Он может стать знаменитым
Знание незыблемо, и нет места случайностям в нашем высокоорганизованном мире. Усердно работай — и найдет тебя слава: каждому — по делам его… Если так — то почему же гений нередко чахнет в безвестности, а миры рушатся от какой-нибудь пустяковины, от хвостика невзначай пробежавшей мышки? Не потому ли, что и возникать они могут как бы на пустом месте, из хаоса, обретающего стройность под воздействием столь же маломощной, но вовремя набежавшей флуктуации?
Флуктуацией, или зыблением, сто лет назад называли совсем другое — перетекание подкожной жидкости под пальцами врача, ощупывающего человеческое тело. Для лекаря тех времен зыбление служило признаком скрытых нарывов, опухолей и прочих неприятностей. Теперь же зыбкость стала обнаруживаться в любых явлениях — да не только зловредная, гнойная, но и благодетельная, созидающая.
Эта история — о человеке, который, разглядев ее сначала в захолустном, мало кому интересном уголке физического мира, сумел возвыситься, ни много ни мало, до нового понятия о происхождении всей нашей земной жизни.
…Леонид Леонидович, русский, беспартийный, женатый (детей нет), родился в 1946 году в Москве. В 1963-м закончил там же с золотой медалью среднюю школу, а в 1968-м — физический факультет университета. С 1971-го, после службы в армии, работал младшим научным сотрудником в крупном химическом институте. Подготовил кандидатскую диссертацию «Поведение асимметричных систем в симметричной среде», каковую и защитил в 1975-м. Тогда же перешел служить в другое учреждение, призванное содействовать развитию транспортной техники. Возглавляя там лабораторию теории гидропривода, продолжал изучать происхождение жизни и подготовил докторскую диссертацию «Химическая физика асимметричных систем». Защитил ее в 1979-м, когда ему сравнялось 33 года. Потом заведовал группой лабораторий — целым отделом в институте, озабоченном поиском новых лечебных препаратов. Автор 76 печатных трудов, докладчик на многих всесоюзных и международных конференциях…
Почему обстоятельства повернулись так, а не иначе? Излагая все по строгости, без домыслов — голую информацию — рано или поздно упираешься в глухую, абсурдную беспричинность событий. И никак с нею не можешь сладить, пока не примешь к сведению неудобную для науки главенствующую роль разных там частностей, не фиксируемых в документах мелких подробностей. Да не научишься проникаться ими так, будто увесистые колеса бытия проезжались не по какой-нибудь неодушевленной материи, а по твоим собственным драгоценным косточкам.
Начнем же снова.
…Институт искал специалиста для обслуживания только что купленного прибора, записывающего сверхточные спектры. А Леня, неделю назад сбросивший лейтенантский мундир, искал работу. Он смотрел иноземное, подмигивающее разноцветными лампочками диво (оно занимало половину комнаты, в которой пришлось устроить невиданную роскошь — кондиционер; не для людей, а для капризного магнита весом в пять тонн с гаком) — и нашел его подходящим. Благодаря чему очутился в компании, подобных которой, вероятно, не было и уж наверняка больше не будет нигде на свете.
Хозяева Института, химики, не без опаски опускались в подвал, где размещалось это сообщество, нанятое вроде бы для того, чтобы служить им… Вещество, изготовленное по надежнейшей рецептуре, свеженькая теория, подхваченная в солидном заграничном журнале, а заодно и самодельные лычки апломба, которыми так любят украшать себя искатели скорой научной карьеры, — все это могло здесь обесцениться в одну секунду. Молодой бородатый лаборант совал благоговейно поднесенную ампулку в таинственную щель, прикрытую утепленной крышкой, накручивал какие-то ручки, заодно уличая гостя в незнакомстве с книгами Пруста, а потом, блестя зубами, мог внезапно весело бухнуть: «Что за грязь вы сварили? А ведь жалованье, небось, неплохое получаете!» И у пострадавшего ничего за душой не оставалось: ни заемного теоретического базиса, ни даже скороспелого самовосхищения. «Дети подземелья, или В дурном обществе», — острили самые отважные из жителей верхних этажей.
Не все в Институте, понятно, любили посещать это ядовитое место…
Леня легко освоился и здесь. Пожалуй, полегче, чем в воинской части. Хотя и оказалось вскоре, что как обслуживающая единица он не очень-то одарен.
Накручивание ручек, которым зубастый лаборант занимался как бы невзначай, между двумя анекдотами, как выяснилось, было тончайшей, почти интуитивной процедурой настройки разрешения, без которой самописец прибора рисовал взамен стройного частокола пиков нечто вроде расплывчатого горного пейзажа. И вот эта самая настройка давалась Лене туго — у него оказалась, как здесь говорили, грубая рука («Настраивать разрешение — это вам, извините, не на скрипочке играть, дело тонкое», — язвили коллеги, стараясь в то же время, каждый по-своему, как можно доходчивее втолковать новичку наилучшие приемы этой магии).
Нового сотрудника вскоре узнают и на верхних этажах. Ведь не каждый день удается помучиться у нового прибора, как бы не так! Импортный шедевр — один на всех, есть железный график, отводящий на долю Леонида Леонидовича и подшефных ему химиков полтора дня в неделю, ни минуты более. В остальное время полагается обдумывать и обсчитывать результаты, творчески расти в библиотеке. Библиотека же помещается наверху, и всевидящий глаз институтских (а среди них, как в большинстве химических учреждений, немалую долю составляли дамы) вскоре отмечает, что Леня почти не берет книг или журналов, касающихся химии или сопряженных с нею разделов физики, а налегает на не относящуюся к делу чистую математику.
Да и налегает без особой страсти. Возьмет с утра кучу литературы, посидит над нею полчасика — и тут кто-нибудь зовет его покурить или выпить кофе. Только этого субъекта и видели… Явится к концу дня, сгребет книжки в портфель — и правит к выходу, где его дожидается «Москвич» самого древнего образца. На колымаге же этой, случается, катит не домой, а с компанией подвальных куда-нибудь купаться…
Окончательный приговор выносят спустя несколько месяцев, когда на институтском первенстве по теннису он не занимает призового места из-за очевидного нежелания добивать уступающего ему по классу игры противника. Об этом тут же узнают даже те, кто отродясь не держал в руках ракетку. Не рваться к первенству? Не стремиться к победе? Это непонятно, оскорбительно… Неписаный вердикт суров и обжалованию не подлежит: сибарит с ленцой, для Института мало полезен.
А через неделю-другую Леня, шагая подвальным коридором, натыкается на знакомого химика, уныло глазеющего на раскатанный прямо по полу рулон диаграммной бумаги с какими-то спектрами. Подходит, заглядывает через плечо.
Мог бы, между прочим, и не заглянуть. В первые свои институтские дни даже наверняка не заглянул бы: там, где он служил раньше, размышлять в коридорах было не принято.
Так вот, заглянув в бумаги через плечо их хозяина — химика по имени Боря, — наш герой спрашивает о причинах печали.
— Те самые проклятые два сигнала, — отвечает тот. — Помнишь? Они то появляются, то исчезают. Михал Ильич грозится меня выгнать, говорит, грязно работаешь…
У Михаила Ильича, Бориного начальника, слово с делом не расходилось. В Институте знали: сантиментов он не разводит. В данном же случае, когда нерадение было налицо, ждать пощады не приходилось. Кому же не известно, что всякое чистое вещество обязано иметь строго постоянные характеристики — и спектры тоже?
— …Я эту дрянь перегонял двенадцать раз, она кипит в точке, — канючит между тем Боря, апеллируя к веками проверенному признаку чистоты. — И другие образцы раз по восемь. Они тоже в точке. Но он нахватался этой вашей физики и твердит свое: грязь. А на хроматограмме — всего одно пятно.
Леня, смутно припоминая, что такое хроматограмма, упирается глазом в хорошо знакомую формулу, изображенную над спектром.
Некая догадка, забрезжившая было в уме, но впоследствии оказавшаяся неверной, заставляет его свернуть с намеченного маршрута к обеденному столу и приводит к прибору, около которого страдает над очередным Бориным изделием лично Э. И. — Эрнест Иванович, предводитель шумного подвального братства. Перед ним — таблица, в которой он, отчаявшись что-нибудь понять, пытается хотя бы свести в систему причуды этих злосчастных веществ.
— Матрица, — бормочет Леня, снова заглядывая через плечо.
— Не в том дело, что матрица, — огрызается руководство, не поворачиваясь, — здесь какая-то упорядоченность чувствуется.
Уловив это длинное, мало благозвучное слово, Леня ведет себя так, будто ненароком схватился за оголенные провода. Утратив привычную безмятежность, мечется по тесной комнатке, подбегая то к измазанной мелом доске, то снова к таблице. Потом, выпросив копию этого документа, внятного не более, чем письмена древнего Крита, в нарушение всех норм трудовой дисциплины уезжает домой.
Нарушение затянулось. Он отсутствовал два дня. На третий же, около полуночи, позвонил в подвал. Э. И., тоже не очень-то педантичный по части распорядка, нередко сиживал там в неурочное время, когда в здании тихо и нет помех, сбивающих настройку приборов (лучшее из этих сатанински чутких сооружений откликалось и на пробегавшие по улице трамваи, и даже на приближение какого-нибудь здоровяка, прогибающего своей тяжестью половицы; оно вполне могло при случае заменить сейсмограф).
Бодрствовал он и в ту ночь. Леня сообщил, что по поводу загадочных спектров тревожиться больше не надо, с матрицей все более или менее ясно. Изображенное на ней есть не что иное, как упорядоченное множество. Подробности, мол, он разъяснит утром, когда отоспится за эти трое суток, а пока, повторил, волноваться не надо.
Экспериментатор Э. И., разумеется, слышал о таких множествах, но лишь краем уха: раздел математики, посвященный этим делам, был чересчур новым, его разработали в 30-е годы XX века.