Птицы и люди
Каким скучным местом был бы мир без птиц!
1. КОГДА И ПОЧЕМУ ВЫ УВЛЕКЛИСЬ ПТИЦАМИ?
— С трех лет, почему — не знаю, генетика? (К. Альгирдас, Вильнюс)
— С пяти лет; я вырос на ферме и постоянно с ними встречался. (Т. де Руз, Нидерланды)
— Это было генетически предопределено. (С. Москвитин, Томск)
— С раннего детского возраста по склонности своего характера. (В. Немцев, Дарвинский заповедник)
— С детства, когда увидела в небе золотистых щурок и услышала их голоса. (Н. Скокова, Москва)
— Восхищалась птицами с детства, часами искала их гнезда. (Т. Нор, Франция)
(Из ответов участников XVIII Международного орнитологического конгресса, происходившего в Москве в августе 1982 года, на вопросы моей анкеты.)
— Сегодня такой счастливый день! Я нашел гнездо, по-моему камышовки, — срывающимся от волнения голосом сообщает по телефону мой десятилетний друг Илья. Родители его — типичные горожане — физик, филолог. Откуда у Ильи всепоглощающая страсть к птицам, понять нельзя. Каждую свободную минуту он стремится провести в лесу, благо лес рядом — живут в Беляеве.
— Скажите, камышовка живет на земле? Яички такие бурые, в пятнышках. А хвост у птицы красноватый. Голос? Трещит: т-ррррр…
— Все верно, — отвечаю я ему, — соловей!
Илья на том конце провода захлебывается от восторга, а на меня откуда-то из моего дальнего детства выплескивается волна сырой грибной прели, и я отчетливо вижу лесной овражек, где жили «мои» соловьи, и вновь переживаю дивный миг, когда, пробившись сквозь крапивные джунгли, увидела все то же самое, чем восторгался теперь мальчик.
С этим действительно надо родиться. И самая моя большая жизненная удача в том, пожалуй, и состоит, что среди доставшихся мне генов один оказался «орнитологическим». Потому что птицы, на мой взгляд, — самые чудесные создания на свете, и я не знаю занятия более увлекательного, чем наблюдать за ними. Вся их жизнь как на ладони: птицы, за редким исключением, не прячутся в глухие темные уголки и норы. Они любят солнце, воздух, простор, и никто, как птицы, не умеет так славно радоваться жизни и слагать в ее честь такие великолепные гимны.
А гнезда! Раздвинув колкие еловые ветки, видишь перед собой целое созвездие голубых, словно осколочки неба, яиц, сияющих на изумрудно-зеленом ложе. Так выглядит дом лесной завирушки — поразительной искусницы по части семейного уюта. Сама птичка маленькая, неприметная, и песенка у нее слабовата, зато гнездо — высший класс. В основание его завирушка укладывает тонкие еловые прутики, а лоток, внутреннюю чашечку гнезда, выстилает мягким лесным мхом.
Меня всегда занимало, как из нехитрых лесных материалов умудряются птицы возводить такие прочные и совершенные по форме сооружения. Подглядеть, как они строят, очень непросто: обычно это таинство совершается в ранние утренние часы, да и птицы в это время держатся очень скрытно. Но однажды, когда, еще будучи юннаткой, я работала в Дарвинском заповеднике, мне крупно повезло. Пробираясь по мокрому от росы весеннему лесу, я заметила серенькую самочку зяблика, копошившуюся на высоком кусте можжевельника. Разглядев, чем она занята, я позабыла обо всех своих делах и, осчастливив окрестных комаров, просидела на этом месте не одно, а целых три утра.
Жилищное строительство у зябликов — занятие, как оказалось, чисто женское. Самец выполняет роль подсобного рабочего, подтаскивая строительный материал, а поскольку немалое время он уделяет пению, то работает, скажем прямо, не слишком усердно. Зато супруга его трудится, что называется, не покладая рук. Как всякий уважающий себя архитектор, она начала с эскиза: в облюбованном местечке между стволом и боковой веткой можжевельника точно по форме гнезда натянула паутину и в этот прозрачный гамачок начала вплетать сухие травинки, корешки и тонкие веточки. Каждую новую деталь дома она заботливо пристраивала на свое место, а всего ей пришлось уложить их не менее тысячи. В качестве цемента птица использовала также паутину — вещь в лесном строительном деле совершенно незаменимую и явно дефицитную. Нередко, не дождавшись замешкавшегося супруга, она сама отправлялась на поиски нужного материала, чаще всего именно паутины, притаскивая ее вместе с паучьими коконами, а то и самим хозяином.
К концу второго утра основная часть работы была закончена: стенки гнезда достигли нужной высоты и толщины, осталась незавершенной только внутренняя и внешняя отделка. Однако эта деликатная работа требовала особо тщательного подбора материала, и на третье утро зябловка отлучалась особенно часто. Раз она явилась с длинным волосом в клюве, который, судя по всему, лошадь еще недавно носила в своем хвосте. Этот злополучный волос никак не умещался в лотке и причинил бедной птице особенно много хлопот. Самый последний штрих во внутреннем убранстве квартиры составило куриное перо, мягкое, с пушистой белой опушкой, принесенное торжествующим зябликом и помещенное вместо перины. Снаружи птица старательно облицевала гнездо кусочками лишайника и волокнами можжевеловой коры. Зяблики — непревзойденные мастера камуфляжа, и, даже прекрасно зная, где находится гнездо, я ловила себя на том, что постоянно теряю его из вида.
О гнездах можно говорить без конца: я перевидала их многие сотни, самых разных, больших и маленьких, спрятанных на земле, в дуплах, в кустах, на деревьях, являвших собой чудо строительного искусства и просто бездарных. Но среди всех них есть для меня одно, внешне совершенно заурядное, которое, тем не менее, я ставлю на самое первое место: гнездо, что я нашла под розовой горой.
Тогда я уже работала в Зоологическом музее, том самом, что в Москве на улице Герцена. Здесь, на «хорах» музея и состоялась моя первая встреча с горным вьюрком — хозяином гнезда. Строители музея отличались странной фантазией: большой верхний зал почти под самым потолком опоясывает узкая галерея с гулким железным полом и оградой, похожей на садовую, — это и есть хоры. По самой середине зала с одной их стороны на другую перекинут горбатый мостик. Все кругом, даже мостик, уставлено шкапами, сундуками, экспедиционными ящиками, где хранятся главные сокровища музея — научные коллекции. Сотни тысяч зверей и птиц со всех концов света собраны здесь трудами зоологов многих поколений. Только на хорах не чучела, как внизу, в зале для неискушенных посетителей, а тушки — набитые ватой шкурки, сделанные так, чтобы каждый волосок, каждое перышко были на виду.
В тот день рано стемнело, на хорах было сумрачно, и я долго копалась в огромном шкафу, подбирая нужные коробки. Потом, нагруженная целой их башней, пустилась к своему столу. Одуряюще пахло нафталином, снизу доносился нудный голос экскурсовода, и сами собой слипались глаза. Я совсем было собралась отложить дело до следующего раза и только приоткрыла крышку верхней коробки. Приоткрыла и обмерла: серебро с малиновым и карминным, радужные перламутровые струйки на черном бархатном фоне — тесно, грудка к грудке лежали невероятные птицы…
Коробки с горными вьюрками долго не сходили с моего стола. Оказалось, что кроме черных вьюрков есть еще и серые. Эти тоже очень хороши: поверх серого пера у них перламутрово-розовый налет. Черные вьюрки — орнитологи называют их сибирскими — распространены в горах Сибири, серые, окрещенные жемчужными, живут южнее — в горах Средней и Центральной Азии. Трудно сыскать птиц, избравших для своей жизни места более недоступные: они водятся в горах на самых больших высотах, где только возможна жизнь. А потому и сведения о них крайне скупы, даже гнезд их в ту пору никто еще не находил.
Теперь даже не верится, что тогда я наткнулась на горных вьюрков случайно, просто перепутав коробки. Но с того дня меня уже не оставляла мечта увидеть этих птиц живыми. И главное, они дарили счастливую возможность сочетать в работе птиц и снежные вершины.
С раннего детства жила во мне мечта о горах. Был даже любимый и время от времени навещавший меня сон: высокая снежная гора, розовая в лучах восходящего солнца и очень похожая на священную Фудзи на гравюрах Хокусаи. Утром после такого сна долго сохранялось праздничное настроение, как после нежданного подарка. Прошло много лет, прежде чем снежная вершина приобрела наконец реальные очертания, и когда это случилось, меня охватило странно знакомое чувство: она действительно была розовой в лучах восходящего солнца и почти столь же недосягаемой, как во сне. Когда же все-таки я добралась до кромки ее снежного покрывала, поняла раз и навсегда: нет на Земле места прекраснее снежных гор с их нескончаемой все лето весной.
Отныне тема моей работы стала называться так: «Птицы высокогорий Алтая».
…Где-то наверху тает снежник. Разливаясь бесчисленными струйками, по скале сбегает вода. Блестят мокрые гранитные лбы, отороченные снизу живой водяной бахромой. Я смотрю и не верю своим глазам: вот он, мой вьюрок, безмятежно разгуливает по скальной полочке, освещенный косыми лучами заходящего солнца. Невелик ростом, чуть крупнее воробья, но оперение, какое оперение! Черный глубокой матовой чернотой, хвост и крылья белые, а поверх черного пера на груди и брюшке нарядный серебряно-малиновый румянец. Вьюрок подставляет спинку под капли воды, встряхивает крыльями, рассыпая радужные брызги. Из трещины скалы прямо перед ним выглядывает целый букет голубых цветов. На мгновение птица замирает, будто в раздумье, а потом срывает лепесток и пускает его вниз со скалы. Нагнув головку и блестя смышленым глазком, следит за его полетом, срывает новый и снова бросает. Ни с чем не сравнимое чудо живой птицы.
Игра кончилась внезапно, как на сцене: погас солнечный луч, померкла, слившись с темным камнем, грудка птицы. Еще миг — и вскрикнув, она исчезла за скалой.
В первый же день и такая удача! Восьмого июля 1965 года, как значится в моем дневнике, вдвоем со студенткой Таней, тоже орнитологом, мы поднялись сюда, на трехкилометровую высоту. Путь с тяжелыми рюкзаками по крутому скальному кулуару, заваленному заплесневелыми глыбами, занял чуть ли не целый день. Пока было еще светло, я отправилась побродить…
Мы обосновались в небольшом и очень уютном старом ледниковом цирке — окаймленной скалистыми стенами впадине, где когда-то в незапамятные времена лежал ледник. Ледник этот растаял, и теперь на днище цирка росла мелкая изумрудная травка и причудливо извивался студеный ручей. С одной стороны цирка скальные стены расступались, образуя широкий проход, куда устремлялся ручей. Здесь на относительно ровной площадке и стояла наша палатка.
Прямо над лагерем искрилась на солнце округлая снежная вершина Купол, похожая на гигантскую сахарную голову. По утрам солнечный луч ложился на нее и постепенно, шаг за шагом, перекрашивал снега из синих в розовые. Из-за вершины, как шарф из-за плеча, выбегал застывший голубой поток ледника. Крутыми ступенями ледник спускался вниз, обрываясь далеко под нами у самого леса, деревья которого отсюда, с высоты, казались не больше волосков сапожной щетки. Там, в долине, ревел мутный бешеный поток, вырывавшийся из черной дыры под другим ледником. Немного ниже по его течению находился альпинистский лагерь Ак-Тру, куда время от времени мы спускались за продуктами и почтой.
Место для лагеря мы выбрали удачно: вьюрков даже не надо было искать, они сами исправно являлись к палатке, поодиночке и небольшими компаниями. И что самое замечательное, здесь в Северо-Чуйских Альпах, расположенных на стыке горных цепей Сибири и северного форпоста хребтов Центральной Азии, живут, как оказалось, не только черные — сибирские, но и серые — жемчужные вьюрки. Правда, последние показывались значительно реже, но наши сердца неизменно наполняли восторгом. Было тут одно обстоятельство, о котором стоит сказать. Среди орнитологов в то время шел спор: считать ли черных и серых вьюрков разными видами или это — всего лишь разные подвиды одного и того же вида? Теперь же, когда они разгуливали перед нами, не оставалось сомнений, что речь идет о разных видах. По голосу, манере поведения, даже в полете, сразу можно было безошибочно определить, какой это вьюрок. Но главное, если это подвиды одного вида, живя рядом, они непременно должны были бы образовывать смешанные браки. Однако птицы явно не признавали друг друга за родственников, и мы с радостью убеждались в правоте московских орнитологов — именно они были противниками объединения горных вьюрков в один вид.
Но вьюрки не только радовали, но и глубоко огорчали нас: дни шли за днями, а мы даже близко не подвинулись к разгадке того, где они гнездятся, в каком состоянии их семейные дела. Можно было только догадываться, что самки все еще сидят на гнездах, а самцы снабжают их провиантом, хотя и без особого усердия. Тщательным образом мы изучили окрестности и стали «в лицо» узнавать многих своих соседей. Мы разгуливали по своим владениям как по собственному курятнику, и только вьюрки по-прежнему водили нас за нос. Мы в кровь обдирали колени и руки, обшаривая завалы отвратительных камней, куда на наших глазах ныряли вьюрки, а они взвивались из-под ног — и, как всегда, только мы их и видели. И тогда, изрядно намучившись, мы решили изменить тактику. Еще немного — и у вьюрков должны появиться птенцы, настанет же такое время — июль подходит к концу, и у всех остальных птиц молодежь давно покинула гнезда. А вот когда у вьюрков начнется пора выкармливания прожорливого потомства — тут уж им от нас не уйти… Мы решили подождать.
Мы совсем прижились в «Зеленой гостинице» у подножия Купола, и наши соседи признали нас за своих.
Каждое утро мы просыпались от громких и на редкость противных воплей семейства воронов — черные, носатые и очень солидные родители и парочка тоже черных и носатых, но несколько менее солидных детей. Визит этого милого семейства начинался с тщательного осмотра нашего «стола» — большого плоского камня у очага, где остались крошки от ужина. Покончив с крошками, птицы начинали обшаривать соседние скалы и камни, где мы прятали продукты и ведро, в котором варили обед. При этом птенцы путались под ногами у родителей и, гнусаво вопя, требовали продолжения завтрака. Ведро птицы обычно находили и изо всех сил принимались долбить носами, с лязгом катая его по камням. Успокоить воронов могла только краюха хлеба, которую они после долгих пререканий затаскивали повыше на уступ скалы, неторопливо завтракали и отправлялись по своим делам до следующего утра.
Стоило первым лучам солнца упасть на землю, все кругом оживало. В оправе серых будничных камней желтым пламенем вспыхивали альпийские маки, расправляли крылья бабочки, из темного ущелья вылетала на солнышко грустная горихвостка-чернушка в сопровождении вечно голодного и ужасно настырного отпрыска. Постепенно на красочных альпийских лужайках собиралось небольшое, но изысканное птичье общество, способное привести в восторг любого понимающего орнитолога: скромные гималайские завирушки, украшенные элегантными белыми галстучками, затейливо разрисованные краснобрюхие горихвостки, роскошные большие чечевицы, одетые в блестящий карминно-красный наряд. Прилетали и крикливые альпийские галки, с бархатисто-черным оперением, желтым клювом и алыми лапками, и, разумеется, наши вьюрки.
Когда солнце освещало днище цирка, просыпались длиннохвостые суслики, обосновавшиеся здесь небольшой колонией. Одно семейство этих симпатичных зверьков проживало в лабиринте подземных ходов перед самой палаткой. Обычно первым появлялся из норы глава семьи — упитанный и всегда тщательно причесанный суслик. Склонный к философским размышлениям, он мог подолгу восседать на толстом заду, подобрав лапки к груди и устремив взор в небо. Суслиха, напротив, была вечно занята и не находила времени на туалет: зимняя шерсть клочьями висела по всему телу — как есть отягощенная семейными заботами тетка в драном халате.
За утренней порцией неизменной лапши мы наблюдали, как завтракают соседи. Безусловно, самый большой деликатес в высокогорном меню — альпийский мак, цветущий почти до самой зимы. Едва успеет сойти снег, как на талой земле появляются его ростки, а смотришь через несколько дней — уже развернулись цветы. Чуть отступя, где снег сошел еще раньше, у мака уже появились коробочки, наполненные мягкими белыми семенами, а пройдешь несколько шагов — коробочки созрели и гремят. Цветы и семена мака едят и звери и птицы, только у каждого свой прием. Суслик бережно срывает цветок у самой земли, переворачивает его головкой вниз и, перебирая лапками, аккуратно убирает в рот сначала стебелек, а на закуску и цветок. Улары — выводок этих крупных, похожих на индеек птиц часто пасся неподалеку от лагеря — торопливо отрывают головки цветов и глотают их, как пельмени… А вьюрки — эти аристократы — поднимаются перед цветком на цыпочки и точными изящными движениями выклевывают тычинки…
Однажды вечером, завершив дневные дела, мы забрались в свои мешки и совсем было собирались уснуть, как откуда-то издалека, с ледников на противоположной стороне ущелья, прилетел порыв ветра. Через несколько минут — другой, более мощный. Порыв следовал за порывом, пока наконец они не слились в непрерывный и все усиливающийся рев. Ветер остервенело налетал то с одной, то с другой стороны, палатка начала лихорадочно дрожать, бока у нее втянулись, еще немного — и она взовьется в воздух и улетит. Казалось, что над нами с оглушительным грохотом катится товарный состав, и нет ему ни конца, ни края.
Все-таки мы умудрились заснуть, а когда проснулись, поразились тишине. Снаружи струился странный свет. Провисшие скаты палатки были усеяны огромными каплями, какие бывают на потолке в бане. Выглянув наружу, мы все поняли: наступила зима. Всюду кругом, неузнаваемо изменив окрестности, лежал снег. Над горами низко нависло белесое небо.
Послышались тонкие жалобные стоны: на колышек палатки сел слеток горихвостки-чернушки, тот самый, что так досаждал своему родителю. Сегодня он имел до крайности жалкий вид: поджимал под себя то одну, то другую ногу и дрожал. Родитель не показывался. Обогнув заваленную снегом палатку, мы наткнулись на воронов. Непривычно притихшие, они сидели на очаге, втянув голову в плечи и взъерошив перья. Поделив с воронами остатки хлеба, мы побрели вверх по цирку. Снег был выше щиколотки, а местами мы проваливались по колено. Все живое попряталось, только в камнях по-птичьи вскрикивали пищухи.
В вершине цирка, в том месте, где в него впадает текущий с Купола ручей, мы остановились. Ручей совсем утонул в сугробе, исчезли в снегу и роскошные альпийские лужайки, только кое-где выглядывали на поверхность широко раскрытые синие колокольчики горечавок. Рядом с нами на камень опустился вьюрок, без долгих колебаний нырнул в снег и принялся энергично копаться в засыпанной траве, только снежные брызги полетели в разные стороны. Скоро возле нас уже орудовала целая компания: вот они наконец, долгожданные самки! Не могло быть сомнений в том, что где-то ждут не дождутся их прилета голодные птенцы. Птицы торопились изо всех сил. Семена, особенно мелкие семена мака, которыми они выкармливают птенцов, в клюве далеко не унести. Поэтому для транспортировки корма к гнезду у вьюрков выработались особые приспособления: они носят семена в пищеводе и в специально для этой цели предназначенных мешках за щеками. Утрамбовывая семена в зобу, птицы комично вертели шеями, совсем как дорвавшиеся до еды утки, старающиеся напихать в себя как можно больше. На наших глазах у птиц начали вырастать чудовищные флюсы, а перья на раздувающихся щеках вставали дыбом.
Когда же, наполнив все, что возможно, вьюрок поднимался в воздух, было видно, что летит он, нагруженный до предела.
Теперь все зависело от наших способностей: птицы сами обязаны привести нас к гнездам. Пожалуй, стоящая перед нами задача была бы более по плечу сотруднику угрозыска. Прежде всего нам надлежало засечь основные трассы, по которым следуют груженые вьюрки, а потом выслеживать их на отдельных отрезках пути, пока птицы еще остаются в поле зрения. Но сюрпризы, что нам приготовили вьюрки, превзошли все наши ожидания. Они словно специально позаботились о маршруте: то заводили нас в дебри кошмарных каменных россыпей, то им приходило в голову переваливать через нагромождения старых, едва державшихся скал, и нам не оставалось ничего другого, как покорно карабкаться за ними следом. Самое же обидное заключалось в том, что они вели нас к нашему собственному лагерю, только совершенно немыслимым путем.
Так или иначе, но к вечеру второго дня мы подошли к концу километрового путешествия. Нет, вьюрки-то летели дальше, а вот нам пути больше не было. Мы находились на гребне северного склона долины реки Ак-Тру, к которому вьюрки вывели нас с тыла. Если смотреть снизу и спереди, перед тобой почти отвесная скальная стена километровой высоты, у самого верха прорезанная глубокими ущельями. Вот в них-то и ныряли с деловым видом наши мучители, через несколько минут вылетая обратно, явно освободившись от груза. Более отвратительное место трудно было сыскать: круто вниз обрывались сырые темные колодцы, со дна которых поднимались изъеденные временем скалы. Спускаться дальше было слишком рискованно: ночуя у альпинистов, мы не раз просыпались от грохота обвалов, и всегда в них был повинен именно этот северный склон.
Можно было предполагать все что угодно, но что они приведут нас сюда… Срок командировки подходил к концу. Мы сели над одним из колодцев и задумались. И вдруг легкая серая тень метнулась из-под лежащей неподалеку под нами еще в сравнительно доступном месте плиты. Таня слегка тронула меня за рукав. Мы затаили дыхание. Прошло еще около часа — именно столько времени тратит обычно вьюрок, чтобы загрузить свои «авоськи». Снова метнулась серая тень в обратном направлении, минута — и она возникла опять, беззвучно растворившись в камнях. Только теперь птица выдала себя: мы разглядели маленькое белое пятнышко — вьюрок вынес помет птенца. Гнездо!
И вот оно перед нами. Правду сказать, птицы могли бы придать ему более аккуратный вид. Рыхлая корзиночка из сухой травы лежала под плитой прямо на каменной крошке, а весь комфорт составляла горстка шерсти горного козла буна. И все-таки это было самое прекрасное из гнезд, которые мне когда-либо приходилось видеть! В нем помещалась парочка птенцов, как две капли воды похожих на обычных воробьят. При виде нас они притаились и обиженно зажмурили глаза.
Прошло еще несколько дней. Вьюрчата вылетели из гнезд, и предприимчивые родители вместе с семействами перекочевали поближе к лужайкам и хорошей кормежке. Как раз тут началось массовое созревание семян альпийских растений, и нас больше не удивляло, почему вьюрки так задерживались с выводом потомства: все было точно подогнано по времени.
Появились и жемчужные со своими детьми. Где гнездились они, мы тогда так и не узнали, но явно где-то совсем в других местах. Теперь мы получили последнее и самое убедительное подтверждение, что наши вьюрки — совсем разные виды: их дети — и те без труда различались и даже орали, требуя корм, на разные голоса.
У каждого орнитолога есть, наверное, свое заветное гнездо, которое он долго искал и нашел наконец, а для очень многих дорога в науку началась именно с тайны птичьего гнезда, заворожившей в детские годы.
Среди нынешних моих коллег немало добрых друзей детства и юности, прошедших под знаком горячего интереса и любви к Птице. Тогда, в начале пятидесятых, нас, «кюбзовцев» и «вооповцев» — членов Кружка юных биологов зоопарка и юношеской секции Всероссийского общества охраны природы — сводили полные птичьего гомона рассветные часы в весеннем лесу и маленького роста человек с большой белой бородой и смеющимися глазами — Петр Петрович Смолин, наш учитель, которого все мы боготворили. Выезды в начале мая с Петром Петровичем были в те годы чудесной традицией. Сколько книг и диссертаций, кандидатских и докторских, были написаны потом с посвящением нашему незабвенному ПэПээСу, который сам так ничего и не стал защищать, щедро раздарив свои мысли и наблюдения своим воспитанникам.
А позднее, сделавшись студентами и научными работниками и даже разъехавшись кто куда, мы много лет встречались под крышей Зоологического музея на улице Герцена на знаменитых на всю страну орнитологических субботах, ровно в час дня, по раз и навсегда заведенному обычаю. И лишь чрезвычайные обстоятельства могли объяснить отсутствие кого-либо из нас, москвичей, а тот, кто приезжал в Москву из своего далека, являлся на субботу, отложив все прочие дела, и держал творческий отчет перед всеми нами и председателем. Председатель — Георгий Петрович Дементьев, признанный глава отечественной орнитологии, был человеком редкостного обаяния и безграничной эрудиции. И я могу безо всякой натяжки утверждать, что благодаря субботам все орнитологи страны знали друг друга, кто чем живет, являя собой единое и дружное братство.
Подумайте только, что за счастливый народ орнитологи! Никогда не стоял перед ними столь тягостный для многих вопрос — кем быть? Они преданно служат любви к Птице, даже если зарабатывают свой хлеб каким-то иным путем. Существует, в особенности за рубежом, целая армия орнитологов-любителей, работающих на вполне профессиональном уровне. Терез Нор из французского города Лиможа, к примеру, та самая, что восхищалась птицами с детства и часами искала их гнезда, преподает математику, а в свободное от работы время изучает и кольцует пернатых хищников, делая все возможное, чтобы они не исчезли из ее родных мест.
Терез Нор очень живо откликнулась на мою анкету, замысленную, чтобы выявить не столько даже научный, сколько общечеловеческий смысл исследования жизни птиц. А всего на вопросы анкеты ответило более полусотни участников XVIII Международного орнитологического конгресса: сотрудники заповедников, институтов и научно-исследовательских станций, наших и зарубежных, совсем молодые ученые и вполне зрелые, с признанной мировой репутацией.
2. ВАША ЛЮБИМАЯ ПТИЦА?
— Сокол-сапсан, символ свободы, славящийся своей красотой и не превзойденный в полете. (М. Маньес, Испания)
— Журавль — изящный, стройный, благородный. (Ю. Шибнев, заповедник «Кедровая падь»)
— Ворон. Элегантен, умен. (З. Вольднек, Нидерланды)
— Гриф — за таинственность, скрытность, мощь; зорянка — за доверие к людям, песни, которыми она их радует, хрупкость. (Т. Нор, Франция)
— Зяблик, потому что с ним работаю, и серая ворона, потому что с нею удается максимальное общение. (В. Дольник, Ленинград)
— Канадская казарка — каждую весну она возвращается вновь. (А. Кист, Канада)
Сокол-сапсан оказался у орнитологов в особом почете, собрав наибольшее число «голосов». Впрочем, не уступает ему по количеству приверженцев и еще одна птица — журавль. Профессор Владимир Евгеньевич Флинт, руководитель международной операции «Стерх», направленной на спасение белого журавля, свою преданность этим птицам обосновывает очень основательно:
— Журавли — совсем особые птицы. Самые умные. Самые красивые. Самые удивительные. Иногда они просто поражают совершенно человеческим ответом на ваши действия. Они способны не только к взаимопониманию, но даже к какому-то своеобразному подобию дружбы. Мне всегда приходит в голову эта мысль, когда я смотрю на выращенных человеком журавлей. У них удивительное чувство собственного достоинства, чувство равенства с человеком. Журавли не только умны, они красивы. Красивы особой законченной грацией, изяществом, свободой и своеобразием движений, нежной «продуманной» гаммой окраски. У журавлей удивительный голос — грустный и вместе с тем торжественный, жизнеутверждающий. Вероятно, все это послужило причиной особой любви к журавлям, которая живет у разных народов мира.
И еще одно обстоятельство выделяет журавлей из общего ряда птиц: никто из диких животных не находится сейчас в таком критическом положении, как журавли. Почти половина всех видов журавлей нашей планеты включена в Красную книгу Международного союза охраны природы и природных ресурсов как исчезающие виды. И нет сомнения, что полное исчезновение журавлей на нашей планете — только вопрос времени. Для одних видов потребуется несколько десятилетий, для других — считанные годы, но все они обречены. Если, конечно, человек не придет к ним на помощь…
В основном же — сколько было отвечавших, столько и любимых птиц. Были и такие, что ответили лаконично: все любимые. И нелюбимых, следовательно, просто не бывает.
Что до меня, то, полностью разделяя такую позицию, я не могу все-таки не выделить из всего множества птиц самых любимых. Их три. Первая из них — горный вьюрок, позволивший мне в полную меру познать упоение поиска и находки. Вторая — гусь. Помните Ивана Ивановича в «Каштанке» Чехова? «По-видимому, это был очень умный гусь; после каждой тирады он всякий раз удивленно пятился назад и делал вид, что восхищается своей речью…» С той далекой поры, как я узнала эти строки, не перестаю мечтать о том, что и в нашем доме будет жить гусь, — правда, не домашней породы, как Иван Иванович, а из диких. Мои родные давно уже сжились с этой идеей и вполне реалистически представляют себе, как будут делить с гусем ванную. И сейчас эта достаточно сумасбродная идея как никогда близка к осуществлению: по долгу своей службы я имею дело с гусями, именно с горным гусем — чудесным серовато-голубым гуськом с белой головкой, украшенной черными полосками. Но о моей нынешней работе — позднее. А теперь — о третьей моей любимой птице: ласточке-касатке. Она приобщила меня к самой таинственной загадке из всех птичьих таинств — загадке их перелетов — и позволила ощутить себя причастной к чуду.
Ласточки достались нам в наследство от прежних хозяев деревенского дома вместе с просторным крытым двором, где прежде жила корова и хватало места всякой прочей живности. Таких дворов, как этот, у нас в деревне почти не осталось. Место коров заняли мотоциклы, а то и «Жигули», ворота теперь всегда на запоре, ласточки же изгнаны по гигиеническим соображениям, и осталось их в деревне считанные пары.
В природе ласточки живут в горах или речных обрывах, устраивая гнезда в пещерках, норках или скалах. Но две из них — касатка и воронок — давно связали свою жизнь с человеком, поселяясь в его жилищах. Воронок — черный верх, белое брюшко и относительно короткий хвостик вилочкой — предпочитает лепить свои гнезда под карнизами каменных зданий, отсюда и второе название этой ласточки — городская. Касатке — от воронка ее отличают красновато-рыжие лоб и горло и длинный хвостик косицами — более по вкусу деревянные постройки, оттого и зовут ее еще деревенской ласточкой.
Касатки избегают селиться шумными компаниями, как это делают воронки. В нашем сарае жила обычно одна пара, но, бывало, уживались и две, каждая на своей территории. Нас они совершенно не боялись. Похоже даже, знали всех своих в лицо. Целыми днями сновали птицы туда-сюда через распахнутые ворота и, случалось, даже задевали тебя легкими крыльями. На собак они тоже не обращали ни малейшего внимания, но появление незнакомого человека встречали резкими тревожными криками.
Кольцеванием установлено, что ласточки из года в год возвращаются к своему гнезду. Правда, старое гнездо обычно не занимают, а устраиваются вблизи от него. До той осени, когда случилась вся эта история, я ласточек не кольцевала, потому точно не скажу, но склонна думать, что на протяжении нескольких лет у нас гнездилась одна и та же пара. Свой дом из мокрой земли и соломы она неизменно возводила в одном и том же уголке сарая, даже на одной и той же жерди.
С этой-то парой и случилась беда. Своих детей они вывели в тот год необычайно поздно: только 23 сентября молодые ласточки вылетели наконец из гнезда. Видимо, это было второе гнездование — в наших краях ласточки успевают вывести детей дважды за лето. Когда они гнездились в первый раз, я не знала — все лето прошло в разъездах. Очень может быть, что и в первый раз они запоздали, слишком уж скверное лето выдалось в том году.
Правда, приобщение молодых к самостоятельной жизни свершилось в тот год в рекордно сжатые сроки. Всего один день родители позволили им попорхать в сарае, а там вывели на свет божий. Еще денек молодые ласточки провели на телевизионной антенне соседнего дома, время от времени заглядывая в родимый сарай — ночевать они всегда возвращались под крышу. А на третий день уже довольно уверенно чертили воздух над садом. Родители явно спешили, ведь молодежи предстояло еще окрепнуть перед дальней дорогой: 6 тысяч километров до зимовок в Африке — нешуточное дело! И, возможно, птицы успели бы все-таки улететь до наступления холодов, не заверни они так рано.
Каждый вечер, зажигая в ледяном сарае свет, я находила одну и ту же грустную картину. Малыши сидят кучкой на жердочке в углу, два хвостика в одну сторону, два в другую, греют друг дружку. Родители устроились под самой крышей, завернули головки под крылья. Видимо, они впадали на ночь в оцепенение, нечто наподобие легкого летаргического сна, есть у ласточек такая способность — Андерсен в своей сказке не все придумал. Разумеется, провести всю зиму под землей ласточка не может, но на время, чтобы пережить резкое похолодание, она в самом деле может оцепенеть. Температура ее тела — у птиц всегда очень высокая, до 45°,— тогда сильно понижается, и главный выигрыш, который она от этого получает, — экономия энергии и, значит, горючего.
А что значит горючее для птицы, однажды пришлось мне очень хорошо прочувствовать. Тогда, много лет назад, я ездила со студентами зимой на Алтай, в самое его холодное место — Чуйскую степь. Весь январь под пятьдесят, изо дня в день. Спасибо — нет ветра и хоть капельку, но все-таки пригревает днем солнце — сказывается двухкилометровая высота. Но все-таки холодно зверски! И что самое удивительное, нашлись птицы, избравшие Чуйскую степь местом своей зимовки: пуночки, выведя детей в своих тундрах, летят сюда за тысячи километров!
Весь день, наполненный поисками корма, уходит у этих птиц на то, чтобы накопить на ночь горошину жира — это и есть птичье горючее. На ночевку пуночки собираются группами, иной раз по 20–30 птиц, в снежных пещерках, образующихся в плотных надувах снега по берегам реки, и греют друг друга. Мы ловили их сетью, кольцевали и выпускали. Если поймаешь птицу вечером и раздуешь перья на грудке, видишь возле шейки маленькое пятно жира. Возьмешь ту же птицу в руки утром, а пятнышко уже растаяло — весь жир ушел на ночное «отопление». Ну а если почему-либо не придется ей подкормиться, вторая ночь при сильном морозе может оказаться последней…
И вот, возвращаясь в тепло натопленный дом, я прямо-таки физически ощущала, как тает на грудках моих ласточек с таким трудом накопленная капля драгоценного горючего. Ночь длилась теперь для них бесконечно долго: в 5–6 вечера они уже на своей жердочке и сидят на ней до 9, а то и до 10 утра. Где им при северном ветре и пролетающей снежной крупе наловить потребное количество мошкары! Чем дальше, тем хуже сводили они концы с концами, и значит, надежды на спасительный юг совсем уж не оставалось.
Дело в том, что для путешествия в Африку ласточке необходимо «взять на борт» большой запас горючего. Поэтому перед началом перелета птица жиреет, набирая необходимый резерв энергии. Одновременно с этим у нее развивается и нарастает так называемое миграционное состояние — неудержимое стремление к перемене мест. У худых птиц такого состояния может просто-напросто не наступить. Так, по-видимому, и случилось с нашими ласточками, потому и не увели их за собой перелетные стайки птиц, не раз появлявшиеся в нашем саду.
— А может, поймать их и взять в комнату? — прервала мои размышления дочь.
— А дальше что? Кормить-то их придется насильно. Ты же знаешь, чем питаются ласточки, — аэропланктоном. И ловят его на лету. Разве мыслимо всю зиму пихать им корм в горло, да и что от них после этого останется?
— Но неужели все-таки ничего нельзя придумать? Ведь они живут под нашей крышей, это наши ласточки!
Все было верно. Среди обитателей нашего деревенского дома эти птицы заняли прочное и очень заметное место. Хотя и четвероногих, и крылатых обитателей в нем всегда хватало. Так что же все-таки с ними делать? Отпуск подходил к концу, а мы и представить себе не могли, что бросим их вот так. Положение же с каждым днем становилось все более угрожающим. Из молодых осталась уже только одна ласточка. Сначала две, а потом и еще одна не вернулись ночевать и скорее всего погибли. Теперь даже среди дня птицы прилетали в сарай подремать, а это — явное свидетельство голодания. Трое-четверо суток, больше им не протянуть.
И тут пришла на ум давняя история. Тогда замерзающие ласточки, целая большая стая, набились где-то в трубу котельной. Об этом сообщили в Общество охраны природы, и будто бы ласточек отправили самолетом в Крым. Но у нас нет самолета, да и лететь кому-то из нас на юг сейчас нет возможности.
— Но зачем обязательно кому-нибудь из нас? Мало ли народу летит на юг! Попросим кого-нибудь из пассажиров, неужели откажутся? — неожиданно рассудила Лена. И в самом деле, как это нам раньше не пришло в голову?
Тотчас мы начали готовиться к операции. Первая ее часть — птиц поймать. Проще всего, конечно, было бы взять их ночью, но вся троица усаживается слишком высоко — молодая ласточка, оставшаяся в одиночестве, пристраивается теперь на ночь между своими родителями. Остается одно: ловить их утром, когда они вылетают из сарая. Если ворота закрыты, они всегда пользуются одним и тем же отверстием в стене, мы его даже специально не заделываем. Тут и надо ставить ловушку. Из тюлевой занавески Андрей соорудил объемистый сачок и установил его снаружи отверстия. Изнутри мы закрыли его доской и с чувством исполненного долга отправились спать.
Утром все пошло как по писаному: мы отодвинули доску, и вот уже самец с великолепными длинными косицами хвоста, а за ним и самочка с хвостиком поскромнее оказались в сачке. Но молодая ласточка спутала нам все карты: она наотрез отказалась последовать примеру родителей, и никакие силы — а пугая ее, мы прибегли ко всем мыслимым подручным средствам — не могли заставить птицу залететь в ловушку. Решив дать ей время успокоиться и подумать, мы ушли в дом, а когда вернулись, ласточки и след простыл — она утекла, воспользовавшись каким-то неизвестным нам каналом.
Времени у нас совсем не осталось, надо было торопиться на автобус. Мы доделывали последние дела, складывали вещи, и каждому из нас мерещилась одна и та же разрывающая сердце картина: под крышей темного ледяного сарая одинокий остывающий комочек перьев. Короче, мы плюнули на автобус и остались со слабой надеждой, что упрямая птица все-таки вернется в дом, где с ней так нехорошо обошлись.
К вечеру она действительно вернулась, но не забыла утреннего урока и, словно прочитав наши мысли, выскользнула на улицу, даже не позволив нам закрыть ворота. Прилетела она и еще раз — совсем, верно, плохи были ее дела. Ворота на этот раз мы закрыли, но она жалобно пискнула и просочилась в такую щель, что мы только диву дались. Вконец расстроенные, мы распахнули ворота пошире и пошли топить печку — не ночевать же и нам в холодном доме. А когда уже в темноте вышли в сарай, увидели ту самую картину: сжавшийся одинокий комочек перьев под крышей сарая.
Через час, когда она была-таки у меня в руках, сердце готово было вырваться из груди — те трюки, которые мы проделывали, гоняясь за ласточкой по сараю, не поддадутся никакому описанию. Безо всякого сомнения, это была выдающаяся птица, недаром она одна уцелела из целого выводка. И все же в тот же вечер мы поспели на последний автобус и на последнюю электричку и поздней ночью прибыли в Москву. Но когда утром устроили смотр птицам, стало очевидно, что отправлять их в таком состоянии нельзя, слишком они были истощены.
Немедленно было организовано усиленное питание: фрикадельку из сырого мяса с яйцом в глотку — и никаких разговоров. Немного повредничала только молодая птица, старые тотчас принялись глотать фрикадельки с полной готовностью. Уже к вечеру в их тельцах стал ощутим прилив энергии, а наутро я рискнула перевести птиц из картонной коробки в клетку. Как поведут себя в клетке ласточки, я понятия не имела — никогда не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь держал этих птиц в неволе.
Но все опасения оказались напрасными. Скоро на моем столе открылся натуральный курорт, по определению бабушки. Сидя под дождичком и на солнышке, ласточки с упоением чистили перья. Дождь я устроила, брызгая сверху водой, а солнце — посредством настольной лампы. В жизни не приходилось мне встречать столь спокойных и приятных в обхождении птиц. Ведь хоть и были они наши, ласточки оставались настоящими дикими птицами. Скоро вокруг них собрался весь дом, не исключая, конечно, и собак — уж больно хороши были наши ласточки вблизи. А они, блестя черными бусинами глаз, в свою очередь рассматривали окружающих.
— Я же всегда говорила, что они всех нас знают! — торжествовала бабушка.
После изучения наличной литературы и нескольких консультаций по телефону, наиболее целесообразным местом выпуска было признано Черноморское побережье Кавказа. На свои зимовки наши европейские ласточки летят двумя главными дорогами: через Украину и Черное море и через Кавказ. Перелет через море нам, конечно, был ни к чему. Оставался Кавказ. «Летим в Сочи», — объявила я птицам, когда были определены подходящие рейсы. Мы решили отправлять их пораньше, чтобы птицы сумели засветло освоиться на новом месте, да и не было уверенности, что удастся пристроить их с первым же рейсом. Тут наши опасения, к сожалению, оправдались.
— Люди так удивились, когда мы попросили взять ласточек, — рассказывала Лена, вернувшись с аэровокзала. — И с таким недоверием на нас смотрели! Но на втором рейсе была славная женщина, она сразу все поняла!
И вот в руках у меня открытка из Сочи: «Все в порядке. Ласточки выпущены в 12.30 в зеленом месте…» И хотя надеяться было почти не на что, мы с нетерпением начали ждать весны.
Когда в мае мы вернулись в свой дом, ласточки уже хозяйничали под его крышей. Однако, увидев, где они начали строить гнездо, мы расстроились и решили, что, как и следовало ожидать, чудес на свете не бывает и это совсем другая пара. Та, прежняя, хоть и гнездилась в том конце сарая, но на другом скате крыши.
Я съездила в экспедицию, ласточки за это время благополучно вывели первую партию детей, успели построить второе гнездо, и в нем стало уже слышаться тоненькое теньканье новых птенцов. Вот тут-то мы и заметили кольцо! Я вооружилась биноклем — и никаких сомнений! На правой лапке у самца, обладателя яркого черного нагрудника и пары великолепных длинных перышек в хвосте, надето наше колечко. Поначалу же мы его просто не заметили: на коротенькой лапке ласточки оно видно очень плохо, а первое время по прилете птицы нас немного дичились и не позволяли разглядывать себя с близкого расстояния.
Теперь все разъяснилось: самец оказался из нашей закольцованной пары, тогда как самочка — другая. Наверное, тем и объясняется смена вкусов в выборе места для гнезда.
— Ладно уж, будь по-твоему, — сказала новая подруга нашему герою, — так и быть, я согласна жить в твоем любимом конце сарая, но только по другую сторону крыши!
О судьбе же «нашей» самочки можно только гадать. Увы, слишком много опасностей подстерегает птиц на их долгом пути в Африку и обратно. Ежегодный отсев их огромен. Несмотря на то что многие пары успевают сделать за лето два выводка, что означает пополнение в 8–10 молодых, на следующий год ласточек на места гнездовий прилетает, как показало кольцевание, не больше, чем в предыдущий год. Больше всего гибнет первогодков, но и старые птицы, разумеется, не вечны. И кто знает, может быть, молодая ласточка и прошла благополучно через все испытания дальней дороги. Ведь в наш сарай я ее и не ждала. Молодые птицы, хоть и стремятся обратно на родину, особой привязанности к родимому гнезду не обнаруживают, а рассеиваются по его окрестностям, подыскивая место для собственного дома. Вот к нему-то они и будут отныне стремиться!
Многие, кому я рассказывала об этой истории, особенно поражались тому, что ласточка нашла дорогу домой. Ведь мы увезли ее далеко от него, и значительную часть пути на юг она проделала не на своих крыльях. Но в этом как раз нет ничего неожиданного. За то время, что люди пытаются проникнуть в тайну птичьих перелетов, проделана масса опытов по перевозке птиц. И как бы далеко от родины их ни увозили, они с беспримерной настойчивостью возвращаются обратно. И все же я не могу относиться ко всему происшедшему иначе как к великому чуду. А благодарность и уважение, что испытываю я к нашей ласточке, вовсе не соответствуют ее мизерному живому весу: всего-то в этом отважном тельце каких-нибудь двадцать граммов.
Ласточка с кольцом трижды возвращалась под нашу крышу. А потом птицы перестали у нас гнездиться. И наш дом, лишенный плеска их легких крыльев, милого щебета и родительских хлопот, утратил весомую часть своего очарования…
И еще одну птицу, кроме любимой, попросила я назвать коллег-орнитологов: Птицу-мечту, с которой более всего хотелось бы встретиться в природе. Нашлись и тут максималисты:
— Все те 8300 видов, которых еще не встречал, а всего в мире 8700. (Б. Брошо, Франция)
Но большинство ответило вполне конкретно, вот, к примеру: кречета, розовую чайку, дальневосточного аиста, сибирских журавлей, глухаря (мечта испанского орнитолога М. Маньеса), попугаев Амазонии, колибри и даже жар-птицу и додо. Последнее не более вероятно, чем жар-птицу, но более грустно: беззащитный нелетающий голубь додо с одного из Маскаренских островов, дававший на свою беду много жирного мяса, был истреблен еще в XVIII столетии. И еще один очень символичный ответ — непуганую…
Ну что ж, заметит иной настроенный скептически читатель, мало ли кто что любит, пусть даже с детства! Потому и поставила я перед орнитологами следующий вопрос.
3. ЧТО ДАЛИ ПТИЦЫ ЛЮДЯМ?
— Сопереживание полета. Раз птицы летают, значит, летают и боги, и душа, и мысль, и сам человек мог бы летать. Без птиц человечество мыслило бы более приземленно. (В. Дольник, Ленинград)
— Краски, песни, движение, вдохновение. (Дж. Босвал, Великобритания)
— Счастье общения с ними. (Д. Жордания, Тбилиси)
— Мечту, иногда религию, ощущение свободы. (К. Вуари, Бельгия)
— Символ торжества жизни при всей ее хрупкости. (Д. Бернар, Франция)
— Широкий кругозор. (В. Константинов, Москва)
— Победу над силой тяжести. Восхитительные тайны, в которые человек получил возможность проникать. (Т. Нор, Франция)
— Окрылили его. (С. Москвитин, Томск)
— Хлеб и красоту. (В. Мельничук, Киев)
— Главным образом, духовную пищу, не мясо. (Ю. Шибнев, заповедник «Кедровая падь»)
Итак, орнитологи благодарны птицам прежде всего за пищу духовную. Тут можно усмотреть некую пристрастность, а потому я несколько углублю вопрос: а зачем, собственно, все они нам, эти 8700 видов птиц, населяющих ныне Землю?
Я бы сказала, что при решении этого вопроса «за» голосуют по крайней мере четыре «э»: экология, экономика, эстетика, этика.
Экологическая сторона дела заключается в том, что каждый вид на своем отведенном ему природой месте по-своему важен и необходим. В слаженно работающем оркестре — экосистеме — ему принадлежит особая, тщательнейшим образом отдирижированная эволюцией партия. Главная экосистема Земли — биосфера — слагается в конечном итоге из партий двух миллионов видов живых организмов, известных на сегодняшний день людям, а на самом деле их, видимо, много больше. Чем богаче и разнокачественнее биологическая система, тем она устойчивее и надежнее — подобно этому надежность технических систем повышается за счет дублирования их элементов.
«Крупнейшее открытие XX века — это не телевидение и не радио, а признание всей сложности организма Земли, — сказал выдающийся американский эколог Олдо Леопольд. — Самый большой невежда — тот человек, который спрашивает про растение или животное: „А какой от него прок?“ Если механизм Земли хорош в целом, значит, хороша и каждая его часть в отдельности, независимо от того, понимаем мы ее назначение или нет… Сохранять каждый винтик, каждое колесико — вот первое правило тех, кто пробует разобраться в неведомой машине».
Приходится признать, что за сорок лет, прошедших со времени, когда были написаны эти строки, винтиков и колесиков было разбазарено великое множество, хотя то, как работает машина Земли, людям и по сей день почти неведомо. По некоторым же прогнозам, при нынешних темпах вымирания населяющих Землю организмов, происходящего по вине человека, число их до конца столетия может уполовиниться. Как скажется это на работе биосферы и, соответственно, на нас с вами?
Каждое живое существо на отведенном ему природой месте жизненно необходимо, если как следует разобраться, и с самых потребительских позиций человека. Это, так сказать, второй пласт полезности, более глубокий и не столь очевидный, как мясо, яйца или шкура, однако по своему значению этот первый часто далеко превосходящий. Просто мы еще фантастически невежественны в вопросах экономики природопользования и, раз не научились еще выражать в рублях экологическую ценность того или иного вида, склонны считать ее и вовсе несуществующей.
Один пример из мира птиц — «морские огородники». В арктических морях — Баренцевом, Охотском, Чукотском — встречаются участки, отличающиеся необычно высоким содержанием биогенных веществ — азота и фосфора. Все они располагаются вблизи крупных птичьих базаров, где гнездятся чайки, чистики, бакланы. Удобряя воду своим пометом, птицы и создают гидрохимическую аномалию. В результате в окрестностях базаров сильно повышается продуктивность и стабильность сообществ фито- и зоопланктона, возрастает количество рыбы. Особенно благоприятные условия создаются здесь для нагула рыбьей молоди. А ведь тех же чаек, бакланов, цапель до сих пор преследуют как злостных пожирателей рыбы. В рыбоводческих хозяйствах, где птицы достают рыбу прямо из садков, им и в самом деле не место, но природные условия — совсем иное дело!
Первые попытки оценки экологической ценности биологических видов основываются на теории поддержания экологического равновесия. Согласно этой теории, для обеспечения надежности работы экосистемы требуется определенное число видов; при уменьшении их числа ниже определенного предела экосистема начинает разрушаться. Вот один из расчетов, основанный на допущении, что вымирание даже не половины, а всего пятой части живых организмов приведет к потере биосферой Земли экологического равновесия. Это, в свою очередь, вызовет утрату мирового продукта (суммы национальных продуктов), оцененного экспертами ООН в 3400 миллиардов долларов. Поскольку критическое число видов, ответственных за утрату мирового продукта, составляет примерно 300 тысяч (пятая часть от общего числа 1,5 миллиона видов, принятого в этом расчете), оценка одного вида живого получается при простом делении 3400 миллиардов на 300 тысяч, что составляет примерно 11 миллионов долларов! Такова стоимость одного из исчезающих видов живого, очень, конечно, условная и примерная, но если и нуждающаяся в поправке, то только в сторону увеличения.
Экономика, разумеется, тесно сопрягается с экологией, хотя подход тут несколько иной. Как это ни удивительно, до сих пор люди крайне плохо осведомлены о том, какие полезности заключены в окружающем их мире живого. Блага, получаемые современным человеком от природы, основываются на изученности с этой стороны примерно десяти процентов видов растений и — лишь одного процента видов животных! Перспективы же тут самые заманчивые. По расчетам наших экологов, биологическую продуктивность Земли только за счет увеличения продуктивности существующих сельскохозяйственных растений и животных и вовлечения в хозяйство новых видов можно повысить в 3–4 раза. Надо ли объяснять, что это за животрепещущая проблема перед лицом стремительно растущего человечества?
Но не станем предаваться фантазиям о выгодах, которые сулят, к примеру, стада одомашненных страусов, разгуливающих по бесплодной для других животных местности и преобразующих чахлые пустынные растения в отличное мясо, гигантские яйца и восхитительные перья. Хочу обратить внимание читателя на другое: на ту информацию, которую содержит окружающий нас живой мир и которую можно, и даже более того — нужно! — рассматривать как особый природный ресурс, вечный и неистощимый, пока неистощима на выдумки природа, и иссякающий вместе с нею. Любая природная система, начиная с одноклеточного организма и кончая биосферой в целом, служит бесценным и уникальным ресурсом информации. Сокрушая очередную такую систему, мы каждый раз должны отдавать себе отчет в том, что уничтожили невосполнимый источник знания и, возможно, образец для подражания. Кто знает, какие премудрости преподал бы нам этот образец, тот же истребленный додо с Маскаренских островов. Успехи бионики, во всяком случае, основываются именно на таких премудростях.
Птицам же в этом смысле принадлежит роль исключительная. Не зря в ответах орнитологов крылья, победа над силой тяжести расцениваются едва ли не как главный дар птиц человечеству. И дар этот вовсе не исчерпал себя: человеку у птиц учиться еще и учиться до бесконечности, особенно по части премудростей, связанных с полетом. Потому и возникло новое, очень плодотворное направление орнитологии — биофизика полета. Особенности строения птичьего крыла, аэродинамику полета — на воле и в условиях эксперимента, в аэродинамической трубе, — летные характеристики и стратегию полета различных видов птиц изучают теперь детальнейшим образом и всеми доступными средствами во многих странах мира.
Пристальное внимание орнитологов обращено на самые разные стороны биологии птиц и их строения. В их числе теплоизоляционные и аэродинамические качества перьев, дыхание и регуляция температуры тела, биоэнергетика и многое другое. Птицы, как выяснилось, обладают наибольшей среди позвоночных животных устойчивостью к гипоксии — недостатку кислорода. Это и неудивительно: во время перелетов они поднимаются на высоту свыше двенадцати километров. Решения физиологических и биохимических задач, обеспечивающие уникальные способности птиц к длительному полету, перенесение не только гипоксии, но и других экстремальных ситуаций, поражают своей экономичностью и «остроумием».
Ученым же для разгадки этих решений приходится, в свою очередь, изощряться в изобретательности. Высокую оценку коллег получила работа П. Батлера из Великобритании, изучавшего, как дышат птицы в полете. Гусят белощеких казарок он выращивал в неволе с момента вылупления, так что они принимали его за своего родителя и следовали за ним повсюду, даже если он находился в кузове движущегося грузовика. Это-то и позволило решить задачу: с помощью миниатюрных радиопередатчиков, имплантированных в тело птицы, Батлер получал все интересующие его сведения от летевших за машиной казарок. Как оказалось, сердечный ритм птиц увеличивался с 70 ударов в минуту в состоянии покоя до более чем 500 в начале полета, затем устанавливаясь на уровне 287 ударов в минуту. Частота дыхания в полете возрастала не столь резко: 99 вдохов в минуту против 85 в покое. При приземлении частота ударов сердца птицы постепенно снижалась до нормального уровня, тогда как частота дыхания, напротив, возрастала и через четыре минуты после приземления составляла 250 вдохов в минуту!
Первостепенное внимание, разумеется, уделяют орнитологи феномену птичьих перелетов, прежде всего вопросам ориентации и навигации. Полосатая древесная славка, к примеру, весящая всего 20 граммов, совершает трех-пятидневный беспосадочный перелет над океаном от берегов Канады до Южной Америки, протяженностью около 4 тысяч километров! Каким способом она выбирает и затем выдерживает единственно верное направление полета?
Нельзя сказать, чтобы загадка на сегодняшний день была решена, но существенные успехи исследователей очевидны. Особенно ощутимый сдвиг произошел с того времени, как для «прослеживания» невидимых мигрирующих птиц начали применять радары, а за отдельными мигрантами следить с помощью прикрепленных к ним миниатюрных радиопередатчиков. Этим путем удалось получить прямые доказательства ориентации птиц по солнцу и звездам и в то же время установить, что птицы находят и выдерживают верное направление в условиях сплошной облачности при отсутствии видимости. Какими механизмами ориентации они при этом пользуются, пока неясно. Чем больше накапливается новых фактов и их толкований, тем яснее становится, что единственно верного объяснения уникальной способности птиц к ориентации просто не существует. Разные виды птиц при различных обстоятельствах пользуются для ориентации разными способами, тут и земной магнетизм, и многочисленные ландшафтные ориентиры, и направление господствующих ветров. Самые смелые гипотезы находят неожиданные подтверждения, хотя наиболее поразительные открытия, по всей видимости, еще впереди.
Птичьи премудрости — благодатная и плодотворнейшая область знания, оборачивающаяся вполне реальными материальными выгодами, и работы тут непочатый край. Но еще на одно обстоятельство непременно хочется обратить внимание. Как показал в своих работах покойный профессор МГУ Л. В. Крушинский, несмотря на то что мозг птицы невелик по размерам и значительно отстает в развитии коры больших полушарий от млекопитающих, по уровню развития высшей нервной деятельности некоторые группы птиц сравнимы с такими зверями, как псовые, медведи и даже — высшие приматы. А наиболее высокая пластичность поведения врановых птиц вполне может быть расценена как рассудочная деятельность. Наблюдая за живущей у меня в доме скромной серенькой воробьихой Чирой, так легко и органично вписавшейся в наш быт и вовсе не уступающей по интеллекту нашим собакам, я не устаю поражаться тем феноменально целесообразным и компактным устройствам, что работают в ее крошечной головенке.
Третье «э» — эстетическая сторона дела, которой, отвечая на вопросы моей анкеты, орнитологи отдали самую серьезную дань. Не могу не вспомнить тут кадры одного из виденных на орнитологическом конгрессе фильмов. В роще высоких деревьев — колония белых цапель (дело происходит на Корейском полуострове). Птицы суетятся возле гнезд, кормят птенцов, а в отдалении, за полосой болотистого луга, — зрительские трибуны, как на сельском стадионе, — взрослые и дети наблюдают за птицами. Одни вооружились биноклями и просто предаются созерцанию, третьи фотографируют птиц, четвертые тут же делают зарисовки. И всех объединяет единое настроение — сосредоточенное и благоговейное.
«Человечество тратит миллиарды и миллиарды (к сожалению, не так уж много тратит! — М. Ч.) — не только на то, чтобы не задохнуться, не погибнуть, но чтобы сохранить ту окружающую нас природу, которая дает возможность эстетического и нравственного отдыха», — пишет академик Д. С. Лихачев. И далее развивает свою мысль: «В экологии есть два раздела: экология биологическая и экология культурная, или нравственная. Убить человека биологически может несоблюдение законов биологической экологии, убить человека нравственно может несоблюдение законов экологии культурной. И нет между ними пропасти, как нет четко обозначенной границы между природой и культурой».
И, следовательно, между природой и нравственностью, ибо, по Лихачеву, «культура — это нравственность прежде всего». Так вот птицы — не только из области экологии биологической, но и в очень большой мере — из области экологии нравственной. И я глубоко убеждена в том, что наша (и, увы, не только наша) деревня, лишившая себя ласточек-касаток, безусловно, проиграла в нравственном отношении, ибо, пусть и незаметно, но эти щемяще-родные птицы, как и проплывающие в осеннем небе журавли, и почти исчезнувший с наших полей перепел, и звенящий над лугом жаворонок, служили неотъемлемой частью ее духовной среды, как и те леса и перелески, которые оставлял крестьянин нетронутыми, обходя их плугом, «и потому они вырастали ровными купами, точно в вазу поставленные», как пишет Д. С. Лихачев, и золотые маковки церквей. Это тот случай, когда экология биологическая и культурная (ведь экология от слова «экос» — дом) выступают в нерасторжимом единстве. Ласточка весною в сени к нам летит. С ней и солнце краше, и весна милей… Помните?
Но следует говорить не только о том эстетическом и нравственном уровне, который мы понесем оттого, что она уже «не летит». Есть тут и аспект чисто потребительского порядка, потому что существует немало людей, готовых щедро платить за возможность убежать хоть ненадолго от масс-культуры и насладиться подлинной природной красотой, которой остается с каждым годом все меньше, и оттого стоит она все более дорого.
Недавно мне попалась статья под выразительным названием: «Экономика… льва». В ней приводится расчет, сделанный для национального парка Амбосели (Африка). Большинство посетителей парка стремятся в него прежде всего для того, чтобы посмотреть львов, разгуливающих на свободе. Оказалось, что доход, приносимый парку одним единственным львом, позволяющим смотреть на себя без помех посетителям, за 15 лет составляет более полумиллиона долларов! В то же время, как объект охоты, лев может дать максимум десять тысяч долларов. Пять тысяч процентов чистой прибыли от живого льва! Правда, автор статьи беспристрастно замечает, что в парке Амбосели хищники уничтожают около десятой доли процента рогатого скота. Но этот урон с лихвой возмещают из своих карманов поклонники живого царя зверей.
Львов у нас нет. Но есть зато, если снова обратиться к птицам, те же птичьи базары, являющие собой в пору разгара гнездования поистине феерическое зрелище. Правда, наслаждаться им, помимо редких специалистов, могут лишь совсем не редкие браконьеры. Никогда не поверю, чтобы не нашлось достаточного количества людей, стремящихся увидеть это чудо, пусть и за очень большие деньги. Разумеется, это требует предварительного вложения изрядных средств, необходимых не только для создания соответствующего сервиса для людей, но и — чтобы не навредить птицам. Все надо очень тщательно продумать, но ведь есть же подобные «шоу» в других странах мира!
Наконец, сторона этическая. Отчасти мы ее уже коснулись, но со стороны, так сказать, центростремительной, имея в виду моральные потери, которые несет сам человек. Но не обязаны ли мы задуматься наконец о том, что все живые существа, и птицы в том числе, имеют не меньшее, чем мы с вами, право на место под солнцем? Независимо от того даже, снабжают они нас или нет вкусными яйцами, информацией для размышлений или служат объектами для любования. Просто потому, что они живые?
Великий Альберт Швейцер еще на заре нашего века, мудро прозрев грядущие проблемы, написал такие слова: «Поистине нравственен человек только тогда, когда он повинуется внутреннему побуждению помогать любой жизни, которой он может помочь, и удерживается от того, чтобы причинить живому какой-либо вред. Он не спрашивает, насколько та или иная жизнь заслуживает его усилий, не спрашивает также, может ли она и в какой степени ощутить его доброту, Он не сорвет листочка с дерева, не сломает ни одного цветка и не раздавит ни одного насекомого. Когда он летом работает ночью при лампе, то предпочитает закрыть окно и сидеть в духоте, чтобы не увидеть ни одной бабочки, упавшей с обожженными крыльями на его стол. Он не боится, что будет осмеян за сентиментальность. Такова судьба любой истины, которая всегда является предметом насмешек до того, как ее признают. Когда-то считалось глупостью думать, что цветные люди являются действительно людьми и что с ними следует обращаться как со всеми людьми. Теперь эта глупость стала истиной. Сегодня кажется не совсем нормальным признавать в качестве требования разумной этики внимательное отношение ко всему живому, вплоть до низших форм проявления жизни. Но когда-нибудь будут удивляться, что людям потребовалось так много времени, чтобы признать несовместимым с этикой бессмысленное причинение вреда жизни.
Этика есть безграничная ответственность за все, что живет».
Современное развитие этих мыслей я нашла недавно в журнале «Этика окружающей среды» («Environment Ethics»), поместившем целый ряд статей по проблеме взаимодействия человека и других живых существ. Наибольший интерес у читателей журнала вызвал, как отмечает редакция, вопрос о правах животных. В одной из статей даже анализировалась аналогия между освободительным движением людей и «освободительным движением» животных! Дж. Кейв (G. Cave), автор статьи «Животные, М. Хайдеггер и права на жизнь», с этических позиций стремится доказать, что всякое убийство животных аморально. Однако доказательство этого положения оказалось невозможным без выработки ряда четких этических критериев, прежде всего «добра». Вслед за Хайдеггером автор в качестве такого критерия предлагает рассматривать «заботу». А поскольку животные способны к ее проявлению и при заботе о потомстве достигают самых высоких «нравственных» вершин, с моральных позиций человек обязан, по мнению автора статьи, воздерживаться от их убийства, даже безболезненного…
Видимо, если бы дело ограничивалось только проблемой вегетарианства и личной этикой каждого человека по отношению к живому, так доходчиво объясненной Швейцером явно применительно к самому себе, человечество могло бы в принципе стать на этот путь. Но мало нынче отказаться от котлеты и, закрыв окно, сидеть в духоте, чтобы ни одна бабочка не обожгла свои крылья о горящую на столе лампу. Вселенские лампы, зажженные повсюду человечеством, пышут таким жгучим пламенем, что в их огне сгорают мириады живых существ. Сколько пернатых гибнет на пролетных путях от столкновения с маяками, электролиниями, телевизионными вышками! Случается, за одну только ночь под маяком набираются тысячи разбившихся птиц. Одна авария нефтяного танкера оборачивается смертью десятков и сотен тысяч птиц. Во всем мире от загрязнения нефтью ежегодно погибают миллионы пернатых…
Нельзя сказать, что совсем ничего не делается для предотвращения этих массовых убийств наших соседей по планете. В принятом в 1980 году Законе СССР об охране и использовании животного мира есть две статьи, имеющие к этому самое непосредственное отношение. Статья 23 посвящена охране среды обитания, условий размножения и путей миграций животных, и статья 24 — предотвращению гибели животных при осуществлении производственных процессов и эксплуатации транспортных средств. Очень гуманные и умные статьи, но для того, чтобы они заработали на деле, необходима подготовка так называемых подзаконных актов, где должно быть строго регламентировано, кто и каким образом отвечает за нарушения этой самой среды и гибель животных при осуществлении производственных процессов. Пока, признаться, непонятно даже, как подступиться к решению этих головоломных вопросов. И можно ли всерьез рассчитывать на то, что в наше время при решении таких проблем, как переброска вод северных рек («Заворот рек», по выражению Валентина Распутина), строительство очередной гигантской ГЭС или массированная вырубка последних массивов дальневосточной тайги, судьбы наших меньших братьев в самом деле будут приняты во внимание?
Есть и еще один аспект проблемы, неведомый во времена Швейцера и даже сейчас очень непросто укладывающийся в сознании. Человек настолько глубоко и беспорядочно вторгся в природные сообщества с их отлаженными в процессе эволюции взаимоотношениями между видами, что вызвал массовые размножения и процветание одних из них и, как следствие этого, — угнетение и гибель других. И теперь, дабы исправить роковую ошибку, приходится регулировать численность видов-победителей, то есть сохранение одних становится невозможным без войны с другими. Да и самим нам не выжить в этом мире, если позволить безнаказанно процветать таким спутникам нашей цивилизации, как крысы, мухи, тараканы.
Из птиц более всего подходит в эту компанию серая ворона. На недавнем совещании, посвященном специально этой птице, было подсчитано, что на каждого гражданина Советского Союза приходится своя ворона — столько развелось их за последние годы. Когда я прохожу мимо вороны, занятой таким рутинным для нее делом, как размачивание сухой хлебной корочки под подтекающим водопроводным краном, не могу не восхититься про себя: какое великолепное животное! А ведь замечательные умственные способности, под стать приматам, и сделали ее столь пластичной, позволив извлекать из соседства с человеком все мыслимые выгоды. И это же делает ее злостным вредителем! С комфортом перезимовав в городе, вороны на лето выселяются, как и положено, на дачу и там-то бесчинствуют вовсю, истребляя все живое, доступное по размерам. Да и в городах в окрестностях вороньих гнезд, а часть их живет в городах постоянно, переводятся даже воробьи — покинувших гнезда воробьят вороны съедают практически вчистую. Причем наглость и агрессивность этих птиц возрастает пропорционально росту численности.
Один мой знакомый охотовед прямо-таки трясется от ярости при виде ворон: «Ты подумай только, всех утят на пруду сожрали!» (утята были дикие, не домашние). Недавно, кстати, он возглавил специальную группу, призванную разработать надежные способы истребления ворон. Но справиться с этой птицей при ее хитроумии оказывается ох как непросто!
Итак, как бы аморально ни выглядело это с определенных философских позиций, люди настолько запутались в своих отношениях с природой, что во имя жизни одних ее детей вынуждены убивать других. Но как соблюсти при этом, насколько возможно, этические принципы Швейцера, прежде всего понимание этики как безграничной ответственности за все, что живет? Очевидно, попытка сохранить жизнь всем без исключения народившимся на свет живым существам, всем крысам, воронам, тараканам и им подобным — чистейший бред. Если же, говоря о живом, иметь в виду не отдельные особи, а все биологические виды, «вплоть до низших форм проявления жизни», все встает на свои места. Именно принцип необходимости сохранения всех без исключения биологических видов получил в наше время самое широкое признание и взят за основу во Всемирной стратегии охраны природы. И выходит, вынужденно объявляя в определенных местах войну той же серой вороне, ее, как вид, люди, вне всякого сомнения, обязаны сберечь.
Как и остальные 8699 видов птиц (из 8700 существующих).
После этого — центральный и на этот раз вполне академичный вопрос:
4. САМОЕ АКТУАЛЬНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ СОВРЕМЕННОЙ ОРНИТОЛОГИИ?
Почти все, кому был задан вопрос, ответили без промедления: Охрана птиц. Любые действия на их благо. Сосуществование нас с ними и их с нами.
Разумеется, не забыты были и другие направления орнитологии: изучение миграций птиц, их физиологии, поведения, энергетики, языков, экологии (с оговоркой — пока не поздно!), эволюции, систематики, морфологии. Но мысль о первоочередной необходимости охраны птиц присутствовала, за редким исключением, всегда, а многие из только что перечисленных направлений рассматривались прежде всего через призму охраны. По меткому выражению профессора В. Е. Флинта, «чтобы изучать птиц, надо прежде всего придумать, как их спасти, чтобы изучать».
Вот какая проблема поднялась во весь рост перед современными орнитологами, оказавшимися, по существу, в положении родителей, влюбленных в свое прекрасное дитя, но улавливающих в нем черты смертельно опасной болезни, а потому вынужденных подчинить свою жизнь единственно важной цели — борьбе за его спасение.
Насколько же серьезно, в самом деле, положение, помогут представить ответы орнитологов еще на один вопрос: каково будущее птичьего населения планеты в связи с растущим антропогенным прессом?
— По крайней мере десять процентов птиц вымрут. (Дж. Босвал, Великобритания)
— Одни виды, самые прекрасные и не мирящиеся с человеком, погибнут, другие, более вульгарные, кого я люблю меньше, возобладают. (Т. Нор, Франция)
— Меньше будет различных видов и выше численность тех, что сумеют приспособиться к нам. (Д. Владышевский, Красноярск)
— Есть, к сожалению, виды, на сохранение которых трудно надеяться, но мы делаем для их спасения все от нас зависящее. (Б. Белл, Новая Зеландия)
— Невеселая перспектива, если охрана птиц не станет главной целью каждого орнитолога. (В. Ковшарь, Алма-Ата)
— Нужно надеяться и действовать, чтобы с увеличением антропогенного пресса увеличивать и размах охранных мероприятий. (Ю. Шибнев, заповедник «Кедровая падь»)
Из этих и других, не уместившихся здесь, ответов следуют, на мой взгляд, два основных вывода. Первый сводится к тому, что различные виды птиц очень по-разному реагируют на антропогенный пресс. Одни не могут ужиться с человеком, и потому — увы! — обречены на вымирание. Другие, напротив, с человеком отлично уживаются, и будущее их безоблачно.
Так что же это за птицы на практике, а не в теории?
Чтобы познакомиться с первыми, надо поступить очень просто: раскрыть Красную книгу. Вот она, у меня под рукой: Красная книга СССР, том первый «Животные», 1984 год (издание второе, дополненное). Птиц в этой книге ровным счетом 80 видов, то есть десятая часть видов птиц фауны СССР. Скажу для сравнения, что в странах Западной Европы, подвергшихся наибольшей урбанизации, например, в ФРГ, под угрозой исчезновения уже находится более половины видов птиц. А если мы откроем Красные книги Эстонии или Латвии, найдем в них более трети всех видов птиц, встречающихся в этих республиках…
Перелистаем теперь раздел Красной книги СССР, посвященный птицам. Лучшие наши художники-анималисты В. Горбатов и Ю. Смирин устроили на этих страницах красочный парад поистине самого цвета отечественных пернатых. Если бы этот парад не был по сути траурным шествием, оставалось бы только восхищаться. Вот, полюбуйтесь: белоспинный альбатрос, птица с рекордным, чуть ли не четырехметровым размахом крыльев; следом оба наших пеликана, розовый и кудрявый; белая колпица с ее чудо-клювом лопаточкой; экзотический красноногий ибис — во всем мире этих птиц, в лучшем случае, уцелело чуть больше десятка; дальневосточный и черный аисты; фламинго — стая этих розовых с красными крыльями птиц над голубой гладью озера… нет слов!; краснозобая казарка, эндемик нашей фауны, изображение этого маленького очаровательного гуська сделалось эмблемой XVIII Международного орнитологического конгресса и Всесоюзного орнитологического общества; не имеющая себе равных по прихотливости наряда утка-мандаринка; все наши орланы, почти все орлы и крупные соколы — в Красной книге СССР 18 видов хищных птиц, число рекордное; почти все наши улары или горные индейки; пять видов журавлей из семи в отечественной фауне; голубая красавица султанка; все три вида наших дроф; прелестный степной куличок кречетка, еще совсем недавно в изобилии водившийся в казахстанских степях; розовая чайка; дальневосточный рыбный филин; чешуйчатый дятел, исчезнувший после вырубки тугайных лесов на берегах среднеазиатских рек; крошечная воробьиная птичка тростниковая сутора, живущая только на берегах озера Ханко и исчезающая в результате сведения тростников. Разумеется, я назвала далеко не всех…
Нетрудно заметить, что в первую очередь в Красной книге и, следовательно, под угрозой вымирания оказались самые крупные, яркие, заметные, самые прекрасные птицы — французский орнитолог Терез Нор совершенно в этом права. Все они издавна промышлялись человеком ради мяса, пуха, перьев либо, как хищные, с давних пор были изгоями. Та же закономерность отчетливо прослеживается и в мировом масштабе: наибольшим числом видов представлены в Красной книге Международного союза охраны природы и природных ресурсов такие группы, как журавли, ибисы, крупные хищные птицы, фазаны, попугаи. Подтверждает печальную закономерность и список вымерших пернатых, среди которых три гигантские птицы — аист, индейка и хищная птица тераторн, исчезнувшие в Америке с появлением там первобытного человека, 20 видов гигантских новозеландских птиц моа, ставших жертвами охотников уже в нашем тысячелетии, нелетающий голубь дронт, размерами вдвое превосходивший гуся…
И в наше время хищническая охота наносит птицам огромный урон, особенно во время пролета или на зимовках, когда на небольшой территории они образуют крупные скопления. Однако главная причина исчезновения птиц в наше время уже не эта, а изменение и разрушение человеком среды их обитания. И чем дальше, тем более она выступает на первый план. Главная битва, как считают специалисты, ведется теперь на экологическом поле боя за сохранение естественных мест обитания.
Все те гуси, казарки, журавли, улары, фазаны, орлы, соколы, что в первую очередь бросаются в глаза, когда открываешь Красную книгу, только лишь первый эшелон. А второй, в наше время все более стремительно набирающий вес, составляют птицы вроде чешуйчатого дятла и тростниковой суторы. Охотничьими объектами они никогда не служили, большинство людей и не знает об их существовании, человек убивает их, даже не коснувшись рукой, просто вырубая леса или выжигая тростники. Особенно плохо тем из них, которые встречаются на очень небольшой территории — так называемым узкоареальным эндемикам.
Конечно, и крупные заметные виды от разрушения среды обитания страдают не в меньшей, а даже в большей степени, чем мелкие. Еще более печальна их судьба в том случае, если они служат заманчивой мишенью для охотника, встречаются на небольшой территории и к тому же имеют, как говорят орнитологи, «узкие места» в биологии, такие, как малая плодовитость, гнездование немногими крупными колониями, дальние миграции. Свойства, отрицательные с точки зрения шансов вида на выживание в этом мире, тогда суммируются, давая в ряде случаев прямо-таки катастрофическую составляющую.
А теперь о тех птицах, которым Красная книга никак не светит. С одной яркой представительницей этой группы мы уже знакомы: серая ворона. Все козыри на безбедную жизнь в нашем мире тут налицо. Взятки с вороны, что называется, гладки — как дичь она интересует разве что ястреба-тетеревятника. Живет ворона практически повсюду, населяя полмира — Северную Америку, Европу, Азию (местами, правда, вместо серой вороны — черная). Кормится всем, что хотя бы приблизительно можно признать съедобным. И еще важный козырь — домоседство: жизнь некоторых из ворон так и проходит вокруг одной городской помойки. Что же до плодовитости, то за судьбу вороньего племени можно не беспокоиться. Каждый год из окна своей квартиры в центре Москвы я наблюдаю за вороньей парочкой, неизменно безо всяких помех выводящей полдюжины хорошо упитанных и очень жизнеспособных потомков. Вторая воронья чета обосновалась поблизости в глубине двора, третья — чуть подальше… Летом подрастающее воронье потомство наполняет наш двор нахальным ором, а когда по осени молодежь поднимается на крыло, в воздухе делается черным-черно.
Все виды птиц, населяющие ныне Землю, располагаю я мысленно в ряд, с одного конца которого помещаю серую ворону — это край видов-победителей, а на противоположной стороне — виды из Красной книги, некоторые из которых, например, красноногий ибис, уже почти в небытии. Из тех же, что занимают промежуточное положение, одни явно тяготеют к «вороньему» краю, иногда самые неожиданные — в последние годы, например, резко возросла численность озерной чайки, отлично приспособившейся жить возле человека, даже в удалении от воды, питаясь, как и ворона, на свалках и устраивая свои колонии под защитой топей заброшенных силосных ям. Другие виды не обнаруживают пока определенных тенденций, и трудно предугадать, как сложится в дальнейшем их судьба. Третьи же, и со временем их становится все больше, уже явно «повернули» в сторону Красной книги. Та же перепелка, так хорошо знакомая с детства своим трогательным призывом «спать-пора, спать-пора, спать-пора…», или коростель, чье кряканье неслось всю ночь с болотистого луга возле занавесившейся туманом речушки, давно уже переставшей существовать.
И дело даже не в том, что виды, уже попавшие в Красную книгу или стоящие на очереди, не могут ужиться с нами, а в том, что мы не хотим и не умеем уживаться с ними! Или не берем на себя труд это делать. И если мы не хотим, чтобы в окружающем мире кроме нас с вами уцелели только вороны и им подобные, вроде крысы или таракана, надо научиться уживаться!
А орнитологам, соответственно, не остается ничего другого, как, трезво оценив серьезность положения, надеяться и действовать, чтобы с увеличением антропогенного пресса увеличивать и размах охранных мероприятий — это и есть второй из главных выводов на вопрос моей анкеты, который так удачно сформулировал Юрий Шибнев из заповедника «Кедровая падь».
Поэтому следующий вопрос к орнитологам был таким:
5. ЧТО БЫ ВЫ СЧИТАЛИ НЕОБХОДИМЫМ ПРЕДПРИНЯТЬ НА БЛАГО ПТИЦАМ?
— У всех без исключения с раннего детства воспитывать любовь к птицам и чувство ответственности за их сохранность. (Т. Ардамацкая, Черноморский заповедник)
— Всемерно пропагандировать глубочайшее уважение ко всем проявлениям жизни птиц. (Л. Бурма, Нидерланды)
— Создавать как можно больше резерватов, невзирая на границы государств. (Т. де Руз, Нидерланды)
— Открыть как можно больше заповедников, особенно редкие виды разводить в неволе. (К. Альгирдас, Вильнюс)
— Незамедлительно заповедать уцелевшие болота на берегах озера Ханко, да и в других местах (Ю. Шибнев, заповедник «Кедровая падь»)
— Больше международных организаций и действенных законов об охране птиц! (М. Маньес, Испания)
— Достичь того, чтобы главным вопросом современной международной политики стала охрана среды. (Дж. Босвал, Великобритания)
— Добиться глобальных изменений в методах защиты растений, очистки воды, достижения равновесия между рубкой лесов и их восстановлением, а также объявить по крайней мере треть площади Земли такой территорией, на которой интересы животных признавались бы выше интересов людей при любых видах деятельности последних. Я считаю локальные усилия по охране природы без глобальной стратегии бесперспективными. (В. Дольник, Ленинград)
Не случайно симпозиум «Стратегия охраны птиц» сделался на XVIII Международном орнитологическом конгрессе центральным, собрав рекордное число участников. Правда, готовой стратегии пока нет, есть только предложение о ее разработке и документ, способный служить в известной мере прообразом — Всемирная стратегия охраны природы, а также более чем достаточное количество идей. Внимательный читатель, поразмыслив над приведенными здесь ответами орнитологов, может получить представление о контурах такой стратегии.
Главный вопрос заключается, однако, не в разработке стратегии учеными — они достаточно хорошо представляют себе, что надо делать, а в том, как она будет осуществляться на практике. Именно о бездне между теорией и практикой говорил в своем выступлении на Московском конгрессе Чарльз Имбоден — ученый секретарь Международного совета по охране птиц, являющий собой сгусток воинствующей энергии и здорового скептицизма. Если бы рекомендации ученых выполнялись, все было бы превосходно, но, увы, на практике они, как правило, не работают. Да и не заработают на полную мощь в отсутствие надлежащих социальных и политических преобразований нашего, столь далекого от совершенства мира.
И тем не менее действовать приходится сейчас, немедленно, буквально выхватывая из огня самое горящее. Среди орнитологов можно, пожалуй, выделить две наиболее отчетливо выраженные общности: патриотов хищных птиц и патриотов журавлей, недаром в ответах на вопрос о любимой птице сокол-сапсан и журавль собрали наибольшее число голосов. И тех и других объединяет единое чувство: крайняя озабоченность за судьбы своих любимцев.
Сокол-сапсан в шестидесятые годы оказался в числе птиц, наиболее близких к вымиранию, и был занесен в Красную книгу Международного союза охраны природы и природных ресурсов. И это при том, что он является среди пернатых рекордсменом не только по скорости полета, но и по площади гнездового ареала — сапсан живет чуть ли не по всему земному шару. Главная причина трагедии с ним — неумеренное применение в сельском хозяйстве пестицидов, и в первую очередь ДДТ, которые накапливались в тканях этих птиц в гибельно высоких концентрациях (из растений пестициды переходят к насекомым, от них к насекомоядным птицам, а от тех наконец к соколу, стоящему на самом верху трофической пирамиды). В итоге сапсаны начали откладывать яйца с такой тонкой скорлупой, что она трескалась под тяжестью насиживающих птиц. Молодых стало рождаться на свет слишком мало, чтобы компенсировать смертность стариков. В Финляндии до начала «эры пестицидов» гнездилось более тысячи сапсанов, а в 1975 году самые тщательные поиски позволили обнаружить всего 20 пар. В сельскохозяйственных районах США численность этих птиц упала местами в десятки раз, или они совсем вымерли.
«Поклона нашего заслуживают пострадавшие от ядохимикатов соколы. Не случись краха их популяций (да и не найдись орнитологов, этим обеспокоенных), как бы ни пришлось изучать губительные влияния пестицидов уже на человеке… Для нас сапсаны оказались чем-то вроде предохранителя, которому положено сгорать первым» — это слова Владимира Михайловича Галушина, признанного знатока, страстного поклонника и защитника хищных птиц.
И хотя в странах северного полушария, в том числе в нашей, применение ДДТ теперь запрещено, сапсаны в целом ряде мест «сгорели» настолько, что самим им уже не оправиться — критический для популяции предел оказался перейденным. В такой ситуации единственный выход — вольерное разведение соколов с дальнейшим их расселением в тех местах, где они прежде гнездились. Представленный на конгрессе доклад на эту тему американских орнитологов Т. Кейда и У Бернхэма слушался и смотрелся как самый увлекательный детектив.
Сначала присутствующих на заседании ознакомили с помощью слайдов с планировкой весьма комфортабельных и для птиц, и для людей ферм — центров по разведению сапсанов, их в США три, и работают они за счет специального фонда сохранения сапсана. У каждой пары птиц своя резиденция, достаточная для разминочных полетов, наблюдения же за птицами орнитолог ведет с пульта, оборудованного телевизионными камерами. У птиц, выращенных в неволе и импринтированных на человека, то есть считающих сородичем его, а не кровных братьев, размножение затруднено, и приходится потому прибегать к искусственному осеменению самок. Сперму же собирают путем безобидного для птиц и весьма остроумного приема, обязательно контролируя под микроскопом ее жизнеспособность. Самка в положенный срок откладывает яйца, но, поскольку толщина яичной скорлупы продолжает внушать опасения, деликатное дело насиживания ей не доверяют, а переносят яйца в инкубатор. Вылупившихся соколят поначалу кормят искусственно, а по достижении недельного возраста возвращают чуть было не ставшим бездетными родителям. Что и говорить, в первый момент птицы бывают немало шокированы, но вид требующих пищи птенцов побуждает их приняться в конце концов за родительские хлопоты, благо корм в вольеры поставляется в изобилии.
Эта первая часть дела уже хорошо отработана и затруднений не представляет. Но вторая… Каким образом выращенных в клетке соколят вновь превратить в вольных птиц? Дело осложняется еще и тем, что сапсаны любят жить в скалах, недоступных для человека, и тут орнитологам не остается ничего другого, как превратиться в альпинистов-скалолазов. Соколят помещают в клетку, поднимают ее повыше на скалу, чтобы кругом был хороший обзор и соколята имели возможность ознакомиться с окрестностями. Дней десять их держат в клетке, а потом снабжают радиопередатчиками и распахивают дверцу. Еще с неделю птицы держатся неподалеку, возвращаясь к людям за едой, а потом начинают постепенно жить самостоятельно.
Это самый сложный вариант — метод «одичания». Пользуются им в тех случаях, когда сапсаны в районе совсем вымерли, и популяцию приходится создавать заново. Легче, если некоторые пары сохранились, хоть и размножаются недостаточно продуктивно. Тут другой метод — «усыновления»: выращенных на ферме птенцов подкладывают в гнезда вольных сапсанов, где уже есть птенцы, или подменяют яйца маленькими птенцами, а яйца забирают на ферму. И в том, и в другом случае птицы усыновляют подкидышей и выкармливают их вполне успешно. Есть и другие возможности помочь соколам. В местах, где дичи для них довольно, сооружают искусственные гнездовья — вышки с ящиком для гнезда. Охотно гнездятся сапсаны и в городах, охотясь там за сизыми голубями (еще одним видом-победителем). Известен даже случай, когда выпущенная на волю соколиха по имени Алая загнездилась в Балтиморе на балконе 35-го этажа высотного здания, и орнитологи на протяжении нескольких лет успешно подменяли в ее гнезде яйца птенцами, и всех она выкармливала. Дело в том, что это была мать-одиночка, супруга у нее не было, и яйца она откладывала неоплодотворенными. Телевизионная кампания организовала еженедельные телепередачи о состоянии выводка, что сильно повысило число вкладчиков в Фонд сапсана.
За первые 8 лет работы было выпущено на волю 800 сапсанов, доподлинно известно, что 8 пар из их числа благополучно гнездятся и выводят потомство. В дальнейшем, когда число птиц удастся довести до нескольких тысяч, можно будет надеяться на восстановление жизнеспособности угасшей было американской популяции этого сокола.
Когда отгремели аплодисменты, не так часто сопровождающие научные сообщения, был задан вопрос о стоимости работы, вызвавший большое оживление. Один сапсан, как выяснилось, обходится более чем в три тысячи долларов, а общие затраты составляют многие миллионы. Так в денежном выражении выглядит плата за человеческую вину перед едва не погибшей птицей, но это — только одна птица и только в одной стране, а во всем мире терпящих бедствие пернатых, нуждающихся в неотложной помощи, насчитывается уже не одна сотня.
Не менее высокую оценку специалистов получила и работа по спасению журавлей, названная участниками конгресса в числе самых выдающихся орнитологических работ последнего времени. Залогом ее успеха послужил союз двух людей — канадца Дж. Арчибальда и американца Р. Сауэйхема, учредивших в 1973 году, главным образом на собственные средства, Международный фонд охраны журавлей. За счет фонда в штате Висконсин был открыт питомник, где ценою отчаянных усилий удалось собрать все 15 видов журавлей мира и добиться, чтобы все они начали размножаться. В 1979 году при Международном совете по охране птиц начала свою деятельность Всемирная рабочая группа по журавлям, а год спустя такая группа начала работать и у нас в стране. В том же 1979 году в Окском государственном заповеднике открылся питомник по разведению в неволе редких видов журавлей, где собрана самая большая в мире коллекция стерхов и ведется их международная племенная книга.
Но я вернусь к 1974 году, когда, собственно, и началась «Операция стерх». В тот год Джордж Арчибальд предложил Владимиру Евгеньевичу Флинту кооперироваться в работе по спасению этого прекрасного белого журавля, оказавшегося из всех своих сородичей в наиболее бедственном положении. Во всем мире стерхов уцелело катастрофически мало, в лучшем случае 250–300 птиц. Правда, американских белых журавлей насчитывается еще меньше, но число их, благодаря самоотверженной работе американских и канадских орнитологов, с каждым годом растет, тогда как число стерхов — тает.
Сохранилось всего два места, где гнездятся стерхи — эндемики нашей фауны: болота в низовьях Оби и влажные тундры на севере Якутии. Зимует же этот журавль за пять — шесть тысяч километров от наших тундр — в Индии и Китае, посреди сильно освоенных человеком аграрных районов. И как раз на зимовках и по пути к ним грозит стерхам наибольшая опасность. Смысл операции в том и заключается, чтобы заставить стерхов сменить исконные места зимовок! А для этого на специальной встрече в Москве решено было создать новую популяцию стерха в достаточно охраняемом месте, с тем чтобы и на зиму птицы летели в новые места, где им будет обеспечена надежная охрана.
Таким местом был признан Окский заповедник в Рязанской области. На его болотах живут серые журавли, которых решено было использовать в качестве «приемных родителей». В самой общей схеме все мыслится так: яйца стерхов надо подложить под серых журавлей, те их высидят, выкормят журавлят и уведут с собой сначала на новые зимовки, а потом обратно на болота Мещеры. Метод приемных родителей уже апробирован: именно так буквально накануне вымирания был спасен американский белый журавль, яйца которого подкладывали под серого канадского журавля, и птицы заботливо выкармливали приемышей. Есть и еще один важный довод «за». В гнездах стерхов, как и других журавлей, обычно бывает два яйца, но из-за исключительной агрессивности журавлят вырастает только один птенец — второй непременно погибает. Поэтому одно яйцо безо всякого ущерба можно из гнезда забирать.
Но тут возникло очень серьезное «но»: серые журавли в Окском заповеднике начинают гнездиться на месяц раньше, чем стерхи в сибирских тундрах. Поэтому прямая перекладка яиц невозможна. Не оставалось ничего другого, как получить яйца для перекладок от стерхов, живущих в питомнике, а уж потом, подгоняя должным образом длину светового дня, можно заставить птиц нестись в нужные сроки. Вот почему в 1977–1978 годах наши орнитологи передали в питомник в Висконсине несколько яиц стерха. Яйца были успешно инкубированы, и сейчас в питомнике Международного фонда охраны журавлей создана генетически полноценная группа из десяти стерхов. Вторая группа из двадцати стерхов живет в питомнике Окского заповедника. Так что первый шаг на пути спасения вида от вымирания сделан: создан генетический банк, служащий надежной страховкой на случай непредвиденных бед с вольными птицами. Теперь остается ждать, когда стерхи станут размножаться, а взрослеют журавли очень медленно. Но и здесь есть первая победа: в 1981 году в Висконсине из отложенного в вольерных условиях яйца родился стершонок! А скоро должны начать размножаться и стерхи в Окском заповеднике.
И хотя до заключительного этапа операции дело еще не дошло, можно с полным правом сказать, что пока все идет успешно. Недаром осенью 1985 года профессор Владимир Евгеньевич Флинт удостоился высшей награды Международного союза охраны природы и природных ресурсов — ордена «Золотой ковчег». Название ордена полно глубокого смысла: современное человечество в самом деле уподобляется библейскому Ною, и только от него зависит, кто уцелеет в ковчеге, бьющемся в волнах нашего бурного времени.
А теперь вот какое важнейшее обстоятельство: птицы на своих легких крыльях летают над земным шаром во всех направлениях, за многие тысячи километров, и даже предпринимают кругосветные путешествия. Государственные границы для них решительно не существуют, а отсюда — тщетность усилий по охране большинства видов птиц в рамках одной страны, ответственность за их судьбу может быть только общечеловеческой. Слишком уж плотно завязано все в один узел на нашей столь маленькой по нынешним временам планете. Сапсаны, к примеру, из Северной Америки улетают на зимовку в Южную, где до сих пор широко используются пестициды, и американским орнитологам никак не удается поэтому достичь полного «выздоровления» соколов. Когда в беседе с канадским ученым доктором А. Кистом зашла речь об охране его родных птиц, он взволнованно заговорил о трагичной судьбе южноамериканских тропических лесов — многие канадские птицы отправляются туда зимовать.
Невеселую историю слышала я и от голландских орнитологов, заботу о птицах в своей маленькой стране наладивших самым завидным образом: вся ее территория поделена на квадраты со стороной в пять километров, и ежегодно в каждом из них проводится тщательный учет всех птиц, так что ученые точно осведомлены, сколько пеночек или соловьев находится под их опекой. Но вот беда: столь любимые на севере маленькие певцы на зимовках в странах Средиземноморья служат традиционным объектом охоты. Чтобы уберечь соловьев от печальной участи попасть в жаркое, голландцы собирают специальные средства, на которые арендуют в этих странах участки, особенно важные для зимующих птиц, и даже скупают охотничьи лицензии, чтобы они никому не достались…
Вывод очевиден: усилия по охране многих, а то и большинства видов птиц дадут плоды только лишь при условии надежного международного сотрудничества. И вот наглядный тому пример — работа по сохранению белых гусей острова Врангеля, которая проводится в рамках Международного советско-американского соглашения по охране окружающей среды. О ней мне рассказал Евгений Сыроечковский, вот уже более десяти лет встречающий, а потом провожающий белых гусей на их гнездовье на острове Врангеля, единственном и последнем в восточном полушарии. Наблюдал он наших гусей и на зимовках в Северной Америке.
Из-за крайне суровых условий жизни гусям на острове Врангеля далеко не каждый год удается вывести потомство. Вспоминаются кадры из прекрасного и драматичного фильма Юрия Ледина: снегопад разыгрался в самый разгар полярного лета, когда гусыни уже начали насиживать. И вот посреди безбрежной снежной равнины сидят на гнездах закованные в снежный панцирь героические птицы, не имеющие права покинуть своего поста, чтобы не загубить начавшиеся под ними жизни. Случается, и нередко, что они так и гибнут — вместе… Несмотря на то что на острове Врангеля был создан заповедник, колония белых гусей продолжала неуклонно таять.
Кольцевание гусей на острове Врангеля и последующее наблюдение за ними на зимовках подсказали первую охранную меру. Дело в том, что в солнечной Калифорнии наши белые гуси зимуют вместе с местными, американскими, судьба которых пока не вызывает тревоги, и на них разрешена охота. Заодно попадают под выстрелы и наши гуси; но самое обидное состоит в том, что прилетают они в Калифорнию значительно раньше американских сородичей, и именно на них и обрушивают свои залпы полные свежих сил охотники. Теперь по предложению орнитологов охоту на гусей открывают позднее, когда подоспеют уже эшелоны американских птиц и опасность оказаться под выстрелом для наших гусей сильно поубавится.
Каждый год, строго до 24 июля, советские орнитологи направляют американским ученым, прежде всего курирующему эту работу доктору Слайдену, информацию об успешности гнездования наших гусей на Врангеле. В зависимости от этого и составляется на текущий год закон об охоте на гусей в США. И вот какое красивое и совсем неожиданное решение вопроса предложил Сыроечковский. Казалось бы, все просто: плохо жилось птицам на Врангеле, мало вывелось молодняка — охоту на зимовках следует всячески ограничить, если же год был удачным и молодняка много, охотники могут поразвлечься всласть. Таково, во всяком случае, традиционное решение. А наш ученый рассудил совсем наоборот: куда полезнее для популяции ограничивать охоту именно в удачные годы, когда молодняка много, чтобы дать первогодкам спокойно подрасти, окрепнуть, набраться опыта, а взрослой птице угрожает куда меньше опасностей. Именно так теперь и поступают. И вот результат: с пятидесяти тысяч численность врангелевской колонии белых гусей возросла уже до девяноста. Когда же удастся довести ее до 120 тысяч, говорит Евгений Сыроечковский, можно будет, пожалуй, признать, что жизнь прожита не зря.
А теперь, раз речь зашла об этих птицах, самое время вспомнить и о моем любимом гусе — горном. Минувшей весной мне удалось наконец побывать в единственном в нашей стране (и не исключено — в мире!) месте, на берегу тувинской горной речки Каргы, где горные гуси устраивают свои гнезда на деревьях. Пока я не увидела эту картину собственными глазами, сочетание «гусь на дереве» прочно ассоциировалось с «собакой на заборе». Оказалось, все получается очень даже складно.
…Гусыня сидит ко мне в профиль и смотрит на ручей, бегущий по камням совсем близко от тополя, и на синие горы с сияющими снежными вершинами. Сидит не шелохнувшись, не выдавая себя ни единым движением, только черный глазок бдительно несет свою вахту. В бинокль все изящество ее чуть рыжеватой головки предстает в полную меру: заостренный черный клюв с желтым кончиком, черная полосочка, идущая от глаза вверх через голову, и вторая полосочка, короче, на затылке. Видимая мне в переплетении тополевых веток, она уже не смотрится голубой, эта гусыня, устроившая свой дом столь поразительным для гусей образом, на высоте по крайней мере пяти метров от земли. Сейчас ее тело кажется серебристо-зеленоватым, точь-в-точь как кора у тополевых веток, и даже струйчатый рисунок на ее оперении как нельзя более подходит к поперечной исчерченности тополевой коры.
Она не сама строила свой дом. Прежним его хозяином был коршун, ужасный барахольщик. В неряшливую груду тополевых веток, натасканную в развилку тополевого ствола, где сидит сейчас моя гусыня, он приволок с пастушеской стоянки тьму всякого хлама, и развевается кусок драной в лохмотья шкуры теперь по ветру чуть пониже гусыни. Когда я отнимаю бинокль от глаз, можно подумать, что поверх старого коршуньего гнезда лежит серая тополевая коряга. Но если приглядеться повнимательнее, видишь головку птицы, настороженно приподнятую над гнездом на стройной, как у Нефертити, шейке. Когда гусыня спокойна, она заворачивает шею на спину и укладывает ее на крылья, и тогда сходство с тополевой корягой не нарушается уже ничем, и так она естественно смотрится, будто тут и выросла.
Свое гнездо коршун вряд ли оставил добровольно: гуси на этот счет не слишком церемонны и запросто изгоняют хозяина из законной квартиры. Коршун же, не тратя времени на бесплодные переживания, строит на соседнем тополе новое гнездо — вот он, легок на помине, прилетел с мышкой в клюве и любезно протягивает ее подруге, что сидит на ветке у своего гнезда, как деревенская хозяйка на лавочке перед домом. Но коршуниха не так проста, чтобы сразу взять да и скушать мышку — жеманно отворачивает голову, чешет за ухом и принимается охорашивать оперение. Терпению супруга приходит конец, с досады он проглатывает мышку, как пилюлю, и срывается с ветки…
Так что же все-таки вынудило гусей решать здесь жилищную проблему столь несвойственным для них образом?
Живут горные гуси главным образом в горах Центральной Азии, у нас — на Памире, в Тянь-Шане, горах Алтая и Тувы — встречаясь на северном пределе распространения. И всюду у нас живут они, как и положено гусям, на земле, на берегах и островах рек и озер. Правда, уровень воды в высокогорных водоемах очень непостоянный, и гнезда гусей часто гибнут от затопления. Вот тут-то, пожалуй, и зарыта собака. Гнездо, устроенное на земле в пойме реки Каргы, обречено наверняка — слишком переменчивы русла ее бесчисленных проток. А гуси ведь очень умные птицы, и нетрудно представить, что какой-нибудь особо выдающийся из них после очередной катастрофы поднял глаза вверх и оценил счастье семейства коршунов, благоденствующих в комфортабельной развилке тополевого ствола. Поначалу, быть может, он воспользовался пустовавшим гнездом, а потом, когда опыт прошел удачно, завладел жильем уже с позиции силы. К тому же гусь — птица общественная, а здесь, на Каргы, коршуны тоже живут колонией: на километровом отрезке реки около двадцати пар, а гнезд еще больше. В этом году, к примеру, «парк» вполне исправных гнезд составил около полусотни, из которых гуси заняли двенадцать. И мало того что коршуны предоставляют гусям жилье, они же и стерегут его заодно со своим. Когда гусыня сидит на гнезде, ей, кроме человека, бояться некого, но стоит с него слететь подкормиться (а гусак, хоть и всегда находится рядом, участия в насиживании не принимает), как яйца тут же привлекают внимание пернатых воров. От коршуна же они предпочитают держаться подальше.
И все на этой гусиной колонии было бы просто прекрасно, если бы… не таяла она на глазах. Еще в начале семидесятых годов на Каргы гнездилось более полусотни пар гусей, в середине семидесятых — 20–25, теперь — 10–12! Конечно, виноваты тут и браконьеры, но сейчас на Каргы не стреляют: горный гусь как редчайший вид нашей фауны занесен в Красную книгу СССР, и охота на него, как и на все «краснокнижные» виды, запрещена. Но это как раз тот случай, когда истребить птиц можно, их и не коснувшись. Достаточно вырубить тополевую рощу, а это и делается с упорной неотвратимостью. Каждую зиму пастухи устраивают свои кошары в пойме реки, срубают все новые деревья. Тополя и последние уцелевшие лиственницы идут и на другие нужды — лес в безлесном краю на вес золота. А роща эта — последняя в районе и одна из последних во всей Южной Туве!
Когда-то леса росли здесь по поймам всех рек и ручьев и по увлажненным участкам горных склонов. И теперь встречаются среди голого щебня сиреневые цветочки сон-травы, скрюченные от сухости до неузнаваемости. А вокруг уже полупустыня.
С исчезновением островка пойменного леса на реке Каргы перестанет существовать хранилище генетического материала не только уникальных «древесных» гусей, но и множества других видов животных и растений, связанных с пойменными местообитаниями, находящимися на грани вымирания. Нет поистине цены этому уголку!
В 1984 году в Тувинской АССР работал отряд Западно-Сибирской проектно-изыскательской экспедиции, в задачу которого входило проектирование на территории республики Горно-степного заповедника. Необходимость в таком заповеднике назрела самая насущная: под влиянием чрезмерной нагрузки горные степи — главные пастбища Тувы — пришли в плачевное состояние. Место ценных для скота растений занимают теперь несъедобные и просто ядовитые, лишенные лесного заслона, сохнут ручьи и реки, на место степей приходит полупустыня, а то и щебнистая пустыня. Заповедник необходим, чтобы уберечь от гибели участок не успевших еще деградировать степей, где уцелевшие степные растения и животные получили бы возможность выжить, а затем — расселиться оттуда и на соседние территории, где их уже не осталось. Среди них много эндемичных, нигде более в мире не встречающихся, в том числе — ценнейших кормовых бобовых, на которых испокон веков откармливались в этом краю стада овец.
Так вот, не для прихоти даже науки, как иной раз считают, нужен заповедник, а для самой что ни на есть хозяйственной пользы. И нельзя с ним временить: вымершее уже не вернуть! Наученная горьким опытом экспедиция много не запросила: даже не один большой участок, а 5–6 маленьких, в том числе пойму реки Каргы, всего в общей сложности менее 50 тысяч гектаров. Потом урезала свои планы до двадцати и даже — до десяти тысяч. А не дали под заповедник ни одного гектара: «Совет Министров Тувинской АССР, изучив и проанализировав социально-экономические условия степных районов, современное состояние и перспективы развития животноводства в них, характер использования естественных пастбищ и пахотных земель и учитывая в перспективе развитие горнодобывающей промышленности, пришел к выводу о невозможности организации в настоящее время горно-степного заповедника в пределах территории республики…»
Поэтому и лежит на моем столе «Типовое положение о государственных республиканских зоологических заказниках Главохоты РСФСР». Отложив в сторону все прочие дела, готовлю я обоснование на организацию в нижнем течении реки Каргы заказника — не вышло пока с заповедником, то хоть его удастся, может быть, пробить. И тогда тополевая роща и мои гуси вместе с нею, быть может, уцелеют. Чтобы изучать, надо прежде всего придумать, как их спасти, чтобы изучать — очень это справедливо сказано.
А что до реальной возможности появления в моей московской квартире гуся, то дело вот в чем. Будущей весной мы собираемся взять с собой на Каргы небольшой полевой инкубатор. Некоторые гусыни имеют скверную привычку откладывать яйца в чужое гнездо, понравившееся им по непонятным причинам, и тогда в гнезде набирается столько яиц, что обогреть их всех гусыня просто не в силах. Вот эти-то яйца, в любом случае обреченные, мы и собираемся положить в инкубатор и привезти в Москву. И тогда, если гусята благополучно вылупятся из яиц, придется выполнять материнские обязанности, пока гусята не подрастут, ведь они почитают за мать первое живое существо, попавшееся им на глаза.
В ближайшее время для разведения редких видов гусей планируется создать специальный питомник, в том числе для горных. В нашей стране, да и во всем мире численность их за последние годы резко сократилась, а перспектива возможного осушения лежащего посреди центральноазиатских пустынь озера Кукунор, служащего приютом для гусей и множества других птиц, делает их будущее и вовсе безрадостным. Для разведения же именно «древесные» гуси представляют особую ценность, ведь их гнезда подвержены превратностям судьбы куда менее, нежели устроенные на земле. Правда, после нескольких поколений разведения в неволе птица становится уже иной — уж я-то хорошо знаю, как различаются на глаз зоопарковские гуси и настоящие вольные. И чтобы «порода» не перевелась, непременно нужен в природе запас диких птиц.
Во что бы то ни стало нужно уберечь Каргы!
Во Всемирной стратегии охраны природы есть очень, на мой взгляд, наглядный рисунок под названием «айсберг управления генетическими ресурсами». Вся громада айсберга символизирует то многообразие живого планеты, которое современное человечество обязано сберечь для потомков. Как известно, плавающая в океане ледяная гора делится на сравнительно очень небольшую надводную часть и огромную скрывающуюся в водной стихии. Так вот, маленькая верхушка айсберга, высовывающаяся из волн, включает те виды животных и растений, на сохранение которых в природных условиях уже нет надежды. Спасти их можно только путем разведения в питомниках, зоопарках, ботанических садах. На главной подводной части айсберга сосредоточено огромное большинство живых организмов. Их надлежит сохранить в естественных условиях: одни — на заповедных территориях, другие — за их пределами.
Приходится быть реалистами. Наладить и, главное, обеспечить разведение в неволе или культуре всех без исключения видов животных и растений Земли — дело немыслимое. Рассчитано, к примеру, что при имеющейся емкости зоопарков США в них можно поддерживать существование лишь около сотни видов млекопитающих при минимальной численности каждого вида в 150 особей — меньше никак нельзя, иначе не будет обеспечено поддержание генетического разнообразия видов. Так что создание генетических банков — размножающихся в условиях неволи популяций диких животных — только лишь исключительная спасательная мера, к которой приходится прибегать в крайних случаях.
А сохранение в заповедниках? Если представить себе, что площадь заповедников нашей страны будет увеличена в 10 раз, что при нынешнем уровне развития промышленности и сельского хозяйства абсолютно нереально, то и тогда она составит менее 5 % территории страны. И выходит, львиная доля наших растений и животных останется, как ни раскидывай, на территориях, так или иначе вовлеченных в сферу хозяйственного использования. Судьба их будет зависеть исключительно от того, насколько разумно и рационально поведет человек свое хозяйство.
Рациональное природопользование — понятие очень емкое. Оно включает в себя и недопустимость чрезмерного промысла того или иного вида, и сохранение благоприятной среды для жизни животных и растений. А среда эта едина для всех обитателей планеты, в том числе — и для человека. Там, где хорошо им, хорошо и нам, и, спасая их, мы спасаем самих себя.
Правда, не все животные соглашаются жить в ближайшем соседстве с нами. Иные его совершенно не переносят, сохранить их можно только в заповедниках. Но очень многие, вовсе не одни только вороны и крысы, легко уживаются с человеком, если он оставляет им место для жизни и оказывает необходимое содействие. Птицы же в этом смысле — существа исключительно благодарные. Никто, как они, не умеет так тонко приспосабливаться к нашему человеческому миру и так чутко откликаться хотя бы на малейшее к ним внимание. Это-то и вселяет надежду.
Поставив последнюю точку, я привычно глянула в окно. День стал прибавляться, и вороны на тополе под моим окном уже начали любезничать. Совсем скоро воронья чета обновит свое гнездо. Как бы хотелось мне вместо восседающей перед окном на гнезде вороны, именно восседающей — уверенно, безмятежно, — увидеть мою прелестную серо-голубую гусыню! Ведь там, на Каргы, растут точно такие же тополя, как и тут, на Бронной. И горные гуси, если люди не воспринимают их только как кусок мяса и не трогают, отлично привыкают к такому соседству. Живут же они в городах, в Лхасе и даже в самом центре Западной Европы, в ФРГ, есть вольная популяция горных гусей! А на наших московских прудах живут вольные огари — красивые рыжие утки, тоже, кстати, гнездящиеся на Каргы, но не на деревьях, а в скалах. Почти каждое лето подрастает на наших прудах новое поколение московских огарей, вылупившихся из яиц на чердаках соседних домов. Горные птицы особенно охотно переходят жить в города с их домами-скалами и ущельями-улицами.
Так что, если разобраться, моя мечта увидеть на тополе в центре Москвы горную гусыню, сидящую в гнезде, построенном пусть не коршуном, а человеческими руками, — отнюдь не безумная фантазия.