Что касается Ольги Сократовны, то она и не скрывала, ни весной 1853 года, ни позже, что выходила за Николая Гавриловича не по любви. Во время их объяснения, в феврале 1853 года, она призналась ему: «Вы мне нравитесь; я не влюблена в вас, да разве любовь необходима? Разве ее не может заменить привязанность?» «Это меня огорчило, — записал тогда же в дневнике Николай Гаврилович. — Я теперь чувствую — т. е. когда вот теперь пишу это — что у меня на глазах навертываются слезы…» По этой же причине (отсутствия любви) еще не раз будут у него навертываться на глазах слезы — и до венчания, и после венчания; между прочим, если забежим вперед, — и три года спустя, когда он будет из Петербурга писать Некрасову за границу о значении «потребностей сердца» в жизни человека.
Почему же она выходила за него? Он был для нее недурной партией. Не лучшей, положим. Не дворянин. Не богат. Но и ей в то время нужно было возможно скорее вступить в брак. Брак был для нее выходом из домашнего рабства — ее положение в доме деспотичной матери было мучительно. Притом ей было уже 20 лет, по тем временам для невесты немало. На стороне же Николая Гавриловича были те достоинства, что он имел репутацию человека необыкновенной образованности и ума, мечтал о Петербурге, рассчитывая на «место в университете» и занятия литературой, а ей тоже хотелось в Петербург. И характером был покладист да и своими понятиями о браке, о том, как он представлял себе их будущую совместную жизнь, обещал быть хорошим мужем. Он говорил ей: «По моим понятиям, женщина занимает недостойное место в семействе. Меня возмущает всякое неравенство. Женщина должна быть равной мужчине. Но когда палка была долго искривлена на одну сторону, чтобы выпрямить ее, должно много перегнуть ее на другую сторону. Так и теперь: женщины ниже мужчин. Каждый порядочный человек обязан, по моим понятиям, ставить свою жену выше себя — этот временный перевес необходим для будущего равенства».
Он говорил, что будет ей во всем уступать — ее мнения ставить выше своих. Во всем. Кроме одного: своей работы. И она верила: так и будет. И так было…
И еще он говорил ей о «праве сердца быть всегда свободным», о том, что она всегда будет вольна поступать так, как ей покажется лучшим поступать. И даже если она потом, уже став его женой, полюбит кого-то другого, она будет вольна поступить, как ей подскажет сердце. Пусть общего с ней будет у него тогда только то, что они по-прежнему будут жить в одной квартире и она по-прежнему будет располагать его доходами, — пусть будет так, он готов на это. Конечно, говорил он, он будет страдать. Но быть совершенно в распоряжении у нее не перестанет. Потом, может быть, ей «надоедят легкомысленные привязанности», она почувствует «некоторую привязанность» к нему и вернется к нему, что ж, тогда он снова будет любить ее радостно, как любит теперь.
Правда, высказывая ей это, он надеялся, что этого не будет, именно в их браке не будет, что со временем Ольга Сократовна все же полюбит его. Тем не менее он считал своим долгом высказать ей это, открыть ей свои взгляды на брак, и не только открыть взгляды, но и внушить ей, что между его взглядами и его поступками не может быть разрыва, его понятия не допускают этого. Ее свобода — свобода действительная, и не на словах — это было одно из условий воспитания Ольги Сократовны в том духе, в каком хотел ее воспитать Николай Гаврилович, чтобы выработать из нее личность, равную себе, — мечтал, что у него будет «жена M-me Staël». А случилось бы ей воспользоваться своей свободой — что ж, он был готов с достоинством принять свой жребий, выполнить свой долг «порядочного человека».
И когда это действительно случилось, он действительно принял свой жребий с достоинством, выполнил долг «порядочного человека», в самом деле, как обещал, не перестал быть «в распоряжение у нее». Правда, он не ожидал, что будет так мучиться. Оказалось, не так-то легко подавить в себе чувство ревности, как он думал. Объясняя Ольге Сократовне теорию «перегнутой палки», он доказывал, что в развитом человеке ревности не должно быть, ревность — следствие взгляда на человека как на собственность, как на вещь. Но безумно трудно оказалось эту теорию осуществить… Мучился так, что дважды напивался пьян, что с ним никогда прежде не случалось, подумывал даже о самоубийстве…
Это — уже из самого Чернышевского, из его писем к Некрасову, тех самых, в которых он описывал свои душевные переживания, испытанные им в 1856 году.
Так вот, разгадка этих писем в том и заключается, что в них Николай Гаврилович описывал переживания, вызванные именно муками ревности, муками неразделенной любви, — этими муками, а не страхами за здоровье беременной жены (кстати, вполне благополучно разрешившейся).
Думать так позволяет известная история многолетней связи Николая Гавриловича, Ольги Сократовны и офицера Генерального штаба Ивана Федоровича Савицкого, с которым Чернышевские, как свидетельствует внучка Николая Гавриловича Н. М. Чернышевская, пережили «отношения, аналогичные отношениям Веры Павловны, Лопухова и Кирсанова» из романа «Что делать?». Эти отношения завязались давно, еще до 1856 года. (Между прочим, некоторые исследователи считают, что офицером, присутствовавшим на защите Чернышевским магистерской диссертации 10 мая 1855 года и ошибочно названным в мемуарах Н. В. Шелгунова Сигизмундом Сераковским, которого в то время еще не могло быть в Петербурге, был именно И. Ф. Савицкий. Кстати, известно, что Сераковского с Чернышевским познакомил, в 1856 году, Савицкий.) Об отношениях между Чернышевским и Савицким довольно подробно рассказывает В. А. Пыпина в книге «Любовь в жизни Чернышевского» (Пг., 1923). Некоторые сведения содержатся и в письмах Ольги Сократовны разных лет.
Николай Гаврилович справился с мучительными переживаниями. Справился с чувством ревности. Это было нелегко. Зато и удовлетворение, испытанное им в результате победы над собой, победы над своим эгоизмом, над собственническим инстинктом, было глубоким. Это было освобождающее чувство. И — обнадеживающее. Его победа свидетельствовала о возможностях человека. О неисчерпаемости человека. Он гордился этой своей победой. Об этом говорят его письма к Ольге Сократовне и к родным, об этом же говорят и его художественные произведения, в которых тема разумного разрешения коллизий в любви, в браке занимает важное место. Особенно — в «Что делать?».
Размышляя о том, каким должен быть «новый человек», Чернышевский выставлял в качестве одного из важнейших условий человеческой полноценности, совершенства «натуры» борца за социальную эмансипацию, наряду с интеллектуальной и нравственной выработкой, и эмансипацию чувств, признание прав «потребностей сердца», выработку культуры чувств. Изображая в «Что делать?» «новых людей», раскрывая их жизнь, их правила, показывая, как они, практически, отвечают на традиционный общерусский вопрос: что делать в безнадежных российских условиях? — не мог Чернышевский не показать и того, как же устраиваются эти люди в одной из самых важных для человека и самых неустроенных сфер отношений — в любви, в браке? Как разрешают, например, коллизию того же треугольника? Чернышевский показывает это. Проблему треугольника его «новые люди» разрешают не только посредством самопожертвования (одних для счастья других), но и посредством расширения границ брака, в данном случае — до пределов трех (или четырех?) человек. Вспомним сцену разговора Рахметова с Верой Павловной, когда Рахметов, после «ухода со сцены» Лопухова, излагает Вере Павловне наилучший с его точки зрения способ разрешения ее с Лопуховым и Кирсановым ситуации: «Между тем как очень спокойно могли бы вы все трое жить по-прежнему, как жили за год, или как-нибудь переместиться всем на одну квартиру, или иначе переместиться, или как бы там пришлось, только совершенно без всякого расстройства…» В конце концов так герои и поступают. Лопухов, уже обручившийся с Катей Полозовой, возвращается «на сцену», снова входит в жизнь Веры Павловны и Кирсанова; обе семьи «перемещаются» на одну квартиру, при заводе, они «чрезвычайно близки», живут «как родные», «ладно и дружно»… Ревность? Ревности не следует быть — и она изгоняется «новыми людьми». Развитый человек все может с собой сделать. Главное — может, «волею разума», изменить свою «натуру».
Итак, с письмами к Некрасову как будто все ясно. Но тут вот какой возникает вопрос. Если и в самом деле в 1856 году Николай Гаврилович пережил мучительную душевную драму, связанную с «легкомысленными» увлечениями Ольги Сократовны, а в 1862 году положил эту драму в основание сюжета романа о «новых людях», причем «подал» эту драму совсем в иных тонах, чем тона, в какие окрашены известные нам письма его к Некрасову, то есть если в период работы над «Что делать?» он не то что уже не болезненно, но явно с чувством удовлетворения разбирался в деталях своей «истории» — удовлетворения за свою победу над собой, — то, спрашивается, когда же он впервые испытал это чувство удовлетворения, когда стал думать обо всей этой истории с удовольствием, радуясь случаю, позволившему ему испытать себя, позволившему, через себя, узнать нечто новое о натуре и возможностях человека вообще? — тогда же, еще в 1856–1857 годах? Едва ли.
В том-то и дело, что нет оснований говорить о том, будто Николай Гаврилович скоро и довольно легко справился со свалившимся на него испытанием.
Положим, что он скоро справился с чувством ревности, и уже в 1857 году, когда писал свое второе письмо Некрасову, мог без острых приступов отчаяния думать о случившемся («Стал похож на человека»); переболев — притерпелся к боли. Положим даже, что он мог и вовсе избавиться от боли, сделав, например, окончательный и грустный, но, в общем, спасительный вывод о своих вероятных перспективах в «личной жизни», вывод о том, что счастье (полное счастье, или счастье разделенной любви, или какое бы там ни было счастье) — не для него, не для таких людей, как он, и нечего, стало быть, сокрушаться по этому поводу, и нечего думать об этом; и перестал об этом думать, отстранил от себя целую сторону жизни, заключающую в себе сферу чувств, — отстранил как не могущую иметь для него значения, весь ушел в работу, чтоб было «ни до чего». Положим, что так. Но от всего этого до чувства удовлетворения еще далеко. В таком расположении духа будешь ли петь гимны любви, какие он пел в своих позднейших, художественных, произведениях, и благословлять миг, соединивший его когда-то с Ольгой Сократовной, как он благословлял, в позднейших же, письмах к ней («Если б я не встретился с тобою, мой милый друг… — пис