. Вор и преступник.
– Зачем вы так! Зачем! – закричала Ганя. – Вы же знаете, что он бы не взял!
– Здесь, может, и не брал, а там взял, им виднее, – и Анна Сергеевна хлопнула дверью в свою комнату, не давая Гане возможности ни защитить, ни оправдаться.
Больше Ганя в квартире ни с кем не здоровалась. Ходила, опустив голову, изредка на кухню и в уборную, понимая, что жизни ей тут не дадут. В этом доме, который она так любила, который ждала – они с Андрюшей так хотели жить именно здесь, вступили в кооператив и верили, что новая жизнь будет счастливой.
Все теперь было ей чуждо и тошно: и потолки, и стены, и окна, за которыми просыпается солнце, и вид на широко раскинувшуюся во все стороны Москву, и перестук колес товарных вагонов, и садом разросшиеся комнатные цветы, и большое зеркало, наполнявшее комнату воздухом и светом.
В один из дней она вышла на кухню, и дорогу ей перегородила соседка Лида, молодая и дерзкая девица – вот уж от кого Ганя поддержки не ждала. Сказала шепотом: «Я в эти слухи не верю, знайте. Если хотите поговорить – заходите. Но эти вам жизни не дадут». Ганя кивнула и разрыдалась, Лида отвела ее в комнату. А потом – по просьбе Гани – в квартиру к Нине.
Генрих выслушал Ганин сбивчивый рассказ о соседях и покачал головой:
– Уехать вам, Ханна, нужно.
– Но как я могу уехать? – плакала Ганя у Нины на плече. – Вдруг он вернется? Они же должны разобраться!
– Суд был, – хмуро сказал Генрих, подводя черту. – Уже не разобрались.
– Все равно, – уперлась Ганя. – Он вернется и будет меня искать.
– Поймите, Ханна! – закричал Генрих. – Ваш муж – враг народа. Вы – жена врага народа. Уезжайте!
– Нет, – сказала Ганя, опешив. – Какой же Андрюша враг?
– Вам придется привыкнуть к этой характеристике, – сказал Генрих.
– Гена, ты слишком жесток! – Нина выставила перед собой руку, требуя, чтобы муж замолчал.
– В общем, все, что я хочу сказать, – сказал Генрих, сбавив обороты, – что вам необходимо уехать. Я достану билеты на поезд. Уезжайте завтра.
– Нет, нет, нет, – рыдала Ганя. – Нет. Не просите. Я останусь.
– Дура! – выпалил Генрих и скрылся в кабинете.
– Гена!
Нина принесла Гане воды.
– Все будет, как ты решишь, – сказала она спокойно и четко. – Если ты считаешь, что нужно ждать, будем ждать.
Ганя кивнула.